В одном из литературных журналов я прочел воспоминания известного театрального деятеля, в которых он, называя имена мастеров советской сцены, среди великих артистов упомянул и факира Иаму. Я от души пожалел, что имя было упомянуто среди умерших.
Я тоже часто спрашиваю самого себя: почему он так обошелся с Марьяной? Ни на минутку я не принимаю намека на какую-то другую женщину: такая догадка могла возникнуть только в болезненно возбужденной Марьяниной фантазии. Мне куда ближе мысль, что он был по-рыцарски благороден и покинул ее только потому, что очень любил...
КРУГ РЕТИЙ
ТРЕВОГИ
Долгое время я не занимался литературой. Работал в Сибири, Узбекистане, Эстонии. Снова в Сибири.
И всюду на своем пути встречал и плохих и хороших людей. Твердо скажу — больше хороших, и это больше помнится: на хорошем ведь учишься сам. А плохие люди — это как типографские опечатки.
Хорошим 'человеком был Василий Аркадакский, бухгалтер по профессии, взявший меня в кантору и не спускавший с меня глаз, пока не добился толку. Взял он меня себе в помощь во время годовой отчетности — просто чертить бланки, а кончилось тем, что выпустил бухгалтером, дав неплохую специальность»
Хороший человек был главный бухгалтер завода Николай Воронов к которому я пришел устраиваться на работу. Я изнемог бродя по Фергане в поисках чего-то близкого душе. В самый разгар тамошней зимы, едва спускалась ночь, я уходил за город. выбирал место, где росло побольше тутовника, нагребал листья под себя и укладывался спать. Один раз заночевал в чайхане и угодил под проверку документов. Меня заподозрили, отвели в милицию, и лишь назавтра выпустил прокурор Вавилов. Наконец, почти совершенно случайно я забрел на новый завод где-то на краю города. В недостроенной конторе, прямо на утрамбованной земле, стояли столы, за самым дальним сидел главный бухгалтер, видно недавно демобилизованный. На шкафу висела его шинель, на столе козырьком вниз лежала его фуражка. Не выпуская изо рта черной прожженной трубки, он спокойно и как-то болезненно тихо расспрашивал, что я знаю по своей профессии, и сказал:
— Пишите заявление.
— Только я...— Не договорив, я многозначительно показал на свой бушлат.
— А я вижу. Пишите заявление.
Тут же он пошел с заявлением к директору, к начальнику отдела кадров. Вызвал коменданта Семина и распорядился, чтобы меня поселили в общежитии.
— Пока что квартиры отдельной нет,— объяснил он.— Но скоро будет. Мы строим целый городок.
За время работы на заводе я убедился, что одинаково душевным и чутким был он со всеми. Характер и судьба этого человека, участника испанских событий, потребовали бы целой книги.
Хорошим человеком был директор этого же завода Владимир Кучеренко. Инженер, человек с двумя университетскими дипломами, ученый, он не очень любил свое директорство, зато его любили буквально все. Это был руководитель добрый, но доброта его была справедливая и строгая. Он даже никогда не приказывал, он просил, и исполнить просьбу Кучеренко считалось за честь. Почти каждого он знал, и не только в лицо: а как человек живет, какая у него семья, в чем он нуждается. И чем только мог — помогал. время ведь было тяжелое, только что кончилась война. В своем «козлике» он никогда не ездил один: с работы ли, на работу — подбирал по дороге первого, кого встречал. Его шофер Витя знал уже эту привычку и, завидев на тротуаре своего рабочего, останавливался и звал — садитесь. С директорства Кучеренко в конце концов отпросился, так как одновременно исполнял и другую работу — главного инженера. После него пришел новый директор, Курзин. Тот принес с собой и новый, очень модный в то время стиль руководства: угрюмый, тяжелый взгляд, твердый, холодный голос, железную категоричность и монументальную недоступность — все, что должно было олицетворять волю и силу. Контакт с людьми он осуществлял приказами: выговор, предупредить, уволить. Тип такого руководителя, аскетически сурового, на некоторое время стал образцом и для литературы. Кабинет у Курзина все больше пустовал. Инженеры, начальники отделов и цехов начали разбегаться.
Однажды на территорию завода пришли цистерны с серной кислотой. Их надо было срочно разгрузить, чтобы не платить за простой вагонов. Ночь, на заводе лишних рабочих рук нет. Курзин обзвонил все телефоны, разослал по ближайшим квартирам всех вахтеров и охранников, чтобы собрать людей, но никто не явился. В котельной у инженера Константинова работали дежурные и подсобные рабочие, Курзин приказал им начать разгрузку, но они заявили, что котельной покинуть не могут. Он позвонил Кучеренко, гневно попрекнул, до чего тот-де распустил людей на заводе. Кучеренко из квартиры связался с Константиновым.
— Дорогой Константин Сергеевич, там прибыли цистерны. Надо их разгрузить, помоги, пожалуйста.
Тут же собралась бригада и отправилась на разгрузку. Но только потому, что «Владимир Арсеньевич просит».
Ферганский климат оказался не по мне. Палящая, расслабляющая жара, даже арыки, что текли под тенью густых аллей, не помогали. На работе я весь обливался потом, бегал в котельную под холодный душ, но, едва успев дойти до своего стола в конторе, опять изнывал от духоты и плюхался в кресло, как неживой. А тут еще напала тоска, от которой я не мог найти себе покоя: я скучал по нашим полям, лугам, лесам, по зелени садов. Выйдешь за город, а там бесконечные голые пески, раскаленные солнцем, вдали синие, безжизненные горы. Я стал видеть сны: как наливается и ходит волнами рожь, как курчавятся кусты по лугам, как вьются в поле дороги — и думал: неужто я буду видеть это лишь в снах?
К счастью, в Эстонии объявился у меня знакомый, и в ответ на мое письмо к нему — мол, я не прочь переменить географическое место — получил официальное приглашение на работу от сланце-химического комбината. «Предлагаем место старшего бухгалтера механического завода, выплачиваем
подъемные, обеспечиваем квартирой, телеграфируйте согласие»,— сообщалось в телеграмме.
Со мной в дорогу пустилась жена с пятимесячной дочкой, а поездка по железным дорогам того времени была смелой затеей. Хорошо, что друзья сварили медную канистру, вылудили ее внутри и всю наполнили спиртом. Кое-где это помогало.
Меня назначили совсем на другую работу — на сланцевую шахту. Только что оттуда сбежал главный бухгалтер Каракиоз, прихвативший с собой тринадцать тысяч рублей. Не очень было мне весело: производства этого я не знал, вся документация шла на эстонском языке, учета почти не было.
Отступать было нельзя. Передо мной стояла двойная задача: овладеть языком, читать самому всю документацию, чтобы люди не считали меня чужим, и второе — найти исходную точку, от которой и начать действовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Я тоже часто спрашиваю самого себя: почему он так обошелся с Марьяной? Ни на минутку я не принимаю намека на какую-то другую женщину: такая догадка могла возникнуть только в болезненно возбужденной Марьяниной фантазии. Мне куда ближе мысль, что он был по-рыцарски благороден и покинул ее только потому, что очень любил...
КРУГ РЕТИЙ
ТРЕВОГИ
Долгое время я не занимался литературой. Работал в Сибири, Узбекистане, Эстонии. Снова в Сибири.
И всюду на своем пути встречал и плохих и хороших людей. Твердо скажу — больше хороших, и это больше помнится: на хорошем ведь учишься сам. А плохие люди — это как типографские опечатки.
Хорошим 'человеком был Василий Аркадакский, бухгалтер по профессии, взявший меня в кантору и не спускавший с меня глаз, пока не добился толку. Взял он меня себе в помощь во время годовой отчетности — просто чертить бланки, а кончилось тем, что выпустил бухгалтером, дав неплохую специальность»
Хороший человек был главный бухгалтер завода Николай Воронов к которому я пришел устраиваться на работу. Я изнемог бродя по Фергане в поисках чего-то близкого душе. В самый разгар тамошней зимы, едва спускалась ночь, я уходил за город. выбирал место, где росло побольше тутовника, нагребал листья под себя и укладывался спать. Один раз заночевал в чайхане и угодил под проверку документов. Меня заподозрили, отвели в милицию, и лишь назавтра выпустил прокурор Вавилов. Наконец, почти совершенно случайно я забрел на новый завод где-то на краю города. В недостроенной конторе, прямо на утрамбованной земле, стояли столы, за самым дальним сидел главный бухгалтер, видно недавно демобилизованный. На шкафу висела его шинель, на столе козырьком вниз лежала его фуражка. Не выпуская изо рта черной прожженной трубки, он спокойно и как-то болезненно тихо расспрашивал, что я знаю по своей профессии, и сказал:
— Пишите заявление.
— Только я...— Не договорив, я многозначительно показал на свой бушлат.
— А я вижу. Пишите заявление.
Тут же он пошел с заявлением к директору, к начальнику отдела кадров. Вызвал коменданта Семина и распорядился, чтобы меня поселили в общежитии.
— Пока что квартиры отдельной нет,— объяснил он.— Но скоро будет. Мы строим целый городок.
За время работы на заводе я убедился, что одинаково душевным и чутким был он со всеми. Характер и судьба этого человека, участника испанских событий, потребовали бы целой книги.
Хорошим человеком был директор этого же завода Владимир Кучеренко. Инженер, человек с двумя университетскими дипломами, ученый, он не очень любил свое директорство, зато его любили буквально все. Это был руководитель добрый, но доброта его была справедливая и строгая. Он даже никогда не приказывал, он просил, и исполнить просьбу Кучеренко считалось за честь. Почти каждого он знал, и не только в лицо: а как человек живет, какая у него семья, в чем он нуждается. И чем только мог — помогал. время ведь было тяжелое, только что кончилась война. В своем «козлике» он никогда не ездил один: с работы ли, на работу — подбирал по дороге первого, кого встречал. Его шофер Витя знал уже эту привычку и, завидев на тротуаре своего рабочего, останавливался и звал — садитесь. С директорства Кучеренко в конце концов отпросился, так как одновременно исполнял и другую работу — главного инженера. После него пришел новый директор, Курзин. Тот принес с собой и новый, очень модный в то время стиль руководства: угрюмый, тяжелый взгляд, твердый, холодный голос, железную категоричность и монументальную недоступность — все, что должно было олицетворять волю и силу. Контакт с людьми он осуществлял приказами: выговор, предупредить, уволить. Тип такого руководителя, аскетически сурового, на некоторое время стал образцом и для литературы. Кабинет у Курзина все больше пустовал. Инженеры, начальники отделов и цехов начали разбегаться.
Однажды на территорию завода пришли цистерны с серной кислотой. Их надо было срочно разгрузить, чтобы не платить за простой вагонов. Ночь, на заводе лишних рабочих рук нет. Курзин обзвонил все телефоны, разослал по ближайшим квартирам всех вахтеров и охранников, чтобы собрать людей, но никто не явился. В котельной у инженера Константинова работали дежурные и подсобные рабочие, Курзин приказал им начать разгрузку, но они заявили, что котельной покинуть не могут. Он позвонил Кучеренко, гневно попрекнул, до чего тот-де распустил людей на заводе. Кучеренко из квартиры связался с Константиновым.
— Дорогой Константин Сергеевич, там прибыли цистерны. Надо их разгрузить, помоги, пожалуйста.
Тут же собралась бригада и отправилась на разгрузку. Но только потому, что «Владимир Арсеньевич просит».
Ферганский климат оказался не по мне. Палящая, расслабляющая жара, даже арыки, что текли под тенью густых аллей, не помогали. На работе я весь обливался потом, бегал в котельную под холодный душ, но, едва успев дойти до своего стола в конторе, опять изнывал от духоты и плюхался в кресло, как неживой. А тут еще напала тоска, от которой я не мог найти себе покоя: я скучал по нашим полям, лугам, лесам, по зелени садов. Выйдешь за город, а там бесконечные голые пески, раскаленные солнцем, вдали синие, безжизненные горы. Я стал видеть сны: как наливается и ходит волнами рожь, как курчавятся кусты по лугам, как вьются в поле дороги — и думал: неужто я буду видеть это лишь в снах?
К счастью, в Эстонии объявился у меня знакомый, и в ответ на мое письмо к нему — мол, я не прочь переменить географическое место — получил официальное приглашение на работу от сланце-химического комбината. «Предлагаем место старшего бухгалтера механического завода, выплачиваем
подъемные, обеспечиваем квартирой, телеграфируйте согласие»,— сообщалось в телеграмме.
Со мной в дорогу пустилась жена с пятимесячной дочкой, а поездка по железным дорогам того времени была смелой затеей. Хорошо, что друзья сварили медную канистру, вылудили ее внутри и всю наполнили спиртом. Кое-где это помогало.
Меня назначили совсем на другую работу — на сланцевую шахту. Только что оттуда сбежал главный бухгалтер Каракиоз, прихвативший с собой тринадцать тысяч рублей. Не очень было мне весело: производства этого я не знал, вся документация шла на эстонском языке, учета почти не было.
Отступать было нельзя. Передо мной стояла двойная задача: овладеть языком, читать самому всю документацию, чтобы люди не считали меня чужим, и второе — найти исходную точку, от которой и начать действовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122