Поздно вечером радио сообщило об образовании нового, народного правительства.
Буржуазная диктатура пала, как падает гнилое яблоко с яблони при первом порыве ветра.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Получив необходимые инструкции, Пауль Риухкранд тотчас же после собрания в Рабочем гимнастическом зале помчался из столицы в свой родной город.
Летняя ночь была так светла, что не нужно было включать фары. Пауль опустил стекло, чтоб немного остыть на ветру.
Хотя рабочие уже подготовлены и товарищи на местах ожидают только сигнала из центра, все же будет не легко за каких-нибудь несколько часов мобилизовать трудящихся всего города и вывести их на улицу. Нужно напрячь все свое внимание, чтобы не случилось чего-нибудь вроде весенней истории с пачкой газет. «Если я и теперь не справлюсь со своим заданием, — подумал Пауль, — то я, право, недостоин звания партийца».
В дымке предрассветного тумана на горизонте уже показался красный шар солнца. На дорогу легли длинные тени телеграфных столбов и придорожных деревьев. В небе повисли, казалось бы, неподвижные жаворонки, бившие крылышками, — их трели на минутку ворвались в окно машины и потонули в монотонном шуме мотора.
Один километровый столб следовал за другим. Уже недалеко до развилки, откуда ведет дорога в Метсакуру, Пауль вспомнил о письме Рут, которое лежало у него в кармане.
Это письмо он получил перед бегством с места своей ссылки. Он снова прочел его. Каждая фраза в нем дышала тоской по встрече. Летние дни и ночи были полны волнующего напряжения, впереди ожидались захватывающие события. А Рут пребывала словно в другом мире. После экзаменов она отправилась на летнюю практику в Курессаарскую грязелечебницу и предполагала вернуться оттуда лишь в первой половине июля.
В письме не было ни строчки об их последней встрече, при которой Рут выказала себя такой холодной и своевольной! «Почему она ничего не объяснила? Неужели она не догадывается, как эта неизвестность мучительна для меня? Я уже писал ей об этом, но в ответ — ни словечка. Теперь, впрочем, не время разгадывать эту загадку. Впереди более важные дела!»
Пауль снова положил письмо в карман и, добравшись до поворота в Метсакуру, лишь закурил новую сигарету.
Близ окраины родного города дорога была закрыта.
Пауль увидел щит с надписью: «Дорога закрыта!»
— Поезжайте! — сказал он водителю. — Как-нибудь проберемся!
Дорогу асфальтировали. Голые по пояс люди в больших брезентовых рукавицах кочергами ровняли дымящийся асфальт, в то время как позади них большой каток, двигаясь взад-вперед, утрамбовывал горячую массу.
Пауль вышел из машины. Он встретил тут знакомых товарищей: в артели дорожных рабочих работала группа бывших политзаключенных, с нетерпением дожидавшихся прибытия Пауля. Увидев его, они тотчас же прекратили работу.
— Привет, товарищи! — издали окликнул их Пауль. — Что это вы тут потеете?
— Поглядите на этого барина! Раскатывает себе в карете! А ты не боишься горячего, с пылу с жару асфальта?
— Пропустите, тогда услышите горячие, с пылу-жару новости!
— Выкладывай тут же на месте!
— У меня разговор короткий: надевайте пиджаки и айда в Рабочий дом! Некогда тут время проводить!
— А асфальт?
— Какой там асфальт, когда революция началась! Революция, товарищи!
В нескольких словах Пауль ознакомил всех с положением, машина битком нагрузилась людьми и лихо подкатила к Рабочему дому.
Через полчаса собрались все наиболее активные товарищи. Посовещались, быстро выработали подробный план демонстрации и поделили обязанности. Кто отправился на заводы и фабрики, кто пошел за кумачом и прочим необходимым материалом, кто остался наблюдать за изготовлением знамен и лозунгов. Одни приходили, другие уходили, весь дом наполнился необычайным оживлением.
Несколько часов спустя площадь перед Рабочим домом до отказа заполнилась людьми. Рабочие, шедшие прямо с работы, не успели переодеться. Их профессии можно было определить с первого взгляда: кожевников можно было узнать по кожаным передникам, пропахшим кислотами, строительных рабочих — по комбинезонам, испачканным известью, металлистов — по копоти на лицах и на руках.
Всех воодушевило полученное по телефону известие о мощной, все еще продолжавшейся демонстрации столичных рабочих. Знамена алели сегодня так ярко, будто и они радовались, что снова через долгое время выбрались на волю.
В сопровождении двух оркестров ряды рабочих двинулись к центру. Солнце, разгоняя вокруг демонстрации последние тени, поднялось в этот момент до той высоты, до какой оно только могло подниматься в этом нетеплом краю.
Шаг людей был так согласован, будто они долго перед этим учились шагать в ногу. Обыватели, читая лозунги и надписи на знаменах, не верили своим глазам. Господи, что это стряслось, куда они идут, что собираются делать? Вот, уже запирают на засовы двери магазинов, закрывают ставнями витрины. Погром будет, что ли?
Площадь перед ратушей быстро наводняется морем
голов, среди которого, точно мачты с парусами, высятся полотнища знамен на древках.
— Двадцать лет, — раздается голос старого революционера с грузовика, обтянутого красным кумачом, — двадцать лет буржуазия сидела на шее у рабочих, двадцать лет она гноила их руководителей в каменных стенах тюрем, мучила их и расправлялась с ними еще более свирепо, чем царская власть...
В выступлении оратора слышится пафос великого революционного года, слышится штормовой плеск знамен. Речь его пробуждает гнев и восторг, раздувает тлеющий огонь чувств народных масс в пылающее пламя. Еще немного, и он сумеет повести за собой эти несметные толпы на приступ любых крепостей.
Слово дают доктору Милистверу.
Кто не знает этого добросердечного врача? Едва над грузовиком показывается кудрявая голова доктора, как его горячо приветствуют аплодисментами. Он и так взволнован, а сочувствие народа столь трогает его, что он с трудом произносит первые слова. А как много ему нужно сказать в эту минуту! Ему хотелось бы заключить в объятья все это множество людей и заразить всех своим восторгом, оттого, что наконец-то настала минута, когда осуществляются давнишние мечты! Ему хотелось бы рассказать, как сердце его бьется в едином ритме с сердцем народа, дать обещание всю свою энергию отдать созданию нового, более здорового, более справедливого общества.
Все в нем бурлит и кипит, слова набегают одно на другое, фразы отрывисты и шероховаты.
Народ инстинктивно ощущает его внутреннее горение, прощает ему косноязычие, растроганно разделяет его чувства и горячо выражает ему сочувствие.
Во время его речи сквозь густую толпу пробивает себе дорогу крупный, широкоплечий мужчина, следом за которым, точно маленькая лодочка в кильватере большого корабля, продвигается маленькая девушка в пестром платье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116