Пьянство и грубость не нравились ей, хотелось бы, чтоб жизнь была красивой, — но где взять эту красоту?
Хилья прочитала, как собака сидела на могиле умершего человека и принюхивалась к свежеразрытой земле... Спицы опустились, мысли матери улетели далеко. Где могила собственного ее мужа?
Некоторое время чтению прислушивался и Пауль, прислонившись к сундуку с выжженными на нем узорами. Потом он тихонько вышел в другую комнату, вынул из ящика стола перепечатанные на машинке материалы и, опершись головой на руку, принялся читать.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Кабинет профессора Кянда до потолка набит был книгами. Они стояли на полках, лежали на стульях, стопками теснились на столе, где для работы оставалось мало места. Тщедушная фигура самого профессора терялась среди этой массы книг, напоминая улитку, спрятавшуюся в своей раковине.
В рабочей куртке из толстой материи табачного цвета, в войлочных туфлях, профессор выписывал что-то из книг на отдельные листки, время от времени размещая эти записки в продолговатой картонной коробке. Он изучал эстонский язык семнадцатого века. Каждое открытое им редкостное словообразование радовало его, точно ребенка, нашедшего новую игрушку. Чем больше он сгибался над своей работой, тела больше, казалось ему, он возносился над людьми и временем. Наука была, по его мнению, чем-то высоким и далеким, соучастием в некоем духовном гражданстве, не знающем границ государств и наций. Что наука должна отстоять возможно дальше от сегодняшнего дня, этот взгляд он усвоил уже в царской гимназии, где история кончалась на Александре Втором, а литература — на Тургеневе и Гончарове.
Выглянув из-за книг на улицу, где сеялся мелкий дождик, профессор зевнул. Он слишком рано засел сегодня
за письменный стол - еще и двенадцати не было. Он привык работать по ночам, когда не мешали дневной свет, автомобили, телеги, телефон.
Так как профессор изо дня в день, из года в год жил однообразной жизнью, ему нравилось получать приглашения от коллег и самому принимать их у себя. Но Рут эти встречи за чашкой кофе или за ужином казались скучными. Старые люди, старые разговоры. Хоть бы иногда приглашали людей помоложе! Когда это случалось, дом сразу наполнялся оживлением и весельем. Рут тогда бывала разговорчива, говорила, что думала, и своими наивно-смелыми суждениями приводила подчас в смущение не одного почтенного гостя. «Господь с ней, — в оправдание говорил тогда отец, — пусть молодежь перебесится! Что делать, молодежь всегда по- своему думает. С годами и у них улягутся чувства и успокоятся мысли».
Сюда, в этот сумеречный кабинет, где часто и днем среди книг горела лампа, не разрешалось входить чужим. Даже жена Линда не смела прикоснуться ни к одной бумажке. Когда профессор работал, приходилось ходить на цыпочках и разговаривать вполголоса. К телефону, который помещался поодаль от кабинета, в столовой, профессора можно было вызывать лишь в экстренных случаях.
Вот и сейчас раздался звонок телефона. Линда быстро подошла.
— Алло!
Кто-то заговорил по-русски, спрашивая Роберта Карловича.
— Сейчас!
Когда профессор взял трубку, лицо его было нахмурено, но уже при первых услышанных словах выражение досады исчезло. Линда, остановившаяся в дверях, услышала в голосе мужа взволнованные нотки и увидела, как он отвешивал поклоны невидимому собеседнику, так что чуть не слетело пенсне.
— Кто звонил?
— Ах, это ты, — сказал профессор, увидев жену и обеими руками поправляя пенсне. — Прекрасно, прекрасно. Приведи в порядок зал. У нас еще есть вермут? Нет, лучше токай. Тот, что я привез из Венгрии. И папиросы, папиросы...
Он побежал в кабинет, отыскал там несколько русских книг и принес их в зал, положив на стол.
Линда повторила свой вопрос, но муж был рассеян и не расслышал его.
— Чего только он не помнит! — сказал профессор больше себе, чем Линде. — И какая внимательность! Роберт Карлович, а не господин Кянд. А я? Счастье еще, что сам напомнил г Алексей Терентьевич... Запомни и ты: Алексей Терентьевич! Странно, у меня ведь такая хорошая память. Я познакомился с ним два года назад, на юбилейной пушкинской выставке...
Он взглянул на часы.
— Через полчаса он будет здесь.
— Чего ж ты мешкаешь? — сказала Линда мужу, все еще прохаживавшемуся по комнате в рабочей куртке и разношенных домашних туфлях. — Приведи себя в порядок.
Профессор любил заграничных гостей, из каких бы стран света они ни являлись. Ему нравилось удивлять своими познаниями о родине каждого из них. Впрочем, иногда ему приходилось готовиться к этому. Два года тому назад он поразил Горского своими точными познаниями относительно предков Пушкина, а также тем, что знал наизусть множество стихов великого поэта. А теперь? Чем он удивит его теперь? В отношении Советского Союза он самый настоящий профан. Разве пригласить его. во второй раз? И тогда позвать еще и других гостей, интересующихся этими вопросами.
Едва он успел побриться и переменить пиджак, как явился Алексей Терентьевич. Это был человек лет сорока, с такими веселыми глазами и живыми движениями, такой простой и обаятельный в обхождении, что показался профессору старым другом. В качестве гостинца он принес с собой пачку книг.
— Пушкин! — воскликнул профессор, развертывая пачку. - Значит, вы еще помните, что я поклонник великого поэта?
— Не только поклонник, но и знаток.
— И какое издание! — любовался профессор книгами. — Да, вы умеете ценить прошлое своей литературы. Но вообразите, что мне тут недавно сказал один немецкий коллега. Будто литература ваша начинается только с Горького, классику вы не признаете, выкидываете ее за борт, как помещичью литературу.
— Это сознательная клевета, — ответил Горский.
— Но теперь я могу показать этому коллеге... Пусть заговорят сами факты.
— Фашисты и факты? Они же не верят фактам. Они не верят ничему, кроме своего кулака.
— Да, — согласился Кянд, — что поделаешь, кулак у них крепкий.
— Не такой крепкий, как они воображают.
Профессор поставил на стол широкую, вместительную
коробку, в отделениях которой были разложены разнообразнейшие сорта заграничных сигарет и папирос, сигар и сигар. Гость не обратил особого внимания на этот богатый
набор, которым так гордился хозяин, взял эстонскую папиросу, а сам предложил профессору из своего портсигара.
— Я, правда, курю трубку, — сказал тот, — но о русских, папиросах у меня осталось хорошее воспоминание.
Он стал вспоминать русских людей, с которыми ему приходилось соприкасаться, хвалил их сердечность, человечность, широту взгляда, выражал удивление по поводу того, как сильно отличались в гимназии, где он когда-то учился, русские учителя от немецких своим свободомыслием, — подчас они даже ссужали учеников антиправительственной нелегально литературой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Хилья прочитала, как собака сидела на могиле умершего человека и принюхивалась к свежеразрытой земле... Спицы опустились, мысли матери улетели далеко. Где могила собственного ее мужа?
Некоторое время чтению прислушивался и Пауль, прислонившись к сундуку с выжженными на нем узорами. Потом он тихонько вышел в другую комнату, вынул из ящика стола перепечатанные на машинке материалы и, опершись головой на руку, принялся читать.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Кабинет профессора Кянда до потолка набит был книгами. Они стояли на полках, лежали на стульях, стопками теснились на столе, где для работы оставалось мало места. Тщедушная фигура самого профессора терялась среди этой массы книг, напоминая улитку, спрятавшуюся в своей раковине.
В рабочей куртке из толстой материи табачного цвета, в войлочных туфлях, профессор выписывал что-то из книг на отдельные листки, время от времени размещая эти записки в продолговатой картонной коробке. Он изучал эстонский язык семнадцатого века. Каждое открытое им редкостное словообразование радовало его, точно ребенка, нашедшего новую игрушку. Чем больше он сгибался над своей работой, тела больше, казалось ему, он возносился над людьми и временем. Наука была, по его мнению, чем-то высоким и далеким, соучастием в некоем духовном гражданстве, не знающем границ государств и наций. Что наука должна отстоять возможно дальше от сегодняшнего дня, этот взгляд он усвоил уже в царской гимназии, где история кончалась на Александре Втором, а литература — на Тургеневе и Гончарове.
Выглянув из-за книг на улицу, где сеялся мелкий дождик, профессор зевнул. Он слишком рано засел сегодня
за письменный стол - еще и двенадцати не было. Он привык работать по ночам, когда не мешали дневной свет, автомобили, телеги, телефон.
Так как профессор изо дня в день, из года в год жил однообразной жизнью, ему нравилось получать приглашения от коллег и самому принимать их у себя. Но Рут эти встречи за чашкой кофе или за ужином казались скучными. Старые люди, старые разговоры. Хоть бы иногда приглашали людей помоложе! Когда это случалось, дом сразу наполнялся оживлением и весельем. Рут тогда бывала разговорчива, говорила, что думала, и своими наивно-смелыми суждениями приводила подчас в смущение не одного почтенного гостя. «Господь с ней, — в оправдание говорил тогда отец, — пусть молодежь перебесится! Что делать, молодежь всегда по- своему думает. С годами и у них улягутся чувства и успокоятся мысли».
Сюда, в этот сумеречный кабинет, где часто и днем среди книг горела лампа, не разрешалось входить чужим. Даже жена Линда не смела прикоснуться ни к одной бумажке. Когда профессор работал, приходилось ходить на цыпочках и разговаривать вполголоса. К телефону, который помещался поодаль от кабинета, в столовой, профессора можно было вызывать лишь в экстренных случаях.
Вот и сейчас раздался звонок телефона. Линда быстро подошла.
— Алло!
Кто-то заговорил по-русски, спрашивая Роберта Карловича.
— Сейчас!
Когда профессор взял трубку, лицо его было нахмурено, но уже при первых услышанных словах выражение досады исчезло. Линда, остановившаяся в дверях, услышала в голосе мужа взволнованные нотки и увидела, как он отвешивал поклоны невидимому собеседнику, так что чуть не слетело пенсне.
— Кто звонил?
— Ах, это ты, — сказал профессор, увидев жену и обеими руками поправляя пенсне. — Прекрасно, прекрасно. Приведи в порядок зал. У нас еще есть вермут? Нет, лучше токай. Тот, что я привез из Венгрии. И папиросы, папиросы...
Он побежал в кабинет, отыскал там несколько русских книг и принес их в зал, положив на стол.
Линда повторила свой вопрос, но муж был рассеян и не расслышал его.
— Чего только он не помнит! — сказал профессор больше себе, чем Линде. — И какая внимательность! Роберт Карлович, а не господин Кянд. А я? Счастье еще, что сам напомнил г Алексей Терентьевич... Запомни и ты: Алексей Терентьевич! Странно, у меня ведь такая хорошая память. Я познакомился с ним два года назад, на юбилейной пушкинской выставке...
Он взглянул на часы.
— Через полчаса он будет здесь.
— Чего ж ты мешкаешь? — сказала Линда мужу, все еще прохаживавшемуся по комнате в рабочей куртке и разношенных домашних туфлях. — Приведи себя в порядок.
Профессор любил заграничных гостей, из каких бы стран света они ни являлись. Ему нравилось удивлять своими познаниями о родине каждого из них. Впрочем, иногда ему приходилось готовиться к этому. Два года тому назад он поразил Горского своими точными познаниями относительно предков Пушкина, а также тем, что знал наизусть множество стихов великого поэта. А теперь? Чем он удивит его теперь? В отношении Советского Союза он самый настоящий профан. Разве пригласить его. во второй раз? И тогда позвать еще и других гостей, интересующихся этими вопросами.
Едва он успел побриться и переменить пиджак, как явился Алексей Терентьевич. Это был человек лет сорока, с такими веселыми глазами и живыми движениями, такой простой и обаятельный в обхождении, что показался профессору старым другом. В качестве гостинца он принес с собой пачку книг.
— Пушкин! — воскликнул профессор, развертывая пачку. - Значит, вы еще помните, что я поклонник великого поэта?
— Не только поклонник, но и знаток.
— И какое издание! — любовался профессор книгами. — Да, вы умеете ценить прошлое своей литературы. Но вообразите, что мне тут недавно сказал один немецкий коллега. Будто литература ваша начинается только с Горького, классику вы не признаете, выкидываете ее за борт, как помещичью литературу.
— Это сознательная клевета, — ответил Горский.
— Но теперь я могу показать этому коллеге... Пусть заговорят сами факты.
— Фашисты и факты? Они же не верят фактам. Они не верят ничему, кроме своего кулака.
— Да, — согласился Кянд, — что поделаешь, кулак у них крепкий.
— Не такой крепкий, как они воображают.
Профессор поставил на стол широкую, вместительную
коробку, в отделениях которой были разложены разнообразнейшие сорта заграничных сигарет и папирос, сигар и сигар. Гость не обратил особого внимания на этот богатый
набор, которым так гордился хозяин, взял эстонскую папиросу, а сам предложил профессору из своего портсигара.
— Я, правда, курю трубку, — сказал тот, — но о русских, папиросах у меня осталось хорошее воспоминание.
Он стал вспоминать русских людей, с которыми ему приходилось соприкасаться, хвалил их сердечность, человечность, широту взгляда, выражал удивление по поводу того, как сильно отличались в гимназии, где он когда-то учился, русские учителя от немецких своим свободомыслием, — подчас они даже ссужали учеников антиправительственной нелегально литературой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116