Я не расстроен, а если и расстроен, то, во всяком случае, не оттого, что мне там не доверяют. Это даже хорошо. Но постой. Ты можешь подождать, пока у меня кончится прием?
Милиствер оставил гостя одного и вернулся в кабинет, чтобы принять остальных пациентов.
Таммемяги огляделся. Тут, в большой комнате, он увидел прежде всего множество книг, потом его внимание привлекла странная, необычная форма мебели. Свисавшая с потолка люстра, составленная из стеклянных пластинок, напоминала стереометрический чертеж. Широкий шкаф был украшен асимметричными инкрустациями, а на шкафу стояли две зеленоватые статуэтки, о которых трудно было сказать, что они изображают — живые существа или неодушевленные предметы. На полках стояли самые разнообразные книги; тут было все — и медицина, и математика, и художественная литература, и искусство.
Вскоре вошел Милиствер в распахнутом халате и сказал с явным удовольствием:
— Тебя, как я вижу, интересуют мои книги? Да, их у меня за многие годы набралось более чем достаточно. Но погоди тебе, пожалуй интереснее эти!
Он открыл одну из дверец покрытого резьбой шкафа.
— Вот, здесь у меня «Венена», выражаясь аптекарским языком.
В шкафу оказалась запрещенная литература на разных языках. Таммемяги вытащил одну .книгу, на обложке которой было напечатано по-французски: «В. И. Ленин. Империализм, как высшая стадия капитализма».
— Почему не по-русски?
— А где достанешь? Через Нарвскую границу такого рода книги не пропускают. А с Запада, пожалуйста, ввози, что душе угодно. Никто и не взглянет, что там под бандеролью. Раз с Запада, значит, хорошо.
Таммемяги обратил внимание, что книгу читали, — некоторые места были подчеркнуты, а на полях встречались объяснения отдельных слов и понятий. К таким книгам Таммемяги чувствовал живой интерес.
— Хочешь взять что-нибудь почитать? — спросил Милиствер. — Сделай одолжение!
— Пока нет. Приходится соблюдать осторожность.
— Ну, неужели дело обстоит так скверно?
— До сих пор, я, правда, не замечал, чтобы во время моего отсутствия шарили у меня в комнате, но, как выяснилось, в городской библиотеке уже дознавались, чем я там интересуюсь...
— Неужели правда? — испуганно спросил Милиствер.
— Да, у вас тут очень заботятся о том, чтобы человек не свернул с пути истинного.
Это «у вас» больно задело Милиствера. Судя по этому выражению, и его относили к другому лагерю, к которому он вовсе не желал принадлежать.
— Иди сюда, я покажу тебе кое-что, — сказал Таммемяги и подозвал Милиствера к окну.
Сквозь прозрачную гардину было видно, что на противоположной стороне улицы стоит молодой человек в сером дождевике, время от времени поглядывающий то направо, то налево, словно отыскивая что-то. Вот он чиркнул зажигалкой, пытаясь закурить, но либо зажигалка была испорчена, либо папироса отсырела, только покурить бедняге не удалось, и все, что ему оставалось, — это снова слоняться и оглядываться. А дождь тем временем усилился, и человек спрятался в подъезд, не выпуская, однако, противоположного дома из поля зрения.
— Один из тех, кто обо мне заботится, — спокойно произнес Таммемяги.
— Значит, он знает, что ты у меня? — нервно спросил Милиствер.
— Ты боишься?
— Вовсе нет! Чего мне бояться? — возразил Милиствер, и все же ему было трудно скрыть свое волнение.
Немного погодя, сидя за чашкой кофе, Таммемяги подробнее рассказал о тех, кто «заботится» о нем.
— Едва я, вырвавшись из тюрьмы, приехал к матери в деревню, как со мной пожелал встретиться один из подобных молодых людей. Ладно, думаю, что тут возразишь. Разговаривает вежливо, старается произвести впечатление интеллигентного человека и сообщает что прислан затем, чтобы помочь мне, как недавно освобожденному политзаключенному. Весьма, дескать, возможно что я не сумею приспособиться к новым условиям и у меня могут встретиться трудности. «Ишь , думаю какая птица!» Ну что ж, изображаю из себя наивного дурачка и говорю что да, конечно, немало трудностей ожидает меня и я тронут, что мне хотят помочь. «Сами видите, одет я плохо, на мне одни старые отрепья, а на ногах коты, просто стыдно людям на глаза показаться». — «Нет, — отвечает тот, — вы меня не так поняли. Я пришел оказать вам не материальную, а моральную помощь. Вы, говорит, долго жили вдали от людей, стали им чужим, не сумеете ориентироваться». — «Что вы, отвечаю, я же не к диким зверям попал. Или, может, люди одичали за последние годы?» — «Нет, — отвечает он — за последние пятнадцать лет все развивалось к лучшему». — «Ну, говорю, я тоже не стоял на месте, ведь человек развивается даже там, где ему это запрещают». — «Как запрещают? — отвечает он. — Развиваться к лучшему разрешается всюду и везде». «Ошибаетесь, говорю, вы и представить себе не можете, с какими трудностями приходилось бороться мне и моим товарищам, чтобы развиваться к лучшему. Ведь читать в тюрьме Маркса, Ленина было просто геройством но мы это делали, и я могу сказать что стал теперь гораздо более сознательным коммунистом, чем до тюрьмы. Прежде я был порядочным профаном». Вижу, лицо у бедняги прямо-таки позеленело, он слова не может выговорить. Наконец он пробормотал, что, мол, не стоит смеяться над людьми и пугать их, лучше относиться к делу серьезнее. А я ему на это: дескать, что думаю, то и говорю. «Или, может на свободе нельзя говорить то, что думаешь?» Парень замолчал, нахмурился и в конце концов сказал, что советует мне быть поосторожнее, что свои мнения и взгляды лучше держать при себе. Не нужно, мол, ворошить все это, а то как бы худо не было. «Благодарю за совет, — отвечаю я, — но я не эгоист и всем, что у меня имеется, буду делиться с другими». Парень делает строгое лицо и предупреждает, чтобы я не пробовал заниматься подпольными. делами. Все равно, мол, мы все узнаем и тогда уж не пощадим. — «Да что вы, — издеваюсь я, — неужто же вы такие свирепые?» Мой тон не понравился парню, а мое упрямство и того меньше. Пространно, прямо как в газете, он принялся объяснять мне, что времена нынче изменились, что теперь ликвидированы всё межпартийные склоки, все межсословные трения. Эстонский народ, дескать, никогда еще не жил столь спокойно, не был так единодушен, как сейчас, а это единодушие — результат политики нынешнего правительства, результат его попечений, ибо наша власть стремится к социальной справедливости и своей твердой рукой поддерживает демократию, так что попытка нарушить это единодушие — напрасный труд... И так далее, все в таком же роде. Речь его текла, как вода из крана. Я дал ему кончить и сказал: «Песенка ваша недурна, мотив тоже знакомый, но не стоило трудиться... Впрочем, теперь я вижу, что впредь надо быть поосторожнее, а это тоже на пользу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Милиствер оставил гостя одного и вернулся в кабинет, чтобы принять остальных пациентов.
Таммемяги огляделся. Тут, в большой комнате, он увидел прежде всего множество книг, потом его внимание привлекла странная, необычная форма мебели. Свисавшая с потолка люстра, составленная из стеклянных пластинок, напоминала стереометрический чертеж. Широкий шкаф был украшен асимметричными инкрустациями, а на шкафу стояли две зеленоватые статуэтки, о которых трудно было сказать, что они изображают — живые существа или неодушевленные предметы. На полках стояли самые разнообразные книги; тут было все — и медицина, и математика, и художественная литература, и искусство.
Вскоре вошел Милиствер в распахнутом халате и сказал с явным удовольствием:
— Тебя, как я вижу, интересуют мои книги? Да, их у меня за многие годы набралось более чем достаточно. Но погоди тебе, пожалуй интереснее эти!
Он открыл одну из дверец покрытого резьбой шкафа.
— Вот, здесь у меня «Венена», выражаясь аптекарским языком.
В шкафу оказалась запрещенная литература на разных языках. Таммемяги вытащил одну .книгу, на обложке которой было напечатано по-французски: «В. И. Ленин. Империализм, как высшая стадия капитализма».
— Почему не по-русски?
— А где достанешь? Через Нарвскую границу такого рода книги не пропускают. А с Запада, пожалуйста, ввози, что душе угодно. Никто и не взглянет, что там под бандеролью. Раз с Запада, значит, хорошо.
Таммемяги обратил внимание, что книгу читали, — некоторые места были подчеркнуты, а на полях встречались объяснения отдельных слов и понятий. К таким книгам Таммемяги чувствовал живой интерес.
— Хочешь взять что-нибудь почитать? — спросил Милиствер. — Сделай одолжение!
— Пока нет. Приходится соблюдать осторожность.
— Ну, неужели дело обстоит так скверно?
— До сих пор, я, правда, не замечал, чтобы во время моего отсутствия шарили у меня в комнате, но, как выяснилось, в городской библиотеке уже дознавались, чем я там интересуюсь...
— Неужели правда? — испуганно спросил Милиствер.
— Да, у вас тут очень заботятся о том, чтобы человек не свернул с пути истинного.
Это «у вас» больно задело Милиствера. Судя по этому выражению, и его относили к другому лагерю, к которому он вовсе не желал принадлежать.
— Иди сюда, я покажу тебе кое-что, — сказал Таммемяги и подозвал Милиствера к окну.
Сквозь прозрачную гардину было видно, что на противоположной стороне улицы стоит молодой человек в сером дождевике, время от времени поглядывающий то направо, то налево, словно отыскивая что-то. Вот он чиркнул зажигалкой, пытаясь закурить, но либо зажигалка была испорчена, либо папироса отсырела, только покурить бедняге не удалось, и все, что ему оставалось, — это снова слоняться и оглядываться. А дождь тем временем усилился, и человек спрятался в подъезд, не выпуская, однако, противоположного дома из поля зрения.
— Один из тех, кто обо мне заботится, — спокойно произнес Таммемяги.
— Значит, он знает, что ты у меня? — нервно спросил Милиствер.
— Ты боишься?
— Вовсе нет! Чего мне бояться? — возразил Милиствер, и все же ему было трудно скрыть свое волнение.
Немного погодя, сидя за чашкой кофе, Таммемяги подробнее рассказал о тех, кто «заботится» о нем.
— Едва я, вырвавшись из тюрьмы, приехал к матери в деревню, как со мной пожелал встретиться один из подобных молодых людей. Ладно, думаю, что тут возразишь. Разговаривает вежливо, старается произвести впечатление интеллигентного человека и сообщает что прислан затем, чтобы помочь мне, как недавно освобожденному политзаключенному. Весьма, дескать, возможно что я не сумею приспособиться к новым условиям и у меня могут встретиться трудности. «Ишь , думаю какая птица!» Ну что ж, изображаю из себя наивного дурачка и говорю что да, конечно, немало трудностей ожидает меня и я тронут, что мне хотят помочь. «Сами видите, одет я плохо, на мне одни старые отрепья, а на ногах коты, просто стыдно людям на глаза показаться». — «Нет, — отвечает тот, — вы меня не так поняли. Я пришел оказать вам не материальную, а моральную помощь. Вы, говорит, долго жили вдали от людей, стали им чужим, не сумеете ориентироваться». — «Что вы, отвечаю, я же не к диким зверям попал. Или, может, люди одичали за последние годы?» — «Нет, — отвечает он — за последние пятнадцать лет все развивалось к лучшему». — «Ну, говорю, я тоже не стоял на месте, ведь человек развивается даже там, где ему это запрещают». — «Как запрещают? — отвечает он. — Развиваться к лучшему разрешается всюду и везде». «Ошибаетесь, говорю, вы и представить себе не можете, с какими трудностями приходилось бороться мне и моим товарищам, чтобы развиваться к лучшему. Ведь читать в тюрьме Маркса, Ленина было просто геройством но мы это делали, и я могу сказать что стал теперь гораздо более сознательным коммунистом, чем до тюрьмы. Прежде я был порядочным профаном». Вижу, лицо у бедняги прямо-таки позеленело, он слова не может выговорить. Наконец он пробормотал, что, мол, не стоит смеяться над людьми и пугать их, лучше относиться к делу серьезнее. А я ему на это: дескать, что думаю, то и говорю. «Или, может на свободе нельзя говорить то, что думаешь?» Парень замолчал, нахмурился и в конце концов сказал, что советует мне быть поосторожнее, что свои мнения и взгляды лучше держать при себе. Не нужно, мол, ворошить все это, а то как бы худо не было. «Благодарю за совет, — отвечаю я, — но я не эгоист и всем, что у меня имеется, буду делиться с другими». Парень делает строгое лицо и предупреждает, чтобы я не пробовал заниматься подпольными. делами. Все равно, мол, мы все узнаем и тогда уж не пощадим. — «Да что вы, — издеваюсь я, — неужто же вы такие свирепые?» Мой тон не понравился парню, а мое упрямство и того меньше. Пространно, прямо как в газете, он принялся объяснять мне, что времена нынче изменились, что теперь ликвидированы всё межпартийные склоки, все межсословные трения. Эстонский народ, дескать, никогда еще не жил столь спокойно, не был так единодушен, как сейчас, а это единодушие — результат политики нынешнего правительства, результат его попечений, ибо наша власть стремится к социальной справедливости и своей твердой рукой поддерживает демократию, так что попытка нарушить это единодушие — напрасный труд... И так далее, все в таком же роде. Речь его текла, как вода из крана. Я дал ему кончить и сказал: «Песенка ваша недурна, мотив тоже знакомый, но не стоило трудиться... Впрочем, теперь я вижу, что впредь надо быть поосторожнее, а это тоже на пользу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116