Вам нужно сделать то же, что сделали строители. Кое-кто от них поедет в Таллин разузнать, нельзя ли получить работу на советских базах. Ведь там, по-видимому, предстоит большое строительство. Может быть, им понадобятся и наши руки. И работу получим и наладим заодно тесный контакт с советскими рабочими...
Михкель подумал немножко, поглядел широко раскрытыми глазами на Пауля и, стукнув ладонью по столу, сказал:
— А ведь хорошая мысль! Я готов. Русских я знаю, мне и раньше приходилось работать с ними. Отличные товарищи, предупредительные, сердечные... К тому же время сейчас такое... Поговорю завтра с другими, обсудим и непременно
пошлем кого-нибудь в разведку... Можно бы поехать вместе со строителями...
Когда с этим делом было решено, Михкель встал и пошел в другую комнату, к сестре. Та, как видно, ему обрадовалась и попыталась даже улыбнуться, но улыбка ее показалась Михкелю такой жалостной, что он невольно отвел глаза. Больная захотела поделиться с Михкелем какими-то своими тревогами, но он не смог разобрать ее слов, и растолковывать их пришлось Паулю.
Хилья возилась у плиты, готовя ужин, но через открытую дверь и ей было слышно, как мать говорила о своей смерти и об одной дорогой вещи, что лежит на дне сундука.
— Когда они тут были с обыском... у меня сердце зашлось... Но они не нашли... Недолго мне осталось жить... Если со мной что случится... ну, тогда вы знаете, где оно... Берегла как зеницу ока... Все может случиться... со мной... с вами...
— Только вы двое знаете... .— услышала Хилья. — Скажите Таммемяги... Хилья?.. Она еще дитя... Что она...
«О чем они там говорят? — подумала Хилья. — Неужели о тех десятирублевках, что мать припасла на похороны? Но они вроде зарыты в цветочном горшке? Так, значит, Михкелю и Паулю можно знать, а мне — нет... Я, значит, в семье неполноправная, мне всего не доверяют, хотя я больше всех заботилась о матери, ночи напролет просиживала у ее кровати...»
Хилья, которой сегодня много пришлось пережить, снова ощутила острый укол в сердце, и он был тем больнее, что нанесла его сама мать. Опустившись на чурбан перед плитой, она горько заплакала. Все обижают ее, несправедливы к ней, и нет никого, перед кем бы она могла открыть свое сердце, кто бы понял ее до конца, утешил бы! Никого...
Головешка выпала из плиты. Вытерев глаза тыльной стороной руки, она подняла головешку и поправила огонь в плите.
«Все же есть один человек, — подумала Хилья. Она вспомнила о том парне, который иногда по вечерам заходил к Паулю посидеть и так странно поглядывал на нее. — ...Да, может быть, он... Но сумеет ли и он понять ее или окажется таким же толстокожим, как все мужчины...»
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
На следующий день на фабрике обстоятельно обсудили предложение Михкеля.
Вначале против этого предложения ворчливо возражал только один рабочий из монтажного отдела, подручный
Воорепа. Уйти с фабрики? Нет, этого нельзя делать, потому что тогда вместо ушедших квалифицированных рабочих наберут бог знает каких невежд и производство развалится. «Вообще некрасиво и даже унизительно сразу же бежать к чужим жаловаться, когда сами не справляемся со своими делами».
— Вечно эти Советы и русские, больше ничего и не услышишь. Как будто своих голов нет на плечах... Похоже на то, что русским мы доверяем больше, чем своим...
— Скажи лучше: чем своим кровососам! — крикнул кто-то.
— Правильно! — сказал Михкель. — От русских мы можем, по крайней мере, научиться тому, как поскорее избавиться от этих кровососов.
Кто-то из формовщиков высказал мнение, что в базах вряд ли найдется работа для рабочих-металлистов. Вероятно, там придется стать землекопами или каменщиками. Некоторым, особенно отцам больших семейств, не нравилась перспектива отправиться на работу куда-то далеко: как оставишь семью?
Вардья возразил на это:
— И у меня ребятишек немало, еще одного с женой дожидаемся, но если мне скажут, что там можно получить работу, я сейчас же отправлюсь. Я тут не навек стал на якорь. Да и жена у меня с островов, а тамошние мужчины целыми годами пропадают на заработках.
Но после всех разговоров порешили все же на том, что сперва кто-нибудь отправится на разведку. Если его даже и не возьмут на работу, то хоть посоветуют, как им быть.
Самым подходящим кандидатом сочли Михкеля Саара.
Так вот Михкель и поехал в Таллин вместе с двумя строителями.
Прошел день, второй, третий. Никаких вестей. А ведь условились, что посланные из Таллина сразу же позвонят в Рабочий дом.
Но звонить было некому, потому что едва делегаты добрались до улицы Пикк, где находилось Советское посольство, как полиция схватила их и потащила на допрос. После нескольких дней ареста всех их отправили в ссылку — настолько далеко, насколько позволяли размеры республики...
Обыски, допросы, аресты, ссылки сделались обычным, каждодневным явлением и никого не пугали. Наоборот, широким массам народа становилось все яснее, что режим террора долго продержаться не может. Некоторые с нетерпением ждали, чтобы Красная Армия поскорее положила этому конец.
Одним из таких был Раутам. В кафе он как-то подошел к Паулю и сказал, видимо желая подкупить его своей решительностью :
— Не понимаю — чего еще ждет Красная Армия, что до сих пор не очистит Тоомпеа?
Пауль ответил на это спокойно:
— Вы думаете, Красная Армия явилась для того, чтобы лишить нас возможности самим выполнить эту историческую задачу?
Власти отлично видели, что Красная Армия и не думает нарушать недавно заключенный пакт о взаимопомощи и строго ограничивается только созданием военных баз, но тем не менее они испытывали большое беспокойство и нервничали. Для всех становилось ясно, что они ведут двойную игру: посылают любезные улыбочки народу, а также правительству Советского Союза, и в то же время замышляют против них недоброе. Пропасть между словами и делами становилась все шире и глубже. Одной рукой щедро раздавали обещания, другой еще более щедро наносили удары. Под предлогом, что нельзя вмешиваться в деятельность Красной Армии, арестовывали всякого, кто осмеливался заговорить на улице с красноармейцем или указать ему дорогу. С теми, кто так или иначе выражал сочувствие Красной Армии или Советскому Союзу, обращались как с преступниками и высылали куда-либо подальше. Рабочим всячески мешали отмечать годовщину Октябрьской революции. А в то же время... в то же время правительство устроило в театре «Эстония» в честь годовщины большой банкет для избранного общества. На этом банкете министр иностранных дел с пеной у рта доказывал в своей речи, как велика и сердечна симпатия эстонского правительства к Советскому Союзу.
Эта двойственность и это лицемерие лишь усиливали шаткость и ненадежность положения правительства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Михкель подумал немножко, поглядел широко раскрытыми глазами на Пауля и, стукнув ладонью по столу, сказал:
— А ведь хорошая мысль! Я готов. Русских я знаю, мне и раньше приходилось работать с ними. Отличные товарищи, предупредительные, сердечные... К тому же время сейчас такое... Поговорю завтра с другими, обсудим и непременно
пошлем кого-нибудь в разведку... Можно бы поехать вместе со строителями...
Когда с этим делом было решено, Михкель встал и пошел в другую комнату, к сестре. Та, как видно, ему обрадовалась и попыталась даже улыбнуться, но улыбка ее показалась Михкелю такой жалостной, что он невольно отвел глаза. Больная захотела поделиться с Михкелем какими-то своими тревогами, но он не смог разобрать ее слов, и растолковывать их пришлось Паулю.
Хилья возилась у плиты, готовя ужин, но через открытую дверь и ей было слышно, как мать говорила о своей смерти и об одной дорогой вещи, что лежит на дне сундука.
— Когда они тут были с обыском... у меня сердце зашлось... Но они не нашли... Недолго мне осталось жить... Если со мной что случится... ну, тогда вы знаете, где оно... Берегла как зеницу ока... Все может случиться... со мной... с вами...
— Только вы двое знаете... .— услышала Хилья. — Скажите Таммемяги... Хилья?.. Она еще дитя... Что она...
«О чем они там говорят? — подумала Хилья. — Неужели о тех десятирублевках, что мать припасла на похороны? Но они вроде зарыты в цветочном горшке? Так, значит, Михкелю и Паулю можно знать, а мне — нет... Я, значит, в семье неполноправная, мне всего не доверяют, хотя я больше всех заботилась о матери, ночи напролет просиживала у ее кровати...»
Хилья, которой сегодня много пришлось пережить, снова ощутила острый укол в сердце, и он был тем больнее, что нанесла его сама мать. Опустившись на чурбан перед плитой, она горько заплакала. Все обижают ее, несправедливы к ней, и нет никого, перед кем бы она могла открыть свое сердце, кто бы понял ее до конца, утешил бы! Никого...
Головешка выпала из плиты. Вытерев глаза тыльной стороной руки, она подняла головешку и поправила огонь в плите.
«Все же есть один человек, — подумала Хилья. Она вспомнила о том парне, который иногда по вечерам заходил к Паулю посидеть и так странно поглядывал на нее. — ...Да, может быть, он... Но сумеет ли и он понять ее или окажется таким же толстокожим, как все мужчины...»
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
На следующий день на фабрике обстоятельно обсудили предложение Михкеля.
Вначале против этого предложения ворчливо возражал только один рабочий из монтажного отдела, подручный
Воорепа. Уйти с фабрики? Нет, этого нельзя делать, потому что тогда вместо ушедших квалифицированных рабочих наберут бог знает каких невежд и производство развалится. «Вообще некрасиво и даже унизительно сразу же бежать к чужим жаловаться, когда сами не справляемся со своими делами».
— Вечно эти Советы и русские, больше ничего и не услышишь. Как будто своих голов нет на плечах... Похоже на то, что русским мы доверяем больше, чем своим...
— Скажи лучше: чем своим кровососам! — крикнул кто-то.
— Правильно! — сказал Михкель. — От русских мы можем, по крайней мере, научиться тому, как поскорее избавиться от этих кровососов.
Кто-то из формовщиков высказал мнение, что в базах вряд ли найдется работа для рабочих-металлистов. Вероятно, там придется стать землекопами или каменщиками. Некоторым, особенно отцам больших семейств, не нравилась перспектива отправиться на работу куда-то далеко: как оставишь семью?
Вардья возразил на это:
— И у меня ребятишек немало, еще одного с женой дожидаемся, но если мне скажут, что там можно получить работу, я сейчас же отправлюсь. Я тут не навек стал на якорь. Да и жена у меня с островов, а тамошние мужчины целыми годами пропадают на заработках.
Но после всех разговоров порешили все же на том, что сперва кто-нибудь отправится на разведку. Если его даже и не возьмут на работу, то хоть посоветуют, как им быть.
Самым подходящим кандидатом сочли Михкеля Саара.
Так вот Михкель и поехал в Таллин вместе с двумя строителями.
Прошел день, второй, третий. Никаких вестей. А ведь условились, что посланные из Таллина сразу же позвонят в Рабочий дом.
Но звонить было некому, потому что едва делегаты добрались до улицы Пикк, где находилось Советское посольство, как полиция схватила их и потащила на допрос. После нескольких дней ареста всех их отправили в ссылку — настолько далеко, насколько позволяли размеры республики...
Обыски, допросы, аресты, ссылки сделались обычным, каждодневным явлением и никого не пугали. Наоборот, широким массам народа становилось все яснее, что режим террора долго продержаться не может. Некоторые с нетерпением ждали, чтобы Красная Армия поскорее положила этому конец.
Одним из таких был Раутам. В кафе он как-то подошел к Паулю и сказал, видимо желая подкупить его своей решительностью :
— Не понимаю — чего еще ждет Красная Армия, что до сих пор не очистит Тоомпеа?
Пауль ответил на это спокойно:
— Вы думаете, Красная Армия явилась для того, чтобы лишить нас возможности самим выполнить эту историческую задачу?
Власти отлично видели, что Красная Армия и не думает нарушать недавно заключенный пакт о взаимопомощи и строго ограничивается только созданием военных баз, но тем не менее они испытывали большое беспокойство и нервничали. Для всех становилось ясно, что они ведут двойную игру: посылают любезные улыбочки народу, а также правительству Советского Союза, и в то же время замышляют против них недоброе. Пропасть между словами и делами становилась все шире и глубже. Одной рукой щедро раздавали обещания, другой еще более щедро наносили удары. Под предлогом, что нельзя вмешиваться в деятельность Красной Армии, арестовывали всякого, кто осмеливался заговорить на улице с красноармейцем или указать ему дорогу. С теми, кто так или иначе выражал сочувствие Красной Армии или Советскому Союзу, обращались как с преступниками и высылали куда-либо подальше. Рабочим всячески мешали отмечать годовщину Октябрьской революции. А в то же время... в то же время правительство устроило в театре «Эстония» в честь годовщины большой банкет для избранного общества. На этом банкете министр иностранных дел с пеной у рта доказывал в своей речи, как велика и сердечна симпатия эстонского правительства к Советскому Союзу.
Эта двойственность и это лицемерие лишь усиливали шаткость и ненадежность положения правительства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116