Смотрите, вон там — Тоомпеа, вот Длинный Герман, собор Олевисте, ратуша, а там, за ними, синеет море...
Поезд быстро обогнул город и с медлительной важностью подошел к вокзалу, украшенному венками и разноцветными флагами;
Грянул оркестр, и трубы весело засверкали на солнце. Девушки в национальных костюмах приветствовали прибывших гостей, протягивая им букеты цветов. Грудь Пийбера также украсилась ландышами. Разговаривали вперемежку на нескольких языках, даже на эсперанто.
Обо всем позаботились: о гостиницах, об экскурсиях,- завтраках и обедах. Состоялось торжественное собрание, за которым должны были последовать разные частные совещания. В шесть часов в белохМ зале «Эстонии» был устроен обед для избранных.
Вокруг длинного стола, на котором, точно паруса на регате, выстроились ряды салфеток, суетились кельнеры. Метрдотель окинул стол последним испытующим взглядом, кое-где передвинул стулья, кое-где переставил бокалы и переложил вилки. Так, все готово.
В соседнем зале люди стояли в ожидании, курили и болтали. Одной из последних появилась чета Китсов. Виллему долго пришлось искать в гостинице зеркало, в котором Белла могла бы обозреть свое вечернее платье. Это было белое, до полу платье с длинными рукавами, с вышивкой того же цвета, широкой полосой, опоясывавшей грудь и бедра. Пропущенные сквозь вышивку ленты кофейного цвета обозначали самые деликатные места женского тела.
Среди гостей было мало дам, и по наружности никто не мог соперничать с Беллой. Большинство мужчин были в летних костюмах. Виллема в его смокинге едва не приняли за кельнера.
— Это скорее скромная вечеринка, чем торжественный банкет, - разочарованно сказала Белла. — Ну что ж, можно помириться и на этом, лишь бы удалось встретить интересных людей и завязать полезные знакомства...
— Смотри, и Пийбер здесь! - негодуя, дернула Белла Виллема за рукав. — Он-то почему приглашен?
— Знает литовский язык, наверно, поэтому, — ответил Биллем.
— Мог бы хоть брюки отутюжить, — заметила Белла. Вообще ей все это общество показалось несколько мужицким. Белла ожидала большей элегантности.
Настроение ее смягчилось лишь за столом, где ее усадили между двумя интересными мужчинами. Один из них был крупным чиновником министерства иностранных дел, и через него Белла надеялась познакомиться с самим министром, а другой — каким-то латышским ученым. Белле весьма понравилось выражение английского сплина на эстонском лице дипломата, импонировало ей и невнимание, равнодушие соседа; иная дама усмотрела бы тут недостаток вежливости, но ей во всем этом виделось проявление аристократизма. В отличие от дипломата, латышский ученый был живым и темпераментным человеком, любившим веселую беседу, шутку и смех. От постоянной улыбки на его щеках образовались глубокие складки, а у глаз — разбегающиеся лучи морщинок.
Кавалеры Беллы оказались знакомы, и вскоре между ними завязалась беседа, предмет которой был неинтересен для Беллы. Она скучала и с нетерпением ожидала начала танцев, когда дамы станут завидовать ее платью, а мужчины любоваться ее светскостью и томным выражением лица.
Настал момент, когда министр иностранных дел, до этого озабоченный и молчаливый, поднялся и позвенел бокалом.
— Мезйатез! — начал он застольную речь, кивнув налево и направо и мягкостью интонации стараясь возместить недостаток приветливости на лице. Ручьем потекли слова приветствия и формулы вежливости, но затем речь министра стала более туманной. С французского языка оратор перешел на английский, после чего продемонстрировал свое знание латышского языка и, ко всеобщему удивлению, употребил еще и русский.
Пийбер сидел в дальнем конце стола среди латышских и литовских журналистов, которые дошли уже до такого градуса, что больше не обращали внимания на оратора. Они все приставали к Пийберу, чтоб тот допил наконец свою рюмочку. Но Пийбер был принципиальным трезвенником и одним из немногих, которые пытались внимательно следить за речью.
— Упрямые же вы, эстонцы, — сказал латышский журналист. — И ужасно серьезные, мрачные и сдержанные.
— Как? — спросил Пийбер, приложивший к уху ладонь, чтоб не пропустить ни слова из речи.
— Чего вы этак добьетесь? Больше радости и веселья! Больше размаха! У нас же теперь не крепостное право. Мы сами хозяева своей жизни. Свое правительство, свои вожди. Между прочим, жаль, что у вас, эстонцев, не было ни королей, ни князей своей национальности. У нас были, у литовцев были, а у вас — нет. Знаете, как это поднимает наш дух!
— У древних эстонцев тоже был один великий военачальник, — сказал литовец. — Забыл, как его звали...
— Лембиту, — напомнил Пийбер.
— Ах, да, Лембиту, — сказал латыш. — Я как-то спросил у одного вашего художника, почему никто еще не написал этого вашего Лембиту. «Приезжайте, говорю, в Ригу и поглядите, как там умеют воскрешать наших королей»... Он ответил, что в посконных штанах и в лаптях изображать героя не хочется, а изображать его в латах — фальшиво. Но, боже милосердный, на что же нужна история, если ее нельзя приукрасить и улучшить! Кстати, где же памятник вашей освободительной войны? Мы бы возложили венок — но куда? Говорят, вы еще только деньги собираете.
— Что поделаешь, мы беднее вас, — ответил Пийбер, одним ухом слушавший речь, а другим соседей.
— Бросьте, бедность не добродетель.
На миг прислушались к речи его превосходительства.
— Отчего он так пессимистичен? — спросил латышский журналист. — Прибалтийская неделя должна бы радовать его.
— Дипломатам не полагается откровенно выражать свои чувства, — сказал литовец. — И не стоит его слушать: у хорошего дипломата никогда не поймешь, что он хочет сказать.
Когда речь кончилась, ученый, сидевший рядом с Беллой, поднялся и подошел к министру, чтоб чокнуться с ним.
— Время для Прибалтийской недели выбрано вами на редкость удачно, ваше превосходительство, — сказал он. — Во-первых, божественная погода. Во-вторых, столь важный, столь переломный момент истории: вчера пал Париж, последний оплот Европы, Теперь государства Прибалтики, да и вообще Восток, должны стать центром внимания.
— Уже стали, — угрюмо и многозначительно ответил министр.
Латышского ученого озадачил хмурый тон этого ответа.
— Что вы имеете в виду? — спросил он возбужденно.
Но как раз в этот момент оркестр громко заиграл вальс,
и вопрос не был услышан. Белла уже пробралась поближе к министру в надежде, что их познакомят и он пригласит ее танцевать, но тут к его превосходительству с другой стороны подошел маленький худощавый офицер с аксельбантами. Щелкнув каблуками, он что-то сказал министру, и тот,
ни с кем не простившись, тотчас покинул зал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Поезд быстро обогнул город и с медлительной важностью подошел к вокзалу, украшенному венками и разноцветными флагами;
Грянул оркестр, и трубы весело засверкали на солнце. Девушки в национальных костюмах приветствовали прибывших гостей, протягивая им букеты цветов. Грудь Пийбера также украсилась ландышами. Разговаривали вперемежку на нескольких языках, даже на эсперанто.
Обо всем позаботились: о гостиницах, об экскурсиях,- завтраках и обедах. Состоялось торжественное собрание, за которым должны были последовать разные частные совещания. В шесть часов в белохМ зале «Эстонии» был устроен обед для избранных.
Вокруг длинного стола, на котором, точно паруса на регате, выстроились ряды салфеток, суетились кельнеры. Метрдотель окинул стол последним испытующим взглядом, кое-где передвинул стулья, кое-где переставил бокалы и переложил вилки. Так, все готово.
В соседнем зале люди стояли в ожидании, курили и болтали. Одной из последних появилась чета Китсов. Виллему долго пришлось искать в гостинице зеркало, в котором Белла могла бы обозреть свое вечернее платье. Это было белое, до полу платье с длинными рукавами, с вышивкой того же цвета, широкой полосой, опоясывавшей грудь и бедра. Пропущенные сквозь вышивку ленты кофейного цвета обозначали самые деликатные места женского тела.
Среди гостей было мало дам, и по наружности никто не мог соперничать с Беллой. Большинство мужчин были в летних костюмах. Виллема в его смокинге едва не приняли за кельнера.
— Это скорее скромная вечеринка, чем торжественный банкет, - разочарованно сказала Белла. — Ну что ж, можно помириться и на этом, лишь бы удалось встретить интересных людей и завязать полезные знакомства...
— Смотри, и Пийбер здесь! - негодуя, дернула Белла Виллема за рукав. — Он-то почему приглашен?
— Знает литовский язык, наверно, поэтому, — ответил Биллем.
— Мог бы хоть брюки отутюжить, — заметила Белла. Вообще ей все это общество показалось несколько мужицким. Белла ожидала большей элегантности.
Настроение ее смягчилось лишь за столом, где ее усадили между двумя интересными мужчинами. Один из них был крупным чиновником министерства иностранных дел, и через него Белла надеялась познакомиться с самим министром, а другой — каким-то латышским ученым. Белле весьма понравилось выражение английского сплина на эстонском лице дипломата, импонировало ей и невнимание, равнодушие соседа; иная дама усмотрела бы тут недостаток вежливости, но ей во всем этом виделось проявление аристократизма. В отличие от дипломата, латышский ученый был живым и темпераментным человеком, любившим веселую беседу, шутку и смех. От постоянной улыбки на его щеках образовались глубокие складки, а у глаз — разбегающиеся лучи морщинок.
Кавалеры Беллы оказались знакомы, и вскоре между ними завязалась беседа, предмет которой был неинтересен для Беллы. Она скучала и с нетерпением ожидала начала танцев, когда дамы станут завидовать ее платью, а мужчины любоваться ее светскостью и томным выражением лица.
Настал момент, когда министр иностранных дел, до этого озабоченный и молчаливый, поднялся и позвенел бокалом.
— Мезйатез! — начал он застольную речь, кивнув налево и направо и мягкостью интонации стараясь возместить недостаток приветливости на лице. Ручьем потекли слова приветствия и формулы вежливости, но затем речь министра стала более туманной. С французского языка оратор перешел на английский, после чего продемонстрировал свое знание латышского языка и, ко всеобщему удивлению, употребил еще и русский.
Пийбер сидел в дальнем конце стола среди латышских и литовских журналистов, которые дошли уже до такого градуса, что больше не обращали внимания на оратора. Они все приставали к Пийберу, чтоб тот допил наконец свою рюмочку. Но Пийбер был принципиальным трезвенником и одним из немногих, которые пытались внимательно следить за речью.
— Упрямые же вы, эстонцы, — сказал латышский журналист. — И ужасно серьезные, мрачные и сдержанные.
— Как? — спросил Пийбер, приложивший к уху ладонь, чтоб не пропустить ни слова из речи.
— Чего вы этак добьетесь? Больше радости и веселья! Больше размаха! У нас же теперь не крепостное право. Мы сами хозяева своей жизни. Свое правительство, свои вожди. Между прочим, жаль, что у вас, эстонцев, не было ни королей, ни князей своей национальности. У нас были, у литовцев были, а у вас — нет. Знаете, как это поднимает наш дух!
— У древних эстонцев тоже был один великий военачальник, — сказал литовец. — Забыл, как его звали...
— Лембиту, — напомнил Пийбер.
— Ах, да, Лембиту, — сказал латыш. — Я как-то спросил у одного вашего художника, почему никто еще не написал этого вашего Лембиту. «Приезжайте, говорю, в Ригу и поглядите, как там умеют воскрешать наших королей»... Он ответил, что в посконных штанах и в лаптях изображать героя не хочется, а изображать его в латах — фальшиво. Но, боже милосердный, на что же нужна история, если ее нельзя приукрасить и улучшить! Кстати, где же памятник вашей освободительной войны? Мы бы возложили венок — но куда? Говорят, вы еще только деньги собираете.
— Что поделаешь, мы беднее вас, — ответил Пийбер, одним ухом слушавший речь, а другим соседей.
— Бросьте, бедность не добродетель.
На миг прислушались к речи его превосходительства.
— Отчего он так пессимистичен? — спросил латышский журналист. — Прибалтийская неделя должна бы радовать его.
— Дипломатам не полагается откровенно выражать свои чувства, — сказал литовец. — И не стоит его слушать: у хорошего дипломата никогда не поймешь, что он хочет сказать.
Когда речь кончилась, ученый, сидевший рядом с Беллой, поднялся и подошел к министру, чтоб чокнуться с ним.
— Время для Прибалтийской недели выбрано вами на редкость удачно, ваше превосходительство, — сказал он. — Во-первых, божественная погода. Во-вторых, столь важный, столь переломный момент истории: вчера пал Париж, последний оплот Европы, Теперь государства Прибалтики, да и вообще Восток, должны стать центром внимания.
— Уже стали, — угрюмо и многозначительно ответил министр.
Латышского ученого озадачил хмурый тон этого ответа.
— Что вы имеете в виду? — спросил он возбужденно.
Но как раз в этот момент оркестр громко заиграл вальс,
и вопрос не был услышан. Белла уже пробралась поближе к министру в надежде, что их познакомят и он пригласит ее танцевать, но тут к его превосходительству с другой стороны подошел маленький худощавый офицер с аксельбантами. Щелкнув каблуками, он что-то сказал министру, и тот,
ни с кем не простившись, тотчас покинул зал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116