Спасибо, что напомнили».
Пока мы этак беседовали, он все время поглядывал в тот угол комнаты, где валялся мой старый переплетный пресс. А я давно, еще в школьные годы, если ты не забыл, полюбил переплетать книги. Парню никогда не приходилось видеть такой штуки. Поднимает с полу, разглядывает со всех сторон, спрашивает, что за инструмент и что им делают. «А это, говорю, подпольная типография, на ней любой текст можно размножить...» Издевался я над ним, как только мог, и все же мне не удалось вывести его из себя. «Тиографию» он забирать не стал. Не пойму до конца —то ли эти господа стали более наивными, то ли, наоборот, более коварными?. Во всяком случае, ты видишь, что аппарат их как в деревне, так и в городе продолжает работать в прежнем духе.
Выслушав этот рассказ с предельным вниманием, Милиствер пришел к заключению, что у его старого друга еще яснее обозначились черты характера, свойственные ему в прошлом: упорство, твердость, чувство превосходства над врагами, мужество, — и его уважение к Таммемяги возросло еще больше.
— Не начинает ли тебе наконец действовать на нервы это вечное преследование? — спросил он.
— Похоже, что сам я им действую на нервы еще больше. Я ведь люблю водить их за нос. Вот сегодня шел к тебе и так петлял, что этот несчастный внизу просто из сил выбился, стараясь не отстать. Впрочем, можешь не беспокоиться: этот тип, по всей вероятности, потерял меня из виду.
Раздался звонок у двери, и на кухне залаяла собака. У Милиствера, который как раз наливал ликер, задрожала
рука. Кто это? С бутылкой в руке он, затаив дыхание, прислушался. Слава богу, Анна знает, как отвечать незнакомым посетителям, когда у хозяина гости... Он встал и пошел узнать, зачем к нему приходили. Вернувшись в комнату, он тотчас же подошел к окну и выглянул на улицу.
— Да, это, наверно, был он.,. Темно-серый плащ, шляпа. „ Больше его не видно. Сбился со следа, бедненький...
Милистверу стоило немалых усилий казаться спокойным. Но волновался он не столько от страха за себя и гостя, сколько по другой причине. Встретить вдруг идейного, мужественного борца, друга, много пережившего, неуклонно шедшего своим благородным, но опасным путем и твердо убежденного в том, что путь этот раньше или позже приведет к победе, — все это вызывало чуть не благоговейное уважение! Как хотелось бы завоевать полное доверие этого человека! Но каким образом? Слов тут недостаточно. Недостаточно и того, что он обнаружил перед гостем тайны своего книжного шкафа и дал прочесть письмо. Нужны более веские доводы. Но где их взять?
Милиствер нетерпеливо зашагал по комнате. Ему хотелось выложить все, что за долгое время накопилось в душе. Но это было не так-то просто. Ведь ясно, что Таммемяги не станет выкладывать ему свои душевные тревоги, он сильный человек и в этом не нуждается. Но неравенство-то и стесняло Милиствера.
— Вот мы с тобой старые друзья, не правда ли? — не выдержал он наконец и горячо заговорил с Таммемяги, встав рядом с ним и глядя на него своими круглыми, чуть навыкате глазами. — Раньше мы поверяли друг другу все, до последней мелочи. Помнишь? А теперь? Не правда ли,- теперь я уже не кажусь тебе тем другом, которому ты можешь довериться во всем? Я стал тебе чужим... Да, я стал тебе чужим!
— Чужим? Откуда ты взял? Я не давал тебе повода...
— У меня есть основание так думать. Разве ты знаешь, кем я теперь стал, что думаю, что делаю? Я-то хоть представляю, кто ты, каковы твои цели и намерения, а ты обо мне ничего не знаешь! Можешь ли ты считать меня своим человеком? Не можешь! У тебя нет оснований. Для этого нужны дела — а где мои дела?
Его охватывало все большее волнение.
— Но и другой лагерь не признает меня своим. И поступает так с еще большим правом. Потому что я в самом деле не с ними. Они мне чужды, враждебны.
Стоя перед Таммемяги и глядя на него почти с отчаянием он воскликнул:
— Ты думаешь, так легко и просто жить в одиночестве, когда ни та, ни другая сторона тебе не доверяет?
—Садись, дружище что ты себя бичуешь? Кому это нужно? — спокойно произнес Таммемяги, пододвигая ему стул.
Но Милиствер не сел и, не обращая внимания на слова Таммемяги, продолжал:
— Я одиночка, вот что! Живу в этом проклятом обществе,, которое я ненавижу, как отщепенец, где-то с краю. Семьи у меня нет. Родня стала чужой. Недвижимостью я, не в пример многим коллегам, не обзаводился. Кутить или убивать время за картами я не умею. Не вхожу ни в объединение старых корпорантов, ни в церковный совет, ни в кайтселийт, ни в правление банка. Изо дня в день, из года в год только и делаю, что принимаю больных или хожу к ним сам. Всюду лишь болезни, нужда, бедность, несправедливость. А я что? Пишу рецепты, бормочу утешения. И все. Что же это, в конце концов, такое? Вносит ли это в жизнь какие-либо существенные изменения? Нет, болезни, нужда, несправедливость — все остается... Одни считают меня гордецом, оттого что я не пьянствую вместе с ними, другие — чудаком, оттого что люблю рыться в книгах, ходить на охоту. Но я таков, как есть: голова полна мыслей, быть может, ненужных и пустых, а сам я ради людей сбиваю ноги в кровь, чтобы хоть чем-нибудь помочь тому или другому. Но удовлетворения, покоя нет. Живу где-то в пространстве, где нельзя пустить корней. Правда, меня считают политически ненадежным. Вероятно, из-за моих высказываний. Но что такое мысли, если они не подкреплены делами? И вот я отчалил от одного берега, а до другого один, своими силами не могу добраться, хоть и веду к нему свою ладью.
Не переставая говорить, он опять взял со стола бутылку с ликером, но наполнить рюмки забыл. С бутылкой в руке он сел на ручку кресла и сидел так, глядя куда-то в пустоту.
- Но история? — воскликнул он. — Существует ведь, история, и ее делают люди. А я стою где-то в стороне. И разве я один? В конце концов начинаешь думать, что ты из породы тех лишних людей, которые, казалось бы, давно уже должны были вымереть. Оппозиция ? Какая у нас оппозиция? Кому от нее тепло или холодно? Ведь наша интеллигентская оппозиция — это лекарство в гомеопатических дозах! Блажен, кто верует, что это кого-то излечивает!
Он продолжал, словно споря с кем-то:
- Неправда, что я не соприкасаюсь с народом. Соприкасаюсь, и не мало. Бывает, ночи не спишь. Звонят, при
ходят за тобой, и вот идешь, хоть целый день провел на ногах. Но порой просто не хватает сил. И тогда велишь сказать, что врача дома нет, уехал. Но разве это выход? И в другой раз становится совестно, одеваешься и снова идешь. Что это, филантропия* или какая-то особая моя. добродетель? Нет, просто привычка. Глупая, не правда ли, привычка? Мир не спасешь тем, что размениваешься на мелкую монету, которую всем раздаешь. Такой филантропией ничего не достигнешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Пока мы этак беседовали, он все время поглядывал в тот угол комнаты, где валялся мой старый переплетный пресс. А я давно, еще в школьные годы, если ты не забыл, полюбил переплетать книги. Парню никогда не приходилось видеть такой штуки. Поднимает с полу, разглядывает со всех сторон, спрашивает, что за инструмент и что им делают. «А это, говорю, подпольная типография, на ней любой текст можно размножить...» Издевался я над ним, как только мог, и все же мне не удалось вывести его из себя. «Тиографию» он забирать не стал. Не пойму до конца —то ли эти господа стали более наивными, то ли, наоборот, более коварными?. Во всяком случае, ты видишь, что аппарат их как в деревне, так и в городе продолжает работать в прежнем духе.
Выслушав этот рассказ с предельным вниманием, Милиствер пришел к заключению, что у его старого друга еще яснее обозначились черты характера, свойственные ему в прошлом: упорство, твердость, чувство превосходства над врагами, мужество, — и его уважение к Таммемяги возросло еще больше.
— Не начинает ли тебе наконец действовать на нервы это вечное преследование? — спросил он.
— Похоже, что сам я им действую на нервы еще больше. Я ведь люблю водить их за нос. Вот сегодня шел к тебе и так петлял, что этот несчастный внизу просто из сил выбился, стараясь не отстать. Впрочем, можешь не беспокоиться: этот тип, по всей вероятности, потерял меня из виду.
Раздался звонок у двери, и на кухне залаяла собака. У Милиствера, который как раз наливал ликер, задрожала
рука. Кто это? С бутылкой в руке он, затаив дыхание, прислушался. Слава богу, Анна знает, как отвечать незнакомым посетителям, когда у хозяина гости... Он встал и пошел узнать, зачем к нему приходили. Вернувшись в комнату, он тотчас же подошел к окну и выглянул на улицу.
— Да, это, наверно, был он.,. Темно-серый плащ, шляпа. „ Больше его не видно. Сбился со следа, бедненький...
Милистверу стоило немалых усилий казаться спокойным. Но волновался он не столько от страха за себя и гостя, сколько по другой причине. Встретить вдруг идейного, мужественного борца, друга, много пережившего, неуклонно шедшего своим благородным, но опасным путем и твердо убежденного в том, что путь этот раньше или позже приведет к победе, — все это вызывало чуть не благоговейное уважение! Как хотелось бы завоевать полное доверие этого человека! Но каким образом? Слов тут недостаточно. Недостаточно и того, что он обнаружил перед гостем тайны своего книжного шкафа и дал прочесть письмо. Нужны более веские доводы. Но где их взять?
Милиствер нетерпеливо зашагал по комнате. Ему хотелось выложить все, что за долгое время накопилось в душе. Но это было не так-то просто. Ведь ясно, что Таммемяги не станет выкладывать ему свои душевные тревоги, он сильный человек и в этом не нуждается. Но неравенство-то и стесняло Милиствера.
— Вот мы с тобой старые друзья, не правда ли? — не выдержал он наконец и горячо заговорил с Таммемяги, встав рядом с ним и глядя на него своими круглыми, чуть навыкате глазами. — Раньше мы поверяли друг другу все, до последней мелочи. Помнишь? А теперь? Не правда ли,- теперь я уже не кажусь тебе тем другом, которому ты можешь довериться во всем? Я стал тебе чужим... Да, я стал тебе чужим!
— Чужим? Откуда ты взял? Я не давал тебе повода...
— У меня есть основание так думать. Разве ты знаешь, кем я теперь стал, что думаю, что делаю? Я-то хоть представляю, кто ты, каковы твои цели и намерения, а ты обо мне ничего не знаешь! Можешь ли ты считать меня своим человеком? Не можешь! У тебя нет оснований. Для этого нужны дела — а где мои дела?
Его охватывало все большее волнение.
— Но и другой лагерь не признает меня своим. И поступает так с еще большим правом. Потому что я в самом деле не с ними. Они мне чужды, враждебны.
Стоя перед Таммемяги и глядя на него почти с отчаянием он воскликнул:
— Ты думаешь, так легко и просто жить в одиночестве, когда ни та, ни другая сторона тебе не доверяет?
—Садись, дружище что ты себя бичуешь? Кому это нужно? — спокойно произнес Таммемяги, пододвигая ему стул.
Но Милиствер не сел и, не обращая внимания на слова Таммемяги, продолжал:
— Я одиночка, вот что! Живу в этом проклятом обществе,, которое я ненавижу, как отщепенец, где-то с краю. Семьи у меня нет. Родня стала чужой. Недвижимостью я, не в пример многим коллегам, не обзаводился. Кутить или убивать время за картами я не умею. Не вхожу ни в объединение старых корпорантов, ни в церковный совет, ни в кайтселийт, ни в правление банка. Изо дня в день, из года в год только и делаю, что принимаю больных или хожу к ним сам. Всюду лишь болезни, нужда, бедность, несправедливость. А я что? Пишу рецепты, бормочу утешения. И все. Что же это, в конце концов, такое? Вносит ли это в жизнь какие-либо существенные изменения? Нет, болезни, нужда, несправедливость — все остается... Одни считают меня гордецом, оттого что я не пьянствую вместе с ними, другие — чудаком, оттого что люблю рыться в книгах, ходить на охоту. Но я таков, как есть: голова полна мыслей, быть может, ненужных и пустых, а сам я ради людей сбиваю ноги в кровь, чтобы хоть чем-нибудь помочь тому или другому. Но удовлетворения, покоя нет. Живу где-то в пространстве, где нельзя пустить корней. Правда, меня считают политически ненадежным. Вероятно, из-за моих высказываний. Но что такое мысли, если они не подкреплены делами? И вот я отчалил от одного берега, а до другого один, своими силами не могу добраться, хоть и веду к нему свою ладью.
Не переставая говорить, он опять взял со стола бутылку с ликером, но наполнить рюмки забыл. С бутылкой в руке он сел на ручку кресла и сидел так, глядя куда-то в пустоту.
- Но история? — воскликнул он. — Существует ведь, история, и ее делают люди. А я стою где-то в стороне. И разве я один? В конце концов начинаешь думать, что ты из породы тех лишних людей, которые, казалось бы, давно уже должны были вымереть. Оппозиция ? Какая у нас оппозиция? Кому от нее тепло или холодно? Ведь наша интеллигентская оппозиция — это лекарство в гомеопатических дозах! Блажен, кто верует, что это кого-то излечивает!
Он продолжал, словно споря с кем-то:
- Неправда, что я не соприкасаюсь с народом. Соприкасаюсь, и не мало. Бывает, ночи не спишь. Звонят, при
ходят за тобой, и вот идешь, хоть целый день провел на ногах. Но порой просто не хватает сил. И тогда велишь сказать, что врача дома нет, уехал. Но разве это выход? И в другой раз становится совестно, одеваешься и снова идешь. Что это, филантропия* или какая-то особая моя. добродетель? Нет, просто привычка. Глупая, не правда ли, привычка? Мир не спасешь тем, что размениваешься на мелкую монету, которую всем раздаешь. Такой филантропией ничего не достигнешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116