Хилья и внимания не обратила на то, что Анатолий сказал это с видом жертвенного агнца, ведомого на заклание.
В старом парке вокруг эстрадной раковины столпился народ. Концерт был в полном разгаре. Вечер был тихий, и Хилья с Анатолием еще издали услышали грустно-мечтательный напев, в котором угадывалось что-то и от волжской шири, и от бескрайней степи, и от шелестящей тайги. За ним последовали веселые солдатские песни, жизнерадостные, лихие, с дружными выкриками и посвистом.
А потом начался танец. Спокойный и размеренный вначале, он все убыстрялся и убыстрялся, пока не перешел в стремительный вихрь и не захватил всех своим ритмом. Танцоры, пустившись вприсядку, выбрасывали ноги и вертелись так долго и неутомимо, что у зрителей начинали кружиться головы. Но бедненькой Хилье, как заметил Анатолий, чужие спины мешали все это видеть. Она опиралась на плечо Анатолия, вставала на цыпочки и раза два даже пыталась подпрыгнуть.
— Ах, так ты ничего не увидишь! - с досадой сказал Анатолий и, подхватив ее, поднял, ловко ребенка. — Ну, теперь видно?
— Да.
Анатолий ощущал прикосновение легкого теплого тела, его шеи касалась мягкая рука, его ладонь охватывала колени девушки под летним платьем.
— Тебе тяжело?
— Нет. А тебе неудобно?
— Нет, мне очень хорошо.
Хилья сказала это с какой-то трогательной нежностью. Анатолий поглядел на нее снизу: уж не разыскивает ли она там своего танкиста?.. Нет, вряд ли! Ее глаза жадно следили за тем, что происходило на сцене.
Постепенно руки Анатолия начали уставать, но ему все не хотелось освобождаться от своей милой ноши. Лишь перед концом концерта он бережно опустил ее наземь.
Хилья посмотрела на него с признательностью, Анатолий отвел глаза в сторону: не стоит благодарности...
На эстраде появился аккордеонист. Он заиграл, и минуту спустя на траве у же закружились первые пары.
— Тебе ведь тоже хочется потанцевать? — спросил Анатолий, не умевший танцевать. — Оглянись получше, может, и найдешь его.
— Кого?
— Сама знаешь. Того, кто назвал тебя славненькой.
Хилья грустно улыбнулась.
— Какой ты смешной! Если б я и нашла его, это ведь уже не то...
Она взяла Анатолия под руку.
— Уйдем!
Они шли так близко друг к другу, что прохожие принимали их за влюбленных. Между ними словно рухнула вдруг стена. Анатолий инстинктивно почувствовал, что и у Хильи вдруг пробудилось влечение к нему, что она относится к нему с нежностью, какой он раньше не замечал в ней. Нет, дело было не только во вчерашнем танкисте, а во всех последних событиях, освободивших в душе Хильи сдерживаемые прежде силы и сломавших в ней оковы былой рассудительности и строгости.
Анатолий взглянул тайком на Хилью, увидел на ее лице счастливую улыбку и сам словно опьянел от нее.
У ворот своего дома Хилья освободилась от руки Анатолия и собралась его покинуть. Как? Ведь время есть, еще и светать не начинало.
— Я провожу тебя в дом, - тихо сказал Анатолий, с трудом скрывая свое волнение. — Как ты там одна?..
— Нет, - запротестовала Хилья. - Я не боюсь привидений.
— Может, ты меня боишься?
— Да уж скорее тебя.
— С каких это пор?
— Нет, нет, не ходи! Я не позволю, не хочу!
Но Анатолий уже распахнул калитку и первым вошел во двор. Теперь наконец они скрылись от чужих взглядов, и никакая сила его не удержит.
Калитка за спиной хлопнула на весь двор.
В тот же миг у стены поднялась со скамьи высокая фигура.
— Пауль? - радостно воскликнула Хилья и бросилась к брату.
Анатолий, оторопев, застыл на месте.
— Кто там с тобой? Ах, Эспе? Ишь ты, он самый! Здравствуй!
Они крепко пожали друг другу руки.
— Чудно, — сказал Пауль, — никто меня, оказывается, принять не хочет. Таммемяги уехал, Рут нету, ты гуляешь...
— Мы смотрели красноармейскую самодеятельность, - сказала в оправдание Хилья. - Но как же ты так внезапно?.. Ты уже совсем свободен?
Взгляд ее упал на заплечный мешок, который сама она помогала брату надеть, когда его высылали.
— Нет, но мне просто стало невтерпеж! А где же Минна?
— Она тут больше не живет.
— И уже давно?
— Вчера переехала»
— Так ты живешь совсем одна?
Он невольно посмотрел на Эспе.
К счастью, в полутьме никто не увидел его виноватого взгляда и смущенной улыбки.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Проходит день, второй, третий, четвертый...
Народ напряженно ждет выяснения положения, создания нового правительства. Но тем, кого это касается, не к спеху. Спешить некуда! Ведь это не учреждение фонда самообороны, состоявшееся едва неделю тому назад! Вот тогда была спешка: казенные златоусты вихрем носились по стране, выманивая у народа деньги на оружие, говоря, что война> война может вспыхнуть в любой день и голыми руками тогда ничего не сделаешь!
А теперь? Теперь приходится ломать голову, как распределить между известными деятелями правительственные посты так, чтобы самим было хорошо и народ не роптал, словом, чтобы волки были сыты и овцы целы.
Даже газеты на этот раз не гонятся за сенсациями. Им неохота тревожить «общественное мнение». К чему волноваться! И раньше бывали правительственные кризисы, и раньше бывала торговля из-за мест в правительстве. А на высокий подъем рабочего движения не стоит обращать внимания, волна спадет, кризис рассосется сам собой, и жизнь понемногу вернется в старую колею... Редакторы газет сами, без указки свыше, понимают, что не стоит пилить сук, на котором сидишь.
Но до каких пор можно испытывать терпение народа?
Недовольство, доселе прорывавшееся тысячами ручейков, незаметно и быстро вырастает, сливаясь в полноводную, все сильнее разливающуюся реку, которая угрожает снести все плотины и запруды.
Прежняя осторожность и сдержанность исчезли, на фабриках и заводах идут митинги, настроение становится все более решительным, слово берут все новые, смелые ораторы, доселе не подававшие голоса.
Чем больше растерянности наверху, тем тверже рабочий класс противопоставляет ей свою решимость.
На основе военного положения — это военное положение длится уже из года в год! — под угрозой тяжелых наказаний запрещено всякое скопление народа, все собрания, митинги и демонстрации, временно закрываются даже кофейни и рестораны, кино и другие места увеселений. Но какое значение имеет теперь этот расклеенный на стенах приказ главнокомандующего войск? Эта бумажонка не вызывает ни уважения, ни страха. Прочитав ее, прохожие усмехаются, пожимают плечами, а затем продолжают свой путь. Подчас раздаются желчные замечания:
- Собака лает, ветер носит...
- Точто в дни Секендорфа:1 приказываю, запрещаю...
— Банк Шээла этим все равно не спасешь!
— К чему читать подобную ерунду!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116