Другим приходилось в поте
лица зарабатывать хлеб, а она могла есть жареную индейку и тянуть сквозь соломинку замороженный шоколад... Да, она выросла в достатке и потому в ее взглядах нет той внутренней , цельности, что у Пауля. Ей предстоит еще добиваться этого.
Этой внутренней борьбы, борьбы с укоренившимися предрассудками и привычками, преодоления в себе многих недостатков — всего того, через что прошла Рут, Хилья не знала. Никто ее никуда не пересаживал с той почвы, на которой она выросла. Рут пришлась так по душе эта цельность, что, уходя, она, к удивлению Хильи, поцеловала ее.
Едва она ушла, как явился Эспе, и тоже с вестью о Пауле. Этот поклонник Хильи, этот приземистый круглолицый парень, на щеках которого при смехе появлялись ямочки, придававшие ему веселый вид, был в сущности робок и неловок. Желая казаться более мужественным, он порой напускал на себя грубоватость.
— Знаете, зачем я пришел? — спросил он громко.— С Паулем вчера беда случилась. Я видел, как его увели. Ну и свалка была, многим здорово досталось, но я ушел с целой шкурой...
— Не говорите так громко! В соседней комнате больная.
— Ах, черт побери! — опомнился Эспе и, ударив себя ладонью по губам, заговорил шепотом: — Забыл! Так вы уже знаете? Я пробился к Паулю, чтобы помочь ему, да с голыми руками против вооруженных не попрешь... Замечательно ваш брат выступил! Немного сказал, а и то я чуть себе руки не отхлопал. И к горлу что-то подкатило...
— Присядьте же!
— Некогда. Зашел только сказать, чтобы вы знали. Ничего, раньше или позднее — они его выпустят. Пугают, а сами дрожат. Надо было вчера смелее дать им отпор, полиции пришлось бы удрать. Честное слово!
Уходя, он хотел сказать Хилье что-нибудь в утешение, но не нашел подходящих слов и смутился. Постояв немного на пороге, он покраснел, махнул рукой и быстро ушел, крикнув уже за дверью:
— До свиданья!
Вечером неожиданно вернулся Пауль.
— Ты!.. — удивилась Хилья. — А мы с матерью думали, что не скоро теперь увидим тебя.
— Так оно, пожалуй, и получится. Уложи скорее мой вещевой мешок. Скоро придется идти.
Пауль назвал маленький городишко в средней Эстонии, куда его высылают уже сегодня. Ему дали только полчаса, чтобы сходить домой за вещами.
Матери он сказал, что должен уехать на некоторое время. Но мать тотчас же поняла, в чем дело.
— И я... и я... — только и сказала она и погрустневшими глазами взглянула на Пауля, который уселся на краю ее кровати, взяв ее руку. — И я... готовлюсь... к долгому пути... — И скатившаяся по ее щеке слеза упала на подушку.
— Нет, мамочка! — сказал Пауль, нежно поглаживая руку матери. — Тебе торопиться некуда. Мы еще проживем вместе много прекрасных дней — ты, Хилья и я. Я же ненадолго, скоро вернусь, да, а ты выздоровеешь, станешь со- всем совсем здоровой, встанешь с постели, снова научишься ходить — сначала по комнате, как маленький ребенок, позднее, когда ноги окрепнут, я тебя гулять поведу. Мы поедем за город, на речку, на луг... Кругом весна, солнышко светит, цветы цветут, жаворонки взмывают вверх, небо синее-синее и такое просторное...
Мать старалась следить за словами сына, за полетом его мыслей, но вскоре утомилась, глаза закрылись и только на лице задержалась счастливая улыбка.
Видя, что мать заснула, Пауль тихонько выпустил ее руку и на цыпочках вышел в другую комнату. Там Хилья усердно укладывала белье в тот самый зеленый рюкзак, с которым Пауль когда-то собирался в Испанию.
— Знаешь, Хилья, если с матерью... что-нибудь случится... а меня тут не будет...
Голос Пауля слегка задрожал, он закусил губу, умолк на минутку и продолжал уже более твердым голосом:
— ...то, знаешь, в горшке с пеларгонией, там, в другой комнате, у матери спрятано несколько золотых... на всякий случай. Понимаешь?
Хилья и сама знала это, но мысль о смерти матери опять расстроила ее.
Наконец рюкзак был собран. Хилья помогла брату надеть его. С кепкой в руке Пауль еще раз заглянул через порог в другую комнату, поцеловал сестру в лоб и ушел.
Накинув легкую шаль, Хилья проводила его до ворот. Там она, к своему удивлению, увидела две темные фигуры, которые зашагали рядом с Паулем.
Вернувшись в комнату, Хилья почувствовала крайнюю усталость. Она прилегла тут же, на диване Пауля, накрылась пальто и тотчас же уснула.
Под утро она проснулась от холода и сейчас же подбежала к плите, чтобы развести огонь. Тут она подумала, что и матери, наверно, стало холодно, и она отнесла к ней пальто, чтобы накрыть ее. Мать спала спокойно и ничего не слышала.
Пока закипал чай, Хилья сидела перед плитой и печально глядела в огонь. Да, не легка ее жизнь: отец убит, дядя выслан, а теперь еще и брат, остальные сестры и братья либо умерли, либо пропали, работы нет, денег тоже. Хорошо, что хоть мать еще жива. Пусть больная, но, главное, жива.
Вода давно вскипела и чай уже настаивался на плите, а мать все еще не просыпалась.
«Вчерашние волнения, — подумала Хилья, — пусть отдыхает». И она принялась за уборку комнаты Пауля, которая была почти в таком же беспорядке, как после обыска. Но тут ее охватило недоброе предчувствие.
Она побежала в другую комнату, чтобы прислушаться, дышит ли еще мать.
Она позвала сначала тихонько, потом погромче, но мать оставалась неподвижной. Пощупала руку, она была холодна...
Мысль о смерти, о настоящей смерти никак не укладывалась в голове Хильи. Вечером мать еще разговаривала, улыбка и посейчас еще не сошла с ее лица, приготовленный для нее чай был еще горяч, большие стенные часы продолжали спокойно тикать, книга, которую Хилья недавно читала вслух, раскрытая лежала на столе... Неужели мать так и не узнает, чем кончится этот роман?! И Хилья разразилась рыданиями...
Несколько дней спустя после похорон, когда Хилья, сжавшись в комочек, сидела в углу дивана в комнате Пауля и, время от времени прихлебывая чай, писала письмо брату, в дверь постучали. Хилья быстро спустила ноги с дивана и спросила, кто там. Вместо ответа снова постучались. Неужели опять обыск?
Вошел Таммемяги, извинившись, что беспокоит в такой поздний час.
Он вел себя как свой человек и говорил Хилье «ты».
— Ты была еще совсем крошкой, звала меня дядей, влезала ко мне на колени, и я качал тебя на ноге. А теперь ты уже самостоятельная, взрослая девушка!
Пока жива была мать, он, Таммемяги, не беспокоился, но теперь, когда уехал Пауль, а Хилья осталась одна-одинешенька, зашел узнать, как она поживает. Таммемяги вспоминал старые времена, когда скрывался в их семье, вспоминал, как тут заботились о нем. Он так тепло говорил об этом, что Хилья почувствовала себя с ним просто и хорошо.
— Тебе, наверно, известно, что мать твоя в те дни укрывала не только меня, но и кое-что более дорогое?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
лица зарабатывать хлеб, а она могла есть жареную индейку и тянуть сквозь соломинку замороженный шоколад... Да, она выросла в достатке и потому в ее взглядах нет той внутренней , цельности, что у Пауля. Ей предстоит еще добиваться этого.
Этой внутренней борьбы, борьбы с укоренившимися предрассудками и привычками, преодоления в себе многих недостатков — всего того, через что прошла Рут, Хилья не знала. Никто ее никуда не пересаживал с той почвы, на которой она выросла. Рут пришлась так по душе эта цельность, что, уходя, она, к удивлению Хильи, поцеловала ее.
Едва она ушла, как явился Эспе, и тоже с вестью о Пауле. Этот поклонник Хильи, этот приземистый круглолицый парень, на щеках которого при смехе появлялись ямочки, придававшие ему веселый вид, был в сущности робок и неловок. Желая казаться более мужественным, он порой напускал на себя грубоватость.
— Знаете, зачем я пришел? — спросил он громко.— С Паулем вчера беда случилась. Я видел, как его увели. Ну и свалка была, многим здорово досталось, но я ушел с целой шкурой...
— Не говорите так громко! В соседней комнате больная.
— Ах, черт побери! — опомнился Эспе и, ударив себя ладонью по губам, заговорил шепотом: — Забыл! Так вы уже знаете? Я пробился к Паулю, чтобы помочь ему, да с голыми руками против вооруженных не попрешь... Замечательно ваш брат выступил! Немного сказал, а и то я чуть себе руки не отхлопал. И к горлу что-то подкатило...
— Присядьте же!
— Некогда. Зашел только сказать, чтобы вы знали. Ничего, раньше или позднее — они его выпустят. Пугают, а сами дрожат. Надо было вчера смелее дать им отпор, полиции пришлось бы удрать. Честное слово!
Уходя, он хотел сказать Хилье что-нибудь в утешение, но не нашел подходящих слов и смутился. Постояв немного на пороге, он покраснел, махнул рукой и быстро ушел, крикнув уже за дверью:
— До свиданья!
Вечером неожиданно вернулся Пауль.
— Ты!.. — удивилась Хилья. — А мы с матерью думали, что не скоро теперь увидим тебя.
— Так оно, пожалуй, и получится. Уложи скорее мой вещевой мешок. Скоро придется идти.
Пауль назвал маленький городишко в средней Эстонии, куда его высылают уже сегодня. Ему дали только полчаса, чтобы сходить домой за вещами.
Матери он сказал, что должен уехать на некоторое время. Но мать тотчас же поняла, в чем дело.
— И я... и я... — только и сказала она и погрустневшими глазами взглянула на Пауля, который уселся на краю ее кровати, взяв ее руку. — И я... готовлюсь... к долгому пути... — И скатившаяся по ее щеке слеза упала на подушку.
— Нет, мамочка! — сказал Пауль, нежно поглаживая руку матери. — Тебе торопиться некуда. Мы еще проживем вместе много прекрасных дней — ты, Хилья и я. Я же ненадолго, скоро вернусь, да, а ты выздоровеешь, станешь со- всем совсем здоровой, встанешь с постели, снова научишься ходить — сначала по комнате, как маленький ребенок, позднее, когда ноги окрепнут, я тебя гулять поведу. Мы поедем за город, на речку, на луг... Кругом весна, солнышко светит, цветы цветут, жаворонки взмывают вверх, небо синее-синее и такое просторное...
Мать старалась следить за словами сына, за полетом его мыслей, но вскоре утомилась, глаза закрылись и только на лице задержалась счастливая улыбка.
Видя, что мать заснула, Пауль тихонько выпустил ее руку и на цыпочках вышел в другую комнату. Там Хилья усердно укладывала белье в тот самый зеленый рюкзак, с которым Пауль когда-то собирался в Испанию.
— Знаешь, Хилья, если с матерью... что-нибудь случится... а меня тут не будет...
Голос Пауля слегка задрожал, он закусил губу, умолк на минутку и продолжал уже более твердым голосом:
— ...то, знаешь, в горшке с пеларгонией, там, в другой комнате, у матери спрятано несколько золотых... на всякий случай. Понимаешь?
Хилья и сама знала это, но мысль о смерти матери опять расстроила ее.
Наконец рюкзак был собран. Хилья помогла брату надеть его. С кепкой в руке Пауль еще раз заглянул через порог в другую комнату, поцеловал сестру в лоб и ушел.
Накинув легкую шаль, Хилья проводила его до ворот. Там она, к своему удивлению, увидела две темные фигуры, которые зашагали рядом с Паулем.
Вернувшись в комнату, Хилья почувствовала крайнюю усталость. Она прилегла тут же, на диване Пауля, накрылась пальто и тотчас же уснула.
Под утро она проснулась от холода и сейчас же подбежала к плите, чтобы развести огонь. Тут она подумала, что и матери, наверно, стало холодно, и она отнесла к ней пальто, чтобы накрыть ее. Мать спала спокойно и ничего не слышала.
Пока закипал чай, Хилья сидела перед плитой и печально глядела в огонь. Да, не легка ее жизнь: отец убит, дядя выслан, а теперь еще и брат, остальные сестры и братья либо умерли, либо пропали, работы нет, денег тоже. Хорошо, что хоть мать еще жива. Пусть больная, но, главное, жива.
Вода давно вскипела и чай уже настаивался на плите, а мать все еще не просыпалась.
«Вчерашние волнения, — подумала Хилья, — пусть отдыхает». И она принялась за уборку комнаты Пауля, которая была почти в таком же беспорядке, как после обыска. Но тут ее охватило недоброе предчувствие.
Она побежала в другую комнату, чтобы прислушаться, дышит ли еще мать.
Она позвала сначала тихонько, потом погромче, но мать оставалась неподвижной. Пощупала руку, она была холодна...
Мысль о смерти, о настоящей смерти никак не укладывалась в голове Хильи. Вечером мать еще разговаривала, улыбка и посейчас еще не сошла с ее лица, приготовленный для нее чай был еще горяч, большие стенные часы продолжали спокойно тикать, книга, которую Хилья недавно читала вслух, раскрытая лежала на столе... Неужели мать так и не узнает, чем кончится этот роман?! И Хилья разразилась рыданиями...
Несколько дней спустя после похорон, когда Хилья, сжавшись в комочек, сидела в углу дивана в комнате Пауля и, время от времени прихлебывая чай, писала письмо брату, в дверь постучали. Хилья быстро спустила ноги с дивана и спросила, кто там. Вместо ответа снова постучались. Неужели опять обыск?
Вошел Таммемяги, извинившись, что беспокоит в такой поздний час.
Он вел себя как свой человек и говорил Хилье «ты».
— Ты была еще совсем крошкой, звала меня дядей, влезала ко мне на колени, и я качал тебя на ноге. А теперь ты уже самостоятельная, взрослая девушка!
Пока жива была мать, он, Таммемяги, не беспокоился, но теперь, когда уехал Пауль, а Хилья осталась одна-одинешенька, зашел узнать, как она поживает. Таммемяги вспоминал старые времена, когда скрывался в их семье, вспоминал, как тут заботились о нем. Он так тепло говорил об этом, что Хилья почувствовала себя с ним просто и хорошо.
— Тебе, наверно, известно, что мать твоя в те дни укрывала не только меня, но и кое-что более дорогое?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116