А вы? Вы не видите! Вам оглоблей нужно указывать, где исправить ошибку! Вы думаете, вас приняли на работу, чтобы вы спали тут?
Чем больше свирепел главный редактор, тем спокойнее становился Пауль, будто вся эта брань и не относилась к нему. Когда наступила небольшая пауза, Пауль спросил с недоумением :
— Разрешите узнать: в чем, собственно, дело?
— Не стройте из себя дурака!
Главный редактор потерял власть над собой, он весь словно пенился. Он схватил со стола номер газеты и швырнул его Паулю.
— Хотите, чтобы я вас носом ткнул? — завизжал он.
В передовой несколько строк были отчеркнуты синим карандашом и отмечены двумя жирными восклицательными знаками, а одно слово было обведено красной чертой.
Пауль прочел:
«Кто не знает Аугуста Потермана? Интересы народа — его интересы. Он укажет народу путь к благосостоянию, укажет цепи, к которым ему следует стремиться».
Здесь, наверно, должно было стоять слово «цели».
Пауль невольно усмехнулся.
— Вы еще зубы скалите? Не понимаете, какую вы заварили кашу?
Главный редактор взял со стола пресс и снова поставил его на место. Стукнуть бы этого молодчика прессом!
— Вы нанесли удар не только мне, но и газете. Всему нашему новому правительству! Понимаете? Всему новому правительству! Мое имя запятнано...
Отчаяние звучало в его голосе, в котором послышались визгливые ноты.
— Куда мне деваться от этого позора? Сквозь землю готов провалиться перед читателями...
У Юриссона сделалось трагически-страдальческое лицо.
Он продолжал еще бушевать некоторое время, то возвышая голос, то снижая его до жалобного шепота. Бедный грешник должен был почувствовать, как велика его вина! Но вот он стоит здесь спокойный, безразличный, даже наглый, и от этого возмущение главного редактора снова закипало.
Наконец, излив весь свой гнев, он опустился на стул, усталым движением освобождая место на столе.
— Ну? — спросил он, покрасневшими глазами уставившись на Пауля.
— Да, я действительно должен сознаться, что не заметил этой опечатки. Впрочем, я вообще не узнал бы о ней, если бы вы мне не сказали. Может быть, и другие не заметят?
— Что? Ах, так, вы полагаете, что мою передовицу не прочтут? Мою передовицу? Ступайте, послушайте, весь город уже потешается, вся страна!
Пауль еще раз бросил взгляд на газету.
— По правде сказать, эта ошибка не так уж велика, — сказал он, — скажите, положив руку на сердце, разве фраза не бьет в цель?
Главный редактор поднялся во весь рост. Глаза его метнули молнию, карандаш полетел в угол, а рука грозно поднялась:
— Вы... вы... мальчишка... Как вы смеете? Вон! Вон! Чтобы духу вашего здесь не было!
— Я как раз и собирался покинуть этот дом, — спокойно ответил Пауль и шагнул к двери.
Главному редактору нравились люди, которые не сгибались в дугу под градом его ругательств. Как гордо, выпрямившись, зашагал к двери этот молодой человек! Что, что он сказал? Он как раз и собирался покинуть этот дом? Нет, он не мог, не должен был делать этого!
И Юриссон помчался догонять Риухкранда, который уже успел надеть пальто и собирался спуститься с лестницы.
— Минутку, минутку! Вернитесь, прошу вас!
Голос главного редактора словно подернуло маслом.
Вернувшись в кабинет, он предложил Паулю стул возле
круглого столика и сам уселся там же.
— Давеча вы сказали, что эта ошибка произошла нечаянно. Если так, то это смягчает вашу вину. Ладно, можете оставаться на работе.
В сознании своего величия главный редактор мог себе позволить проявить великодушие, даже самопожертвование!
Но Пауль остался при своем решении.
— Вы нашли себе новое место?
— Нет!
— Но, молодой человек, что вы, собственно, думаете? Этак ведь можно и на улице остаться! — пожурил Пауля главный редактор, как будто судьба молодого человека его серьезно беспокоила.
— Это мое дело. У вас на работе я, во всяком случае, не останусь.
Чтобы не его слово осталось последним, этого Юриссон не мог стерпеть. Лицо его снова побагровело, глаза грозно сверкнули, новый взрыв готов был разразиться. Но, отвесив поклон, Пауль уже исчез за дверью.
А главный редактор встал посреди кабинета,. засунув пальцы в жилетные карманы, уставившись в пол. Потом он приказал позвать к себе наборщика, набиравшего передовую, а также второго корректора. Излив и на них свою ярость, он затем вихрем пронесся но комнатам редакции, всюду ссорился, бранился, придираясь к каждому пустяку.. Наконец он взял извозчика и поехал домой. Обложив голову компрессами, он лежал жалкий и беспомощный, предоставляя домашним ухаживать за собой, как за грудным младенцем.
К тому времени, как Пауль отправился домой, город утонул в густом тумане. В сырой мгле еле мерцали газовые фонари и расплывались фигуры прохожих. Но Пауль не замечал ни тумана, от которого отсыревала одежда, ни выбоин на тротуаре, из-за которых можно было споткнуться, ни липкой, засасывающей грязи. Он словно избавился от тяжелой ноши, и шаг его был легок. Тихонько насвистывая, он приближался к дому.
Уже несколько лет он жил вместе с матерью и сестрой на окраине, в подвальном этаже. Члены маленькой семьи виделись не часто, так как все работали: мать служила гардеробщицей в театре, откуда возвращалась поздно ночью, Хилья работала счетоводом и машинисткой в фабричной конторе, а Пауль, переменивший несколько мест, был сначала учителем, потом агентом страхового общества и наконец газетным корректором.
Входя в квартиру, Пауль услышал голос дядиной жены Минны, доносившийся из задней комнаты. Опять она явилась сюда молоть вздор и раздражать мать.
Семья как раз ужинала. Стол был придвинут к постели больной матери. Хилья, восемнадцатилетняя, не по годам взрослая девушка, на чьих плечах лежало домашнее хозяйство, сказала брату с упреком:
— Вот так чудо, раз в жизни явился домой вовремя!
В сущности Хилья очень любила брата, но к сестринской
любви всегда примешивалось недовольство, оттого что Пауля редко удавалось видеть, —.дом был для него все равно, что ветка для птицы. К тому же мать любила и баловала Пауля гораздо больше, чем Хилью. Она всегда ожидала прихода сына терпеливо, никогда его ни за что не упрекала, и едва он появлялся, как в ее глазах зажигался радостный блеск. У парня свои дела и занятия, он лучше знает, когда ему приходить и уходить.
Пауль присел на край кровати и погладил руку матери, которая, взглянула на него со страдальческой улыбкой человека, много перенесшего и внутренне поднявшегося над житейской суетой.
— Теперь, мама, — сказал Пауль, — и я смогу дольше оставаться с тобой. Я свободен, как птица. Взял расчет.
Хилье совсем не понравилось сообщение брата об уходе из редакции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Чем больше свирепел главный редактор, тем спокойнее становился Пауль, будто вся эта брань и не относилась к нему. Когда наступила небольшая пауза, Пауль спросил с недоумением :
— Разрешите узнать: в чем, собственно, дело?
— Не стройте из себя дурака!
Главный редактор потерял власть над собой, он весь словно пенился. Он схватил со стола номер газеты и швырнул его Паулю.
— Хотите, чтобы я вас носом ткнул? — завизжал он.
В передовой несколько строк были отчеркнуты синим карандашом и отмечены двумя жирными восклицательными знаками, а одно слово было обведено красной чертой.
Пауль прочел:
«Кто не знает Аугуста Потермана? Интересы народа — его интересы. Он укажет народу путь к благосостоянию, укажет цепи, к которым ему следует стремиться».
Здесь, наверно, должно было стоять слово «цели».
Пауль невольно усмехнулся.
— Вы еще зубы скалите? Не понимаете, какую вы заварили кашу?
Главный редактор взял со стола пресс и снова поставил его на место. Стукнуть бы этого молодчика прессом!
— Вы нанесли удар не только мне, но и газете. Всему нашему новому правительству! Понимаете? Всему новому правительству! Мое имя запятнано...
Отчаяние звучало в его голосе, в котором послышались визгливые ноты.
— Куда мне деваться от этого позора? Сквозь землю готов провалиться перед читателями...
У Юриссона сделалось трагически-страдальческое лицо.
Он продолжал еще бушевать некоторое время, то возвышая голос, то снижая его до жалобного шепота. Бедный грешник должен был почувствовать, как велика его вина! Но вот он стоит здесь спокойный, безразличный, даже наглый, и от этого возмущение главного редактора снова закипало.
Наконец, излив весь свой гнев, он опустился на стул, усталым движением освобождая место на столе.
— Ну? — спросил он, покрасневшими глазами уставившись на Пауля.
— Да, я действительно должен сознаться, что не заметил этой опечатки. Впрочем, я вообще не узнал бы о ней, если бы вы мне не сказали. Может быть, и другие не заметят?
— Что? Ах, так, вы полагаете, что мою передовицу не прочтут? Мою передовицу? Ступайте, послушайте, весь город уже потешается, вся страна!
Пауль еще раз бросил взгляд на газету.
— По правде сказать, эта ошибка не так уж велика, — сказал он, — скажите, положив руку на сердце, разве фраза не бьет в цель?
Главный редактор поднялся во весь рост. Глаза его метнули молнию, карандаш полетел в угол, а рука грозно поднялась:
— Вы... вы... мальчишка... Как вы смеете? Вон! Вон! Чтобы духу вашего здесь не было!
— Я как раз и собирался покинуть этот дом, — спокойно ответил Пауль и шагнул к двери.
Главному редактору нравились люди, которые не сгибались в дугу под градом его ругательств. Как гордо, выпрямившись, зашагал к двери этот молодой человек! Что, что он сказал? Он как раз и собирался покинуть этот дом? Нет, он не мог, не должен был делать этого!
И Юриссон помчался догонять Риухкранда, который уже успел надеть пальто и собирался спуститься с лестницы.
— Минутку, минутку! Вернитесь, прошу вас!
Голос главного редактора словно подернуло маслом.
Вернувшись в кабинет, он предложил Паулю стул возле
круглого столика и сам уселся там же.
— Давеча вы сказали, что эта ошибка произошла нечаянно. Если так, то это смягчает вашу вину. Ладно, можете оставаться на работе.
В сознании своего величия главный редактор мог себе позволить проявить великодушие, даже самопожертвование!
Но Пауль остался при своем решении.
— Вы нашли себе новое место?
— Нет!
— Но, молодой человек, что вы, собственно, думаете? Этак ведь можно и на улице остаться! — пожурил Пауля главный редактор, как будто судьба молодого человека его серьезно беспокоила.
— Это мое дело. У вас на работе я, во всяком случае, не останусь.
Чтобы не его слово осталось последним, этого Юриссон не мог стерпеть. Лицо его снова побагровело, глаза грозно сверкнули, новый взрыв готов был разразиться. Но, отвесив поклон, Пауль уже исчез за дверью.
А главный редактор встал посреди кабинета,. засунув пальцы в жилетные карманы, уставившись в пол. Потом он приказал позвать к себе наборщика, набиравшего передовую, а также второго корректора. Излив и на них свою ярость, он затем вихрем пронесся но комнатам редакции, всюду ссорился, бранился, придираясь к каждому пустяку.. Наконец он взял извозчика и поехал домой. Обложив голову компрессами, он лежал жалкий и беспомощный, предоставляя домашним ухаживать за собой, как за грудным младенцем.
К тому времени, как Пауль отправился домой, город утонул в густом тумане. В сырой мгле еле мерцали газовые фонари и расплывались фигуры прохожих. Но Пауль не замечал ни тумана, от которого отсыревала одежда, ни выбоин на тротуаре, из-за которых можно было споткнуться, ни липкой, засасывающей грязи. Он словно избавился от тяжелой ноши, и шаг его был легок. Тихонько насвистывая, он приближался к дому.
Уже несколько лет он жил вместе с матерью и сестрой на окраине, в подвальном этаже. Члены маленькой семьи виделись не часто, так как все работали: мать служила гардеробщицей в театре, откуда возвращалась поздно ночью, Хилья работала счетоводом и машинисткой в фабричной конторе, а Пауль, переменивший несколько мест, был сначала учителем, потом агентом страхового общества и наконец газетным корректором.
Входя в квартиру, Пауль услышал голос дядиной жены Минны, доносившийся из задней комнаты. Опять она явилась сюда молоть вздор и раздражать мать.
Семья как раз ужинала. Стол был придвинут к постели больной матери. Хилья, восемнадцатилетняя, не по годам взрослая девушка, на чьих плечах лежало домашнее хозяйство, сказала брату с упреком:
— Вот так чудо, раз в жизни явился домой вовремя!
В сущности Хилья очень любила брата, но к сестринской
любви всегда примешивалось недовольство, оттого что Пауля редко удавалось видеть, —.дом был для него все равно, что ветка для птицы. К тому же мать любила и баловала Пауля гораздо больше, чем Хилью. Она всегда ожидала прихода сына терпеливо, никогда его ни за что не упрекала, и едва он появлялся, как в ее глазах зажигался радостный блеск. У парня свои дела и занятия, он лучше знает, когда ему приходить и уходить.
Пауль присел на край кровати и погладил руку матери, которая, взглянула на него со страдальческой улыбкой человека, много перенесшего и внутренне поднявшегося над житейской суетой.
— Теперь, мама, — сказал Пауль, — и я смогу дольше оставаться с тобой. Я свободен, как птица. Взял расчет.
Хилье совсем не понравилось сообщение брата об уходе из редакции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116