Как только Пауль немножко огляделся на новом месте — в этой дыре, носившей, однако, гордое наименование города, — он сразу почувствовал себя отброшенным куда-то в средневековье. Казалось, будто высокая церковь с грузным побеленным корпусом и с островерхой башней, увенчанной петухом на яйце, словно пастух, стережет стадо приземистых домишек и окрестности. На улицах в глаза бросались вывески шорников, шапочников, жестянщиков, красильщиков, скорняков, будто в городишке всё еще царило время ремесленных цехов. Кое-где еще виднелись круглые зеркальца, прикрепленные к обеим сторонам окна. Из такого вот окна годами следила за прохожими, сидя в кресле на колесах, какая-нибудь тетушка из прибалтийских немок, та самая старушонка, которая полтора месяца назад исчезла отсюда по зову Гитлера, бросив тут пустую квартиру и эти шпионские зеркала. Таких беглецов оказалось немало, и потому теперь не составляло труда найти свободную квартиру или кошату с белой полоской объявления на оконном стекле. Портной Паринбак мог, стало быть, считать себя счастливым, что его долго пустовавшая комната обрела наконец жильца, хотя бы и в лице высланного. Видимо, вообще настало время странных переселений. Но что всего важнее: новый жилец сразу заплатил за месяц вперед, и не жене, а лично ему. А это означало, что' портной мог тут же отправиться к дружкам и повести их в кабак.
Если не находилось занятия получше, Паринбак, тощий человечек с козлиной бородкой, сидел на столе и, напевая себе под нос, орудовал иглой, а то строчил у окна на своей машине. Трезвым он бывал тих и незаметен. Выйдет иногда в кухню нагреть утюг — и опять в комнату. Но когда ему случалось возвращаться ночью пьяным, зачастую еще с приятелями, то тихий человечек превращался в буяна, и Паулю до утра приходилось терпеть шум и пьяные песни. Попробуй тут читать, думать или спать! Иногда расхрабрившийся мастер ни за что ни про что принимался бить жену. Поднимался отчаянный крик, которому вторила и четырехлетняя Майя. Девочка знала, что раз маме достается от папы, так и ей будет от матери трепка. А ей только и останется, что поколотить свою Лийзу с фарфоровой головкой. Потом она, конечно,
приласкает свою любимую куклу и попросит у нее прощения, как мама у нее, а папа у мамы.
Все трое ходили к Паулю изливать душу. Хозяин, правда, лишь в тех случаях, когда бывал навеселе, а в кармане у него лежала бутылка. Пусть господин Риухкранд не обижается, если за стеной иногда немного пошумят. Ведь он человек образованный, должен понимать, что иначе нельзя. Такая уж нескладная жизнь. Но Паринбак все же не такое отребье, каким кажется. Совсем нет! Когда-то он был мужчиной что надо! Бабы, те за ним так и увивались, прямо проглотить были готовы. Но с тех самых пор, как под Тарнополем его ранило вот в эту ногу, все пошло не так. Богатая невеста отвернулась от него и вышла за другого. Тогда-то он и пристрастился к рюмочке. Вот и сиди на столе, перелицовывай старые костюмы, - ведь редко кто решается заказать ему новый: Паринбак, мол, пьет, может испортить материал. Ну как после этого не пить?
— А жена? — исповедовался он как-то Риухкранду. — Эта чертовка терпеть меня не может! Да и за что ей жаловать меня, раз я ее жизнь загубил? Разве она забудет, как невзначай забеременела от меня? Уж, ясно, лучше пойти за калеку, чем с ребенком сидеть в девках. А разве я, черт побери, не вижу, как она глазами стреляет в тех, кто поздоровее! Ну, да ладно, выпей, будем друзьями! Пей, пей, не чванься!
И, уставившись куда-то в пространство, он продолжал.
— Считает себя познатней меня родом... Подумаешь, дочь скорняка! А чем скорняк лучше портного? Был скорняк, а теперь у меня живет... А я корми его. Большего жмота на всем свете не сыщешь: деньги свои в банке гноит, ни одного сента у него не выманишь... Соображения никакого, а гонору хоть отбавляй... И тут еще мой сын, знаешь, тот первый, досвадебный... Сопляк еще, а полез на меня с кулаками, когда я жену вразумлял. Выгнал его за порог — и что же? Так и не возвращается, упрямец, глаз не кажет, шляется бог знает где. Говорят, будто в Таллине его видели. Жена плачет. Мол, последней надежды, последней поддержки лишилась. Последней поддержки? А я-то что?.. Я, мол, ее не понимаю! Чепуха! Я свою жену насквозь вижу и знаю, что она меня ненавидит. Какое там ненавидит? Презирает. Не упускает случая" сказать, что я ее жизнь загубил. Только одно на уме — как бы укусить побольнее. Разве тут, черт возьми, с собой совладаешь? Влепишь ей пару горячих, ну да, влепишь... А самому сразу жалко станет... Что поделаешь, опять просишь прощения... А какой от всего этого толк? Лучше с приятелем в трактир податься. Так вот она, жизнь,
и идет: утюжишь брюки, штопаешь дыры, бьешь жену, пьешь водку...
Внезапно в глазах портного вспыхнул недобрый огонек:
— Однако послушай, что я тебе скажу! Если ты вздумаешь... Если моя жена вздумает завести с тобой шашни... так я тебе этого не спущу! Угощу утюгом, знай...
Взмахнув бутылкой вместо утюга, он вскочил, чтоб показать, какова будет месть, но тут же снова свалился на стул, и вся его удаль улетучилась. На лице его появилось плаксивое выражение.
— Нет, нет, это я так... Просто так... — бормочет он. — Немножко попугать. Чтоб самому покуражиться...
Уныло махнув рукой, он жалко улыбнулся.
— Ах, чего уж там... Я — ничто. Тряпка, как говорит жена, тряпка — и больше ничего.
Его бороденка затряслась, глаза налились слезами. Наступило молчание. Вдруг хлопнула наружная дверь, Портной повернулся и поглядел в окно.
— Погляди на этого мусорщика! — бросил он едко.
Пауль увидел тощего долговязого человека в рваном
пальто, который, с трудом передвигаясь при помощи палки, шел, внимательно глядя себе под ноги.
— Обгоревшую спичку и то подберет и принесет домой. Ты видел комнату этого сквалыги? Пойдем, покажу.
Они вошли в крохотную комнату тестя, расположенную рядом с кухней. Она была завалена ящичками и коробочками, лежавшими на столе, на шкафу и нагроможденными у стены. В них складывались лоскуты и клочья меха, ржавые гвозди и обломки подков, пуговицы и застежки — словом, невообразимый хлам. А на побеленном печном дымоходе было выведено углем три слова: «Ничего не покупать».
— Сам видишь! — сказал портной, постучав себя пальцем по лбу. — У этого человека тут винтиков не хватает. Но скажи-ка об этом моей жене! Сразу в волосы вцепится. Оставь, мол, в покое моего отца. А тот все каркает, как ненасытное воронье отродье. Дай то, сделай это! Он с дочкой — два сапога пара. Та ему лучшие куски подкладывает... У самого в банке двадцать тысяч, а ни сента не одолжит. Хочешь — живи, хочешь — помирай. Где же правда?
А когда портной уходил из дому, к Паулю являлась хозяйка отводить душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116