И они еще долго сидели вместе, беседуя о житейских делах.
После свидания с женой Цауне вернулся в камеру совершенно убитый. Он хотел рассказать Мильде, что его привлекают за соучастие в подделке векселя и за
дальнейшую передачу подделанного векселя. Хотел утешить жену, чтоб она не очень горевала и постаралась пережить все это спокойно. Хотел попросить не заботиться о нем: все-таки он — на казенных хлебах и на казенной квартире, значит, не пропадет. Пусть Мильда лучше подумает о себе и попытается найти какую-нибудь работу. Но из всего задуманного он не сумел сказать ни слова и теперь сердился на свою слабохарактерность. Даже надзиратель, отводя его обратно в камеру, посмеялся, что у него такие красные глаза, будто лук чистил. Выплакался, видать, надолго. Если вечером не накачается чаем, сможет обойтись даже без параши.
И Цауне действительно был настолько подавлен, что в камере даже не смел никому поглядеть в глаза. Хотелось быть мужчиной, прикрыть свои моральные страдания иронией и смехом, как другие заключенные. Ведь и у них остались на воле матери, невесты, жены и дети, которые; может быть, голодают и оплакивают их. Но как эти заключенные издеваются над целым миром! Они кажутся беззаботнейшими, людьми, чья жизнь полна удовольствий. Однако, если <бы кто-нибудь мог в вечернем сумраке зарешеченной камеры взглянуть в эти днем так весело смеявшиеся глаза, он увидел бы в них безграничную скорбь об изломанной жизни, об оставленных на произвол судьбы близких. Лишь у немногих во взгляде пылала ненависть; но и это был самообман, помогавший измученной душе переносить страдания. Прежде всего, это были посаженные в тюрьму люди, и только потом — преступники. Жизнь их сделала такими. Ведь не в утробе матери они потеряли свою чистоту и невинность!
У Цауне не было сил замкнуться в себе, как замыкались другие. Его детское сердце сломилось под тяжестью испытаний, и боль вырывалась наружу в слезах и стонах. За это другие заключенные называли его плачущей девой, которую осмеял и покинул Дон-Жуан-Судьба. Зубоскальство над товарищами по несчастью помогало им сопротивляться надвигающемуся душевному краху. К ночи упорство ослабевало, и с нар здесь и там
доносился порой тяжкий, долго сдерживаемый вздох. В такие минуты Цауне тоже давал волю своим чувствам, пока из какого-нибудь угла не раздавалось замечание насчет девицы, плачущей о своем соблазнителе. Тогда он, как бы очнувшись, вгрызался зубами в грязную соломенную подушку.
— Каждая барышня страдает из-за потерянной невинности, пока не расчуветвовала сладость греха. Почему же вы хотите, чтобы наша барышня переживала все это даже без вздохов? — иронически защищал его Юрис Асар, посаженный в тюрьму за мошенничество: он «нанимал» кассиров для своих несуществующих предприятий, брал с них порядочный залог и таким способом обеспечил себе множество приятных вечеров в рижских ресторанах.
— Ну так устрой ее кассиршей с хорошим окладом на одно из своих предприятий. Только не смей брать с нее залог! — подал голос заключенный Лиепа, ожидающий суда за продажу взятого напрокат рояля.
— Я всем даю хороший оклад, пусть живут, как министры! Какой там залог, наша барышня сама — сокровище; Она будет играть на твоем рояле и получать деньги моей фирмы. Только ты не вздумай с ней заигрывать. Я не потерплю, чтобы посторонние трогали подчиненных мне барышень, — заявил Асар.
— Да перестаньте вы, дайте поспать, — злобно проворчал председатель уездной думы Микель Алкснис, пропивший несколько миллионов казенных денег и теперь сам удивлявшийся, куда он мог их девать.
— А ты не гавкай, тут тебе не уездная дума. Лучше попробуй-ка подсчитать, сколько бочек пива ты выхлестал и сколько на каждого уездного подпаска придется подушных, чтоб рассчитаться за твои попойки. Вот красота — барин жрет и пьет, а счета оплачивают пастухи и уездные богаделки! Господа хозяева уж платить не будут, они сами участвовали в твоих пьянках, — издевался Асар.
— Я ни у кого не вытаскивал деньги из кармана, как рижские молодчики, — прошипел Алкснис и повернулся на другой бок, чтобы прекратить разговор. Но изо всех углов, один за другим, раздались возгласы:
— Посолить его, чтоб не распускал язык!
— Правильно, посолить! Чтоб уездное начальство не протухло!
— Такой экземпляр надо сохранить. На одном пиве пропил миллионы!
— Эх ты, недотепа, дал бы и рижским девочкам подзаработать!
— Такие деньжищи прожрал один!
— Нам приходится добывать на хлеб, шаря по пустым карманам, а эти под защитой полиции загребают народные миллионы!
— Поищите соли, я намочу полотенце. Поставим ему банки, чтоб не распускал язык!
— Сгоним с него лишний жир! Заключенному нельзя быть таким толстым, не то начальство опять сократит нам паек!
Быстро намочили полотенце и разыскали соль. Один сел Алкснису на голову, другие держали за руки и за ноги. Это были вспомогательные силы. В это же время мастера по части банок задрали распростертому Алкснису рубаху, намочили живот водой и натерли солью. Один из «мастеров» захватывал и оттягивал Алкснису кожу на животе, а другой ребром ладони «рубил» по натянутой коже, пока не уставала рука. Тогда его место занимал следующий и опять рубил, пока толстое брюхо Алксниса не сделалось краснее вареного, рака. Наконец один из участников этой церемонии воскликнул:
— Уже дергаться начинает. Хватит!
После этих слов все в одно мгновение очутились на своих нарах. Лишь Алкснис не мог подняться с места, измученный, с горящим, от боли животом. Он пытался стонать и даже кричать, чтобы услышали надзиратели, но чей-то голос грозно иредостерег:
— Молчать, проклятая пивная бочка! Не заткнешься, еще получишь!
— Палачи! Я скажу надзирателю! — Голос Алксниса прерывался от злобы и ненависти.
— Только попробуй, боров казенный! Будем рубить банки, пока не отощаешь, как лесной кабан! Больно
нужно надзирателю защищать такую падаль.. . В наказание всю неделю будешь чистить парашу!
С этим все согласились, и Алкснис понял, что ему действительно придется исполнять их мерзкое решение. Он умолк, видя, что не может бороться с этими подонками. Банда воров и мошенников ненавидела каждого порядочного человека, каким все еще считал себя Алкснис. Да знает ли эта сволочь, что в свое время Алкс-нису пожимали руки не только министры внутренних дел и премьер-министры, но даже сам президент республики? Алкснис сидел с ними за одним столом на почетном месте и произносил такие блестящие приветственные речи, что государственные мужи наперебой предлагали ему вступить каждый в свою,партию. Эта шпана с даугавской набережной еще дождется, что Алкснис снова будет у власти. Уж он им отплатит!
А пока Алкснис потерпит — как стерпел вопиющую несправедливость, когда следователь за пустяковую растрату засадил его в тюрьму, развеяв надежды на пенсию, до выслуги которой оставалось меньше года!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
После свидания с женой Цауне вернулся в камеру совершенно убитый. Он хотел рассказать Мильде, что его привлекают за соучастие в подделке векселя и за
дальнейшую передачу подделанного векселя. Хотел утешить жену, чтоб она не очень горевала и постаралась пережить все это спокойно. Хотел попросить не заботиться о нем: все-таки он — на казенных хлебах и на казенной квартире, значит, не пропадет. Пусть Мильда лучше подумает о себе и попытается найти какую-нибудь работу. Но из всего задуманного он не сумел сказать ни слова и теперь сердился на свою слабохарактерность. Даже надзиратель, отводя его обратно в камеру, посмеялся, что у него такие красные глаза, будто лук чистил. Выплакался, видать, надолго. Если вечером не накачается чаем, сможет обойтись даже без параши.
И Цауне действительно был настолько подавлен, что в камере даже не смел никому поглядеть в глаза. Хотелось быть мужчиной, прикрыть свои моральные страдания иронией и смехом, как другие заключенные. Ведь и у них остались на воле матери, невесты, жены и дети, которые; может быть, голодают и оплакивают их. Но как эти заключенные издеваются над целым миром! Они кажутся беззаботнейшими, людьми, чья жизнь полна удовольствий. Однако, если <бы кто-нибудь мог в вечернем сумраке зарешеченной камеры взглянуть в эти днем так весело смеявшиеся глаза, он увидел бы в них безграничную скорбь об изломанной жизни, об оставленных на произвол судьбы близких. Лишь у немногих во взгляде пылала ненависть; но и это был самообман, помогавший измученной душе переносить страдания. Прежде всего, это были посаженные в тюрьму люди, и только потом — преступники. Жизнь их сделала такими. Ведь не в утробе матери они потеряли свою чистоту и невинность!
У Цауне не было сил замкнуться в себе, как замыкались другие. Его детское сердце сломилось под тяжестью испытаний, и боль вырывалась наружу в слезах и стонах. За это другие заключенные называли его плачущей девой, которую осмеял и покинул Дон-Жуан-Судьба. Зубоскальство над товарищами по несчастью помогало им сопротивляться надвигающемуся душевному краху. К ночи упорство ослабевало, и с нар здесь и там
доносился порой тяжкий, долго сдерживаемый вздох. В такие минуты Цауне тоже давал волю своим чувствам, пока из какого-нибудь угла не раздавалось замечание насчет девицы, плачущей о своем соблазнителе. Тогда он, как бы очнувшись, вгрызался зубами в грязную соломенную подушку.
— Каждая барышня страдает из-за потерянной невинности, пока не расчуветвовала сладость греха. Почему же вы хотите, чтобы наша барышня переживала все это даже без вздохов? — иронически защищал его Юрис Асар, посаженный в тюрьму за мошенничество: он «нанимал» кассиров для своих несуществующих предприятий, брал с них порядочный залог и таким способом обеспечил себе множество приятных вечеров в рижских ресторанах.
— Ну так устрой ее кассиршей с хорошим окладом на одно из своих предприятий. Только не смей брать с нее залог! — подал голос заключенный Лиепа, ожидающий суда за продажу взятого напрокат рояля.
— Я всем даю хороший оклад, пусть живут, как министры! Какой там залог, наша барышня сама — сокровище; Она будет играть на твоем рояле и получать деньги моей фирмы. Только ты не вздумай с ней заигрывать. Я не потерплю, чтобы посторонние трогали подчиненных мне барышень, — заявил Асар.
— Да перестаньте вы, дайте поспать, — злобно проворчал председатель уездной думы Микель Алкснис, пропивший несколько миллионов казенных денег и теперь сам удивлявшийся, куда он мог их девать.
— А ты не гавкай, тут тебе не уездная дума. Лучше попробуй-ка подсчитать, сколько бочек пива ты выхлестал и сколько на каждого уездного подпаска придется подушных, чтоб рассчитаться за твои попойки. Вот красота — барин жрет и пьет, а счета оплачивают пастухи и уездные богаделки! Господа хозяева уж платить не будут, они сами участвовали в твоих пьянках, — издевался Асар.
— Я ни у кого не вытаскивал деньги из кармана, как рижские молодчики, — прошипел Алкснис и повернулся на другой бок, чтобы прекратить разговор. Но изо всех углов, один за другим, раздались возгласы:
— Посолить его, чтоб не распускал язык!
— Правильно, посолить! Чтоб уездное начальство не протухло!
— Такой экземпляр надо сохранить. На одном пиве пропил миллионы!
— Эх ты, недотепа, дал бы и рижским девочкам подзаработать!
— Такие деньжищи прожрал один!
— Нам приходится добывать на хлеб, шаря по пустым карманам, а эти под защитой полиции загребают народные миллионы!
— Поищите соли, я намочу полотенце. Поставим ему банки, чтоб не распускал язык!
— Сгоним с него лишний жир! Заключенному нельзя быть таким толстым, не то начальство опять сократит нам паек!
Быстро намочили полотенце и разыскали соль. Один сел Алкснису на голову, другие держали за руки и за ноги. Это были вспомогательные силы. В это же время мастера по части банок задрали распростертому Алкснису рубаху, намочили живот водой и натерли солью. Один из «мастеров» захватывал и оттягивал Алкснису кожу на животе, а другой ребром ладони «рубил» по натянутой коже, пока не уставала рука. Тогда его место занимал следующий и опять рубил, пока толстое брюхо Алксниса не сделалось краснее вареного, рака. Наконец один из участников этой церемонии воскликнул:
— Уже дергаться начинает. Хватит!
После этих слов все в одно мгновение очутились на своих нарах. Лишь Алкснис не мог подняться с места, измученный, с горящим, от боли животом. Он пытался стонать и даже кричать, чтобы услышали надзиратели, но чей-то голос грозно иредостерег:
— Молчать, проклятая пивная бочка! Не заткнешься, еще получишь!
— Палачи! Я скажу надзирателю! — Голос Алксниса прерывался от злобы и ненависти.
— Только попробуй, боров казенный! Будем рубить банки, пока не отощаешь, как лесной кабан! Больно
нужно надзирателю защищать такую падаль.. . В наказание всю неделю будешь чистить парашу!
С этим все согласились, и Алкснис понял, что ему действительно придется исполнять их мерзкое решение. Он умолк, видя, что не может бороться с этими подонками. Банда воров и мошенников ненавидела каждого порядочного человека, каким все еще считал себя Алкснис. Да знает ли эта сволочь, что в свое время Алкс-нису пожимали руки не только министры внутренних дел и премьер-министры, но даже сам президент республики? Алкснис сидел с ними за одним столом на почетном месте и произносил такие блестящие приветственные речи, что государственные мужи наперебой предлагали ему вступить каждый в свою,партию. Эта шпана с даугавской набережной еще дождется, что Алкснис снова будет у власти. Уж он им отплатит!
А пока Алкснис потерпит — как стерпел вопиющую несправедливость, когда следователь за пустяковую растрату засадил его в тюрьму, развеяв надежды на пенсию, до выслуги которой оставалось меньше года!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111