И началась новая жизнь Годердзи Зенклишвили...
В мае тысяча девятьсот девятнадцатого они с Малало поженились. К ее приданому он добавил накопленные за время работы деньги и выстроил на берегу Куры, где некогда стояла отцовская хибара с глинобитной плоской крышей, а потом двухкомнатный вдовий домик, небольшой, но ладный кирпичный дом с широким синим балконом и подвалом.
А времена тогда были тяжелые. Сперва с горем пополам пережили мировую войну; потом кругом стали кричать «революция», мол, «революция», да и свергли царя. Как только до самебского дворянства и богачей дошел слух о свержении самодержца всея Руси, они, словно сговорившись, все до единого сбежали в город.
Потом пришли меньшевики, но жизнь не стала от этого лучше; деньги потеряли силу, продукты исчезли, народ изголодался.
Однако Годердзи и Малало, ставши едины плотью и духом, не страдали от всего этого: любовь помогала им преодолевать, невзгоды и лишения.
Их маленькая семья оказалась крепкой и дружной. Жили они в мире и согласии, таких любящих, преданных друг другу супругов не сыскать было во всем селе.
Время от времени к ним наведывались братья Малало. Интересовались зятем, его нравом, поведением. И в такие дни далеко вокруг разносился по-прежнему звучный, но уже с легкой сипотцой голос Годердзи.
А самому Годердзи в эти минуты казалось, что он все еще там,
на плоту, это еще более воодушевляло его, и он кутил с былым азартом и пылом.
Но чем дальше, тем чаще вкрадывалась печаль в сердце Годердзи. Особенно чувствовал он это, когда в гости приходили теща с тестем.
Озабоченная Дареджан уединялась с дочерью, уводила ее на огород или в укромный уголок сада, подальше с глаз Каколы и Годердзи, и начинала нескончаемый, нудный допрос, все хотела выискать причину, почему Малало не беременеет.
Давала советы.
Ныла и роптала на создателя.
Утирала слезы платочком, горестно качала головой.
И то правда, прошло вот уже более полутора лет, а прибавления в семье Зенклишвили все не было, и родители Малало никак не могли разгадать, чья в том вина, их широкобедрой полногрудой дочери или богатыря зятя.
«Кабы знать, наша бесплодна или этот буйвол лупоглазый?» — каждый раз на сон грядущий вопрошала Дареджан мужа, и хотя тот, как правило, на ее вопрос отвечал протяжным храпом, Дареджан так на него наступала, будто Какола и был во всем виноват. «Как же их лечить, если я не буду причину знать?» — кипятилась Дареджан и сопровождала свой монолог негодующим пинком в спину главы семейства.
Всякий раз после визита родителей и матушкиного допроса Малало плакала навзрыд и убегала к соседям. Вот когда жизнь не мила становилась Годердзи, вот когда он видеть никого не хотел. Он шел на Куру, бродил по берегу и, дойдя до Бериклдэ — Старой скалы, усаживался на крутом обрыве, что над водоворотом, и предавался воспоминаниям.
Перед глазами всплывали знакомые картины: поросшие хвойным лесом горы Боржомского ущелья, караваны белых облаков на лазурном небе, зеленоватая Кура в каменистых берегах со своими прибрежными рощами, колышущийся на волнах плот, посреди плота — костер и треножник на нем, а на треножнике — закопченный медный котел, в котором варятся только что наловленные мурца и цимори...
Не выдерживал этого видения Зенклишвили, глухо вскрикнув что-то невнятное, вскакивал, как умалишенный, срывая с себя одежду, и головой вниз бросался в воду.
Вынырнув где-то далеко, он стремительно плыл вниз по течению вдоль берега до самого Урбниси. Оттуда возвращался обратно пешком, шел неспешно по-над самой водой в белых исподних, стянутых на талии и щиколотках белыми же шнурками, и, взойдя на обрыв, снова вниз головой бросался в воду и снова плыл...
Мощная волна Куры — бодрящая, освежающая, умиротворяла его мятущийся дух, развеивала тоску и дарила таким блаженством, что он забывал обо всем на свете.
Окунувшись в животворную купель Куры, он готов был начать сначала свою не такую уж плохую, но и не ахти какую радостную жизнь.
Однако счастливые часы выпадали лишь в воскресные дни, да и то не всегда. Все остальное время он вместе с тестем и шуринами работал на земле: ходил за плугом, сеял, жал, косил, молотил — и так, казалось ему тогда, без конца...
Годердзи никому в том не признавался, но землепашество он ненавидел. Только и мечтал о том, как бы избавиться от этой постылой работы.
Душой он тянулся к Куре. К ней он был привязан всем своим существом. Кура была для него землей обетованной, его заветной, его мечтой.
И однажды Годердзи не выдержал, покаялся тестю в своем грехе: ненавижу, мол, землю, отпусти ты меня обратно на Куру.
Спокойно, невозмутимо выслушал исповедь зятя Какола. Умудренный опытом житейским, старик и сам догадывался о состоянии зятя, но следовал своему правилу — никогда первым не начинать тяжелый разговор. Внешне он был спокоен, только одно выдавало его волнение: энергичнее, чем обычно, крутил он свой длинный седой ус.
Выслушал зятя со вниманием, а потом и сам открылся ему:
— Знаю я, какой огонь тебя снедает, только не отпущу тебя больше на Куру, нет, не могу, и не проси. Но вот что: поставлю я тебе маленькую лесопилку на берегу. Друзей-приятелей плотогонов у тебя хватает, пускай поставляют бревна, а ты распиливай. Дело это прибыльное, к тому же ты и возле своей Куры будешь находиться, и за семьей присмотришь.
Мудрый человек был покойник.
Да разве жизнь даст тебе завершить дело, как сам задумал, свою волю до конца довести?
Как-то поздней осенью в Самеба объявился чудом уцелевший от выстрелов Цолака, как говорится, воскресший из мертвых Сосо Магалашвили. Объявился и перво-наперво Годердзи спросил. Когда гвардейцы привели Зенклишвили к меньшевистскому эмиссару, Магалашвили, заметно постаревший, уже не в чохе, а в английском френче табачного цвета, без погон, но с Георгиевским крестом в петлице, поднялся ему навстречу, подал руку, осведомился о здоровье и повел задушевную беседу. Узнав, что детей у Годердзи нет, с сожалением сказал:
— Жаль, жаль, был бы у тебя ребенок, я б его окрестил и породнились бы мы с тобой.
Потом он уединился с Годердзи и завел речь о судьбе независимой Грузинской республики. И так все нарисовал, что, казалось, будущее родной страны возложено именно на его плечи, и что если кто-либо может быть ему подмогой в исполнении святого долга, то только самебцы, и в первую очередь — Годердзи Зенклишвили. Наконец, решив, что собеседник обработан как следует, он категорически заявил:
— Такие патриоты, как ты, должны находиться в Грузинской гвардии,— и, не дожидаясь ответа, внес его фамилию в список призывников. Потом горячо поздравил, трижды облобызал и приказал секретарю принести шампанского, не простого вина, а именно шампанского, которого Годердзи до этого и в глаза не видал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127