..»
Но неожиданно для Годердзи Пета Цховребов встретил его очень приветливо и вежливо, встал ему навстречу, сесть предложил, справился о здоровье, о делах.
Удивленный приемом, Годердзи сдержанно отвечал на вопросы председателя и исподлобья его разглядывал. Пета держался просто. Разговаривал спокойно. Время от времени открыто улыбался и, опираясь локтями о свой огромный резной письменный стол, внимательно глядел на заведующего лесопилкой.
Поговорили о том о сем, потом Пета вдруг встал, подошел к Годердзи и спросил другим тоном:
— А знаешь, товарищ Годердзи, в чем у нас нынче самая большая нужда?
— В чем? — простодушно спросил Зенклишвили.
— В кирпиче.
— Чего? — не понял Годердзи.
— Кирпич, говорю, необходим, строить больно много надо, а кирпича и нет. Потому решили мы выстроить кирпичный заводик возле большого урочища и обжигать свой собственный кирпич. Глину дали знающим людям посмотреть, они очень даже одобрили, сказали, первосортный кирпич получится. Так вот, дело это поручаем тебе. Руководить, значит, будешь заводом.
— Да ты что, Пета, разве ж я в кирпиче смыслю?!
— А ты не боись! Сперва ты дело изучишь, а потом оно само тебя научит, что к чему, само поведет.
— Нет, братец ты мой, только не это, а так — хоть голову с плеч!
— А мы этот вопрос уже решили, назначили тебя директором, и делу конец. Больше того — и помощников тебе подобрали: восемь человек из местных евреев выразили желание заняться физическим трудом, тебе их и дадим.
— Ты что говоришь, Пета, дорогой, для чего мне евреи, кто слышал, чтоб евреи физически работали, да еще глину месили! Что они мне за помощники!
— На первых порах глину ногами придется месить, пока специальные машины привезем. Не станешь ведь ты сам глину месить!
— Зачем мне ее месить, милый ты человек, сроду я грязь не месил.
— То-то и оно-то, евреи займутся этой глиной. Мы им и бригадира назначили, Мордэха Манашерова, знаешь, небось?
— Как не знать, знаю, плут, каких мало... Торгует вишней и дикими яблоками в поездах. Что это за рабочий!
— Ты, Годердзи, на людей другими глазами посмотри, по-новому на них взгляни. Старые взгляды ты теперь отбрось. Люди жаждут труда, свободного труда, понял, товарищ Зенклишвили? А что до евреев, ты вот говоришь, они физически не работали, да, на земле не работали, а какие они труженики —- сам небось знаешь, ремесленники первой руки, за это их у нас издревле уважают. А знаешь ли ты, сколько чего они миру дали, да и нашей Грузии сколько добра принесли!
— Да что ты, Пета, разве я могу что-нибудь против них иметь! Только глина, если меня спросить, не их ума дело. Да и Мордэх твой — пройдоха, они и сами его знают, он им головой не сгодится.
— Ты, друг Годердзи, человеку с ходу приговор не выноси. Ежели так судить, мы и тебя звать не должны бы, и за тобой грешки водятся. Однако ж теперь мы так смотрим: трудовой народ объединить надо, спаять надо, и кто старое помянет — тому глаз вон. Словом, даю тебе еще день на размышления, а сейчас ступай и обдумай все.
Провожая Годердзи до дверей, Пета завел речь о специалистах, мол, вынуждены мы к старым спецам обращаться за помощью, но не на всех них положиться можно, некоторые вредительством мол, занимаются. Годердзи не понял: не его ли имел в виду председатель?..
Сколько раз вспоминал потом Годердзи эту встречу, сколько раз удивлялся и недоумевал, что дало такую силу недавнему батраку Пета Цховребову и откуда в нем появилось столько уверенности. Он так твердо говорил с Годердзи, казалось, заранее в подробностях продумал всю беседу, взвесил все вопросы и ответы.
А дня через два Годердзи, загоревшись ему самому непонятным азартом, вместе с приехавшим из Гори инженером подыскивал место для строительства кирпичного завода. Впервые в жизни переживал он такие горячие дни, полные забот, волнений, труда. Он сам не мог понять себя, не понимал причины своего поведения. Он наставлял рабочих, спорил, ругался с начальством, бегал за материалами, и все это под страхом не провалить порученное дело, причем дело-то было не свое, личное, а чужое, общественное. И когда он об этом вдруг подумал, он сам себе удивился. Это было ново и странно. Ведь никакой личной выгоды он не искал, а работал с таким увлечением, с такой самоотдачей, будто строительство завода было кровной его заботой.
Вместе с тем жило в нем какое-то ожидание. Что-то радостное, светлое предвещало ему сердце.
И свершилось удивительное: в тот самый день, когда завод выдал первую партию кирпича, Малало почувствовала первое движение ребенка!
Супруги в изумлении смотрели друг на друга и не могли поверить, что счастье, о котором долго и страстно мечтали, так неожиданно взошло на их порог...
На следующий же день, ранним утром, повез Годердзи сияющую жену в Хашури, к известному врачу Григолу Цицишвили. Вечером супруги Зенклишвили с еще более сияющими лицами возвратились домой. Ни муж, ни жена не скрывали радости. Они не ходили — летали, не говорили друг с другом — ворковали.
С той поры никто не слыхал, чтобы Годердзи говорил с Малало повышенным голосом.
Шутка ли, сколько лет тщетно ждали они этого, и вот теперь, когда и муж, и жена перешагнули в четвертый десяток, судьба послала наконец сына (а в том, что родится сын, Годердзи ни на миг не сомневался).
И правда, родился сын!
Крупный, пухленький, большелобый мальчик...
— Вылитый отец! Ну до чего похож, до чего похож на твоего богатыря, а?! — щипая Малало (чтобы не сглазить младенца), дивились соседки, приходившие поздравить роженицу.
А Годердзи на радостях тряхнул стариной: загулял, закутил. Несколько дней даже на работу не ходил. Домой возвращался до того упившись, что на ногах еле стоял. Войдет, бывало, в комнату, первым делом Малало расцелует, спросит, как ребенок, потом подхватит с полу колыбель, себе на плечо поставит и пройдется в пляске «Багдадури».
— Осторожно, сумасшедший, упаси господь, упадешь и колыбель уронишь, погубишь всех нас! — обмирая со страху, молила Малало.
Но Годердзи не слышал — плясал. Сам пел, сам плясал. Мальчика нарекли Малхазом, что одновременно означает и быстрый, и красивый.
...Когда дело доходило до сына, нить размышлений Годердзи обрывалась.
Малхаз был не только единственной радостью, но и единственной заботой, единственной раной, единственной кручиной отца...
Нет, не оказался Малхаз таким сыном, о котором мечтал Годердзи.
Совсем другой нрав, совсем другие наклонности были у кудрявого парня, совсем другие стремления туманили его голову.
Настойчивостью и целеустремленностью он обладал не меньшими, чем отец, только цели у него были иные.
Непонятным, чудным парнем вырос Малхаз, и нелегко было заглянуть ему в душу. Годердзи очень старался, но не мог разгадать, к чему же стремится его скрытный, замкнутый, не по-юношески задумчивый сын.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Но неожиданно для Годердзи Пета Цховребов встретил его очень приветливо и вежливо, встал ему навстречу, сесть предложил, справился о здоровье, о делах.
Удивленный приемом, Годердзи сдержанно отвечал на вопросы председателя и исподлобья его разглядывал. Пета держался просто. Разговаривал спокойно. Время от времени открыто улыбался и, опираясь локтями о свой огромный резной письменный стол, внимательно глядел на заведующего лесопилкой.
Поговорили о том о сем, потом Пета вдруг встал, подошел к Годердзи и спросил другим тоном:
— А знаешь, товарищ Годердзи, в чем у нас нынче самая большая нужда?
— В чем? — простодушно спросил Зенклишвили.
— В кирпиче.
— Чего? — не понял Годердзи.
— Кирпич, говорю, необходим, строить больно много надо, а кирпича и нет. Потому решили мы выстроить кирпичный заводик возле большого урочища и обжигать свой собственный кирпич. Глину дали знающим людям посмотреть, они очень даже одобрили, сказали, первосортный кирпич получится. Так вот, дело это поручаем тебе. Руководить, значит, будешь заводом.
— Да ты что, Пета, разве ж я в кирпиче смыслю?!
— А ты не боись! Сперва ты дело изучишь, а потом оно само тебя научит, что к чему, само поведет.
— Нет, братец ты мой, только не это, а так — хоть голову с плеч!
— А мы этот вопрос уже решили, назначили тебя директором, и делу конец. Больше того — и помощников тебе подобрали: восемь человек из местных евреев выразили желание заняться физическим трудом, тебе их и дадим.
— Ты что говоришь, Пета, дорогой, для чего мне евреи, кто слышал, чтоб евреи физически работали, да еще глину месили! Что они мне за помощники!
— На первых порах глину ногами придется месить, пока специальные машины привезем. Не станешь ведь ты сам глину месить!
— Зачем мне ее месить, милый ты человек, сроду я грязь не месил.
— То-то и оно-то, евреи займутся этой глиной. Мы им и бригадира назначили, Мордэха Манашерова, знаешь, небось?
— Как не знать, знаю, плут, каких мало... Торгует вишней и дикими яблоками в поездах. Что это за рабочий!
— Ты, Годердзи, на людей другими глазами посмотри, по-новому на них взгляни. Старые взгляды ты теперь отбрось. Люди жаждут труда, свободного труда, понял, товарищ Зенклишвили? А что до евреев, ты вот говоришь, они физически не работали, да, на земле не работали, а какие они труженики —- сам небось знаешь, ремесленники первой руки, за это их у нас издревле уважают. А знаешь ли ты, сколько чего они миру дали, да и нашей Грузии сколько добра принесли!
— Да что ты, Пета, разве я могу что-нибудь против них иметь! Только глина, если меня спросить, не их ума дело. Да и Мордэх твой — пройдоха, они и сами его знают, он им головой не сгодится.
— Ты, друг Годердзи, человеку с ходу приговор не выноси. Ежели так судить, мы и тебя звать не должны бы, и за тобой грешки водятся. Однако ж теперь мы так смотрим: трудовой народ объединить надо, спаять надо, и кто старое помянет — тому глаз вон. Словом, даю тебе еще день на размышления, а сейчас ступай и обдумай все.
Провожая Годердзи до дверей, Пета завел речь о специалистах, мол, вынуждены мы к старым спецам обращаться за помощью, но не на всех них положиться можно, некоторые вредительством мол, занимаются. Годердзи не понял: не его ли имел в виду председатель?..
Сколько раз вспоминал потом Годердзи эту встречу, сколько раз удивлялся и недоумевал, что дало такую силу недавнему батраку Пета Цховребову и откуда в нем появилось столько уверенности. Он так твердо говорил с Годердзи, казалось, заранее в подробностях продумал всю беседу, взвесил все вопросы и ответы.
А дня через два Годердзи, загоревшись ему самому непонятным азартом, вместе с приехавшим из Гори инженером подыскивал место для строительства кирпичного завода. Впервые в жизни переживал он такие горячие дни, полные забот, волнений, труда. Он сам не мог понять себя, не понимал причины своего поведения. Он наставлял рабочих, спорил, ругался с начальством, бегал за материалами, и все это под страхом не провалить порученное дело, причем дело-то было не свое, личное, а чужое, общественное. И когда он об этом вдруг подумал, он сам себе удивился. Это было ново и странно. Ведь никакой личной выгоды он не искал, а работал с таким увлечением, с такой самоотдачей, будто строительство завода было кровной его заботой.
Вместе с тем жило в нем какое-то ожидание. Что-то радостное, светлое предвещало ему сердце.
И свершилось удивительное: в тот самый день, когда завод выдал первую партию кирпича, Малало почувствовала первое движение ребенка!
Супруги в изумлении смотрели друг на друга и не могли поверить, что счастье, о котором долго и страстно мечтали, так неожиданно взошло на их порог...
На следующий же день, ранним утром, повез Годердзи сияющую жену в Хашури, к известному врачу Григолу Цицишвили. Вечером супруги Зенклишвили с еще более сияющими лицами возвратились домой. Ни муж, ни жена не скрывали радости. Они не ходили — летали, не говорили друг с другом — ворковали.
С той поры никто не слыхал, чтобы Годердзи говорил с Малало повышенным голосом.
Шутка ли, сколько лет тщетно ждали они этого, и вот теперь, когда и муж, и жена перешагнули в четвертый десяток, судьба послала наконец сына (а в том, что родится сын, Годердзи ни на миг не сомневался).
И правда, родился сын!
Крупный, пухленький, большелобый мальчик...
— Вылитый отец! Ну до чего похож, до чего похож на твоего богатыря, а?! — щипая Малало (чтобы не сглазить младенца), дивились соседки, приходившие поздравить роженицу.
А Годердзи на радостях тряхнул стариной: загулял, закутил. Несколько дней даже на работу не ходил. Домой возвращался до того упившись, что на ногах еле стоял. Войдет, бывало, в комнату, первым делом Малало расцелует, спросит, как ребенок, потом подхватит с полу колыбель, себе на плечо поставит и пройдется в пляске «Багдадури».
— Осторожно, сумасшедший, упаси господь, упадешь и колыбель уронишь, погубишь всех нас! — обмирая со страху, молила Малало.
Но Годердзи не слышал — плясал. Сам пел, сам плясал. Мальчика нарекли Малхазом, что одновременно означает и быстрый, и красивый.
...Когда дело доходило до сына, нить размышлений Годердзи обрывалась.
Малхаз был не только единственной радостью, но и единственной заботой, единственной раной, единственной кручиной отца...
Нет, не оказался Малхаз таким сыном, о котором мечтал Годердзи.
Совсем другой нрав, совсем другие наклонности были у кудрявого парня, совсем другие стремления туманили его голову.
Настойчивостью и целеустремленностью он обладал не меньшими, чем отец, только цели у него были иные.
Непонятным, чудным парнем вырос Малхаз, и нелегко было заглянуть ему в душу. Годердзи очень старался, но не мог разгадать, к чему же стремится его скрытный, замкнутый, не по-юношески задумчивый сын.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127