Всегда уверенный в себе председатель на этот раз здорово растерялся. Он сидел неподвижно, боясь шевельнуться, чтобы не возобновился приступ у Годердзи.
Наконец обессилевший хозяин поднял голову.
Обратил на Сандру налитые кровью глаза и с извиняющейся жалкой улыбкой проговорил:
— Постарел я, дорогой Сандра, постарел... Достаточно самой малости, и это проклятое сердце так начинает стучать, точно на части рвется. Люди думают, я все такой же крепкий, все тот же Годердзи, но, к горю моему, не так это, нет...
И, как бы сам испугавшись своего признания, он тут же подбодрился и почти обычным голосим добавил:
— Теперь уже ничего, прошло. Теперь до следующего такого приступа я и впрямь буду прежний Годердзи! — И засмеялся.
Однако Сандра видел, что ему вовсе не до смеха. И смех-то получился не от души, а так, для отвода глаз...
После ухода гостей Годердзи совсем приуныл. Малало, как ни старалась, слова из него вытянуть не сумела.
Такая была у него черта: если о чем-то задумается, углубится в мысли — замкнется в себе, молчит, молчит, ровно бы ничего его не касается... Так и теперь вот молчал, уставившись в одну точку, а мысли, видно, где-то носились, кружили...
— Знать бы мне: какая такая дума тебя гложет? — не сдавалась Малало.— В конце концов, ведь здесь же они будут жить, под боком! Не за тридевять земель он уходит. А я, если хочешь, на образе тебе поклянусь, что он нигде долго не выдержит, домой прибежит. Голову на отсечение дам, что они вскорости сюда явятся!
— Не о том я горюю, Малало, не о том...
— Врешь, как раз о том и горюешь, о том и думаешь, какая другая у тебя забота?
— А такая у меня забота, что у твоего сыночка сердце червивое оказалось.
— Годо, свет мой, голубчик, не надо так, не отрезай ты его от себя, ведь и его жалко, почем мы знаем, какой огонь у него в сердце горит...
— В том-то и горе, что ничего у него в сердце не горит. Не только что огонь, коптилка и та не мерцает. Пустое у него сердце, пойми ты, пустое!
— Ой, не гневи господа, не говори так! — со слезами в голосе взмолилась Малало.
— Разве нормальный человек оставит отчий дом и пойдет к чужим жить? К родителям жены, как бездомный!.. Но ведь он-то с умыслом, он ведь думает, для служебного успеха так лучше будет.
Думает, вознесут его, ежели он от отца отделится. Несчастны какую же цену дадут ему за родителя!..
— Успокойся, Годо, успокойся, не говори так! Вот увидишь! он сразу же одумается.
— Сразу или не сразу, мне это уже все равно.
— Да что ты, бог ты мой, как это все равно?!
— Да, все равно! Теперь, после всего, я с ним под одной крышей и не смогу жить! Такого сына я не хочу!
— Горе, горе мне, несчастной! До чего я дожила! Почему у меня раньше не разорвалось сердце!..
Ночью с Годердзи случился приступ еще более сильный.
До смерти напуганная Малало бросилась к своей крестной, привела бедную старушку, посадила возле мужа, у изножья кровати, а сама помчалась в непроглядную темень за доктором.
Лишь на рассвете унялась боль, и Годердзи полегчало.
В ту же ночь случилась одна удивительная вещь: когда Годердзи делали укол, в доме что-то громко треснуло.
Причину обнаружили только наутро: угол дома, обращенный к винограднику, дал трещину. Трещина оказалась довольно значительной. Она рассекла наискось обе стены. Сейчас же привели инженера, он долго осматривал здание, в заключение сказал, что дело это не очень страшное, видимо, в этой части земля была рыхлая и фундамент осел. В доме можно жить, но ремонт обязателен — фундамент необходимо укрепить.
После того как все ушли и они с Малало остались одни, Годердзи долго разглядывал трещину, потом покачал головой и с сожалением проговорил:
— Как одновременно дали трещину и наш дом, и наша семья, и мое сердце!
— Ой, Годо, не было бы это плохим предзнаменованием!
— Да нет, об этом ты не печалься. Если бы так оно было, в новых домах никто не стал бы жить: сегодня сдают дом, а назавтра он весь растрескивается,— успокоил он жену, хотя сам был удручен и расстроен больше нее.
Утром в среду сам Сандра пришел звать их на свадьбу.
Сперва осведомился о здоровье Годердзи. Пожурил его шутя,— здорово, мол, напугал ты меня. Пошутил с Малало; я, говорит, на свадьбе плясать тебя заставлю. И наконец заговорил о главном, но так, вроде бы невзначай, между прочим:
— Вчера вечером мы долго судили-рядили и так порешили, что большую свадьбу сейчас не следует справлять, новое руководство многолюдные кутежи не жалует. Но и совсем без застолья тоже не годится, потому соберемся всего несколько человек, выпьем несколько стаканов, благословим молодых, а потом время покажет... А? Что скажешь на это, старый плотогон, крутанешь шест в нашу сторону?
— Что я могу сказать, все, что надо было решить, вы уже решили.
— Ежели у тебя лучшее предложение есть, мы свое решение отменим и по-твоему сделаем.
— Нет, лучшего я ничего не скажу, по-моему, вы верно решили.
— Ну, коли мы верно решили, так тому и быть. Ждем тебя с Малало в субботу, в полдень.
С этими словами Сандра распрощался и ушел, даже не дожидаясь, что ему Годердзи в ответ скажет. Ясно, придут в субботу, как же иначе...
Сандра хотя и сказал Годердзи, что на свадьбу всего несколько человек позовет, про себя думал по-другому. Он решил воспользоваться случаем и подтвердить в глазах окружающих превосходство своего общественного положения. «Вот когда соберу у себя все районное начальство да еще и из Тбилиси приглашу несколько влиятельных лиц, тогда узнают, какую силу я имею»,— думал он и добавлял к списку почетных гостей все новые и новые имена.
Однако в присутствии на свадьбе Годердзи и Малало Эдишерашвили, видимо, все-таки сомневались, потому для «закрепления» дела на другой день вечером к Зенклишвили пожаловала Маргалита, чтобы заручиться твердым словом Годердзи.
Маргалита была у них в четверг, но события следующего дня перевернули все планы.
В пятницу утром на кирпичном заводе было назначено открытие обжиговых печей. Это являлось одним из самых ответственных этапов на производстве. Потому Годердзи пришел на работу раньше обычного.
Арочные двери печей были сделаны из огнеупорного материала.
Когда обжиг был закончен, рабочие начали выламывать временные перекрытия в дверях, чтобы через проемы выгружать кирпич.
Они быстро выломали заложенные проемы, и из печей повалил такой жар, что близко нельзя было стоять.
Пока печи немного остыли, пока спал невыносимый жар, прошло довольно много времени.
Наконец стало возможно войти внутрь, чтобы вывозить кирпич ручными тележками. Но в печи было еще очень горячо, а раскаленный кирпич, несмотря на плотные брезентовые рукавицы, все равно обжигал руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127