Мальчик стоял, держась рукой за подоконник, и терпеливо дожидался, пока на него обратят внимание.
У Годердзи словно что-то оборвалось внутри. Он быстро шагнул к сыну, и из пересохшего горла вырвался чужой, сдавленный голос:
— Малхаз, это ты?
— Отец вернулся, сыночек, твой отец, подойди к нему! — как-то чересчур громко и высоко крикнула Малало.
Мальчик подошел несмело, бочком и покорно встал перед богатырем в военной форме.
Годердзи стремительно нагнулся, подхватил сына на руки, поднял и подержал несколько мгновений перед глазами, пристально его рассматривая, потом прижал к груди и долго держал так притихшего, замершего, словно птичка, ребенка.
Когда улеглось первое волнение и оба расспросили друг друга о том, что более всего не терпелось им знать, Малало проворно накрыла стол, принесла из марани кувшин, полный тавквери, и созвала соседей.
Она не ходила — порхала и украдкой все поглядывала на мужа, который казался ей каким-то другим — посуровевшим и еще более огромным.
Постепенно собрались соседи, заполнили комнату. Зазвучали приветствия, возгласы, шутки, причитания, смех, плач, начались нетерпеливые расспросы, словом, поднялся невероятный шум и гвалт.
Наконец все поутихли, уселись за стол, осушили первую, переходившую из рук в руки, до краев полную красного вина керамическую чашу, и кров Зенклишвили, столько времени грустивший в тишине, огласился звуками счастливого застолья. Плавно полилась торжественная и мужественная «Мравалжамиэри».
Малхаз сидел подле отца и молча созерцал пока еще незнакомого ему огромного здоровяка в линялой гимнастерке с пятнами пота на плечах и под мышками, которого так долго и упорно ждали и который оказался таким непохожим на тот образ, что он создал в своем воображении.
— Папа,— тронул его за руку Малхаз,— ты что, плохо воевал?
— Ой, чтоб я ослепла, что значит «плохо воевал», твой отец два раза был ранен! Что ты такое говоришь, сыночек! —- всполошилась Малало.
У Годердзи упало сердце.
— Почему ты решил, что я плохо воевал, малыш? — спросил он.
— А потому, что у тебя всего один орден. Остальные-то медали? А у некоторых, я сам видел, вся грудь в орденах. Вот Андро Бабилидзе, например, четыре ордена привез...
Наступило неловкое молчание. Годердзи покраснел, смешался.
Простодушные слова сына как серпом резанули его. Они прозвучали словно обвинение.
В глубине души он и сам не раз об этом думал...
— Это, сын мой, кому как повезет,— негромко ответил он.
— Нет, это не от везения,— резко, непреклонно возразил мальчуган.
— А от чего же? — точно извиняясь, улыбнулся Годердзи.
— Это от героизма. И учительница Нато нам так объясняла,— с уверенностью ответил Малхаз.
Присутствующие заметили смущение Годердзи и, чтобы избавить его от неприятных вопросов сына, начали громко смеяться. Годердзи навсегда запомнился тот первый диалог и упорство сына. Как у молодого, не знающего ярма быка, готовящегося к схватке, изогнулась тогда шея у мальчика...
«Без меня рос, потому такой... еще и не привык ко мне толком»,— думал Годердзи и утешал себя тем, что ребенок в конце концов оттает и обязательно проникнется сыновней любовью к нему.
Но Малхаз продолжал оставаться замкнутым, колючим и неприступным. Как ни старался Годердзи, не смог он найти путей к сыну.
Не смог подобрать ключа к его сердцу.
А время бежало с быстротой молнии.
Отец работал день и ночь, Малхаз занимался и читал, читал книги.
Встречи их бывали кратковременными, и после двух-трех вопросов, всегда одних и тех же, которые задавал сыну Годердзи, оба чувствовали, что говорить им больше не о чем.
Малхаз учился прекрасно. Не по годам развитой мальчик был примером всей школы, и в деревне все, от мала до велика, хвалили «зенклишвилевского парня» (так не столь давно называли отца, теперь стали называть сына).
Еще будучи учеником пятого класса, Малхаз смастерил электрифицированную карту Грузии с обозначением месторождений полезных ископаемых и крупных производственных объектов. Нажмешь одну кнопку, и загораются крохотные лампочки в тех местах, где добывается каменный уголь. Нажмешь другую кнопку, и лампочки покажут тебе, где имеются залежи марганца, олова, мышьяка или где находятся винодельческие заводы либо цитрусовые плантации, чайные фабрики, прядильно-трикотажные комбинаты и бог весть что еще.
Когда Малхазу понадобились лампочки для этой карты, он выпросил у матери деньги, купил несколько десятков карманных электрических фонарей, разобрал их, вывинтил лампочки, а батареи и футляры побросал на чердак. Не постоял перед расходом, не пожалел трудов — только бы достигнуть цели.
Годердзи, узнав про эту историю, призвал к себе сына, посмотрел карту, спокойно расспросил его, как он все это сделал, похвалил работу, но выговорил за расточительство. «Это все равно, как если бы тебе понадобилось двадцать гусиных перьев,— сказал он насупившемуся, нахохлившемуся мальчику,— и ты купил бы двадцать гусей, выдрал бы у каждого по одному перу, а гусей бросил бы в реку».
Малхаз выслушал отцовскую притчу, насмешливо поглядел ему в глаза, но сказать ничего не сказал. Такая у него была манера: внимательно выслушает и ничего не ответит, но сделает все-таки по-своему.
Годердзи очень не нравилась самоуверенность сына, его чрезмерное упрямство, но он понимал, что переделать его не так-то просто.
Из ровесников первым пионером стал Малхаз, и в комсомол первым приняли его.
Он заканчивал школу, когда умер Сталин. Едва получив аттестат, он, не спросив отца, снял со стены портрет генералиссимуса.
Вернувшись домой и увидев пустое место вместо портрета, Годердзи не поверил глазам. Остолбенев, с минуту стоял неподвижно, тупо уставившись на стену.
— Ты что же сделал, сынок, как рука у тебя поднялась снять этот портрет?! Ведь я всю войну с его именем прошагал! — дрогнувшим голосом спросил он наконец хмуро глядевшего на него сына.
— Отец, надо шагать в ногу с жизнью и не отставать. Опережать жизнь можно, но отставать нельзя.
— Ты что, поучаешь меня?
— Не поучаю, советую. Хороший совет всем на пользу, разве не правда?
— Вон отсюда, сопливый мальчишка! — загремел вспыхнувший, как порох, Годердзи.
Потеряв самообладание, он шагнул было к сыну, чтобы влепить ему оплеуху, но в последний миг сдержался и, тяжело дыша, весь красный от негодования, вышел за порог. Не вышел — выбежал.
«Не так должен был я поступить,— тотчас раскаялся про себя Годердзи.— Молод он, зелен еще, ни черта не смыслит. Сказано ведь: как аукнется, так и откликнется. Мне бы надо было по-человечески с ним поговорить, наставить его, уму-разуму научить. А я наорал, зверем набросился, он, верно, и не понял, за что я его так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127