.. Это, сын мой и брат, истинно второе пришествие!.. Поверь ты мне, вто-ро-е при-ше-стви-е. Слыханное ли дело, чтобы моим горбом нажитое у меня отняли и отдали бы другому потому лишь, что тот, другой,— неимущий! А какое мне дело до того, что он неимущий? Не по моей вине ведь он неимущий, разве я у него что-нибудь
отнял, что-нибудь украл?.. А неимущий он потому, что сам никчемный, лентяй и лоботряс, трудиться не хочет, а на чужое зарится. Сам ни на что не годен, вот в чем дело. Теперь ты мне скажи, бога ради, почему это я должен такому человеку отдавать моим трудом и потом заработанное? Почему?
...Отобрали они у меня земли на том берегу. Отобрали, ладно. Дедовский удел тоже отхватили, и большой фруктовый сад отняли, виноградник этот вот располовинили, четыре упряжки буйволов и волов увели, двух коней в армию забрали, и опять нет покоя, понимаешь ты, не отстают, все им мало! Слыхано ли такое дело?!
До поздних сумерек жаловался Какола, ругался, проклинал все и вся, исходил злостью.
Высказавшись, выговорившись сполна, разругав и охаяв все, что ему не нравилось (а ему ничего уже не нравилось), он убежденно заключил, потрясая указательным пальцем:
— Нет, не может никакая власть держаться на неправде. Все это скоро рухнет, меня тогда уже не будет, но попомнишь ты мое слово, скажешь — ясновидящий был Какола. Или рухнет, или так само по себе все изменится, переделается, что и не узнаешь... но то, что будет,— не будет тем, что оно сегодня есть, пусть никто не хвалится, что все то, чего они добились,— он ткнул пальцем в сторону ревкома,— вечно...
Под конец он вернулся к делам Годердзи...
— Послушай, что я тебе скажу,— уже иным тоном заговорил он, испытующе заглядывая зятю в глаза — со вниманием слушает или нет.— Ты их стороной обходи, не приближайся к ним, не вмешивайся. Разве ж они смогут новую жизнь построить, как кричат? Построим, дескать! Как бы не так! Они, братец, только чужое отнимать горазды. Ни черта они не построят и ничего не утвердят. Теперь порядочному человеку лучше в тени хорониться,— убеждал он зятя.— Так и поступай, пусть хоть тысячу раз зовут тебя, просят, ты в их дела не вмешивайся, сиди себе и помалкивай, работай на земле, земля наша единственная кормилица... а теперь и спасительница.
Заметив при этих словах некоторое смущение в глазах зятя, он пустил в ход последний прием:
— Я тебе еще до армии советовал — поставь лесопилку на берегу, говорил я тебе? Так вот, теперь как раз самое время. Помогу я тебе деньгами, а остальное — ты уж сам соображай, сам мозгами шевели...
Послушай,— продолжал он, умолкнув ненадолго, будто обдумывая какую-то новую мысль,— тебе, как служившему в Красной Армии, не откажут: подай прошение, они еще и помогут. Деревня строиться должна, и лес теперь пуще всего требуется...
Однако не один только тесть старался перетянуть на свою сторону растерянного, стоявшего на распутье Годердзи. Сверстники, друзья-приятели с еще большей силой тащили его к себе...
Не перечесть, сколько раз приходил к зенклишвилевскому домишке с синим балконом секретарь сельской комячейки Иасо Сескелашвили! Приходил утром, спозаранок, и поздним вечером приходил...
То уговаривал вкрадчиво, то открыто настаивал, то ласково, спокойно убеждал, то криком кричал, горлом хотел взять,— растолковывал, увещевал примолкшего, призадумавшегося Годердзи, и все одно твердил: мол, новое время, новые задачи, новые преобразования требуют, чтоб и он изменился, что он, выходец из трудового крестьянства, должен идти одной тропой с трудовым крестьянством, жить его жизнью, его стремлениями, служить его интересам.
Да разве только Иасон? Старые друзья, которые теперь были комсомольцами, а то и партийными, не давали ему покоя, говорили, что он сбился с пути, осуждали и всенародно, и на комячейке, все свое красноречие в ход пускали, чтобы наставить упрямца на правильный путь.
Но ничто не возымело действия, решение Годердзи было неизменно.
Слушать-то он слушал, кивал головой, но твердил одно и то же:
— Это все верно, только я сам себе голова..
В конце концов всем надоело его уговаривать, на него махнули рукой, окрестили индивидуалистом и единоличником. Годердзи тогда впервые услыхал эти странные слова и долго не понимал полностью их смысла. Удивляло его, что слово «единоличник» употребляли как порицание — разве же крестьянин может не быть единоличником?
Видать, тестю удалось-таки вбить зятю в голову свои воззрения.
Минуло еще время, и все обернулось так, как хотел Какола...
Возле железнодорожной станции Самеба, которая отстоит от самого села примерно на два километра, Кура делает крутую излучину, образуя глубоко врезающуюся в сушу заводь.
На берегу этой заводи Годердзи с помощью Каколы поставил довольно большой навес. Нанял помесячно четырех рабочих, купил несколько плотов. Буйволиные упряжки на цепях приволокли под навес толстенные бревна. Самебский торговец, почтенный, всеми в деревне уважаемый еврей Цакуна с лицом библейского пророка, с белоснежными пейсами и бородой, по предварительному заказу доставил две огромные двуручные пилы, так называемые «бирдабири», и работа закипела...
Предвидения Каколы оправдались: откуда только не повалили к навесу покупатели, откуда не бежали сюда жадные до стройматериалов крестьяне.
«Был бы мед, а муха из самого Багдада прилетит»,— повторял довольный Какола известную поговорку и подробнейшим образом оприходовал каждый аршин проданного леса в толстой, еще николаевских времен, конторской книге.
Тут как раз и подоспел благословенный нэп, и в затянутом траурным саваном сознании Каколы засиял луч надежды...
А дела Годердзиевой лесопилки шли все лучше и лучше. Этот скромный, незаметный навес приносил такую прибыль, что у Каколы при подытоживании прихода и расхода глаза расширялись и он не мог скрыть радостного удивления.
— Слава тебе, всевышний! — восклицал он.— Что за чудо эта лесопилка, на каждый рубль два рубля чистого дохода дает! Раньше надо было браться нам за это дело, зря я угробил свое здоровье на неблагодарную пахоту, жатву и всю эту мороку, сколько лет попусту пропало! — говорил Какола довольному успехами зятю.
Охота к делу передавалась от тестя к зятю.
Когда работники втаскивали тяжеленные дубовые кругляки на высокие распилочные козлы и долго возились, чтобы правильно их расположить, Годердзи подлезал снизу под бревно, натуживался и одним толчком так легко и ловко укладывал на место головную часть бревна, что присутствующие только изумленно переглядывались. Поистине удивительной силой обладал Годердзи Зенклишвили!
Входя в рабочий азарт, Годердзи сбрасывал с себя синюю сатиновую косоворотку, надевал свои армейские латаные брюки галифе, разувался и босиком вспрыгивал на бревно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
отнял, что-нибудь украл?.. А неимущий он потому, что сам никчемный, лентяй и лоботряс, трудиться не хочет, а на чужое зарится. Сам ни на что не годен, вот в чем дело. Теперь ты мне скажи, бога ради, почему это я должен такому человеку отдавать моим трудом и потом заработанное? Почему?
...Отобрали они у меня земли на том берегу. Отобрали, ладно. Дедовский удел тоже отхватили, и большой фруктовый сад отняли, виноградник этот вот располовинили, четыре упряжки буйволов и волов увели, двух коней в армию забрали, и опять нет покоя, понимаешь ты, не отстают, все им мало! Слыхано ли такое дело?!
До поздних сумерек жаловался Какола, ругался, проклинал все и вся, исходил злостью.
Высказавшись, выговорившись сполна, разругав и охаяв все, что ему не нравилось (а ему ничего уже не нравилось), он убежденно заключил, потрясая указательным пальцем:
— Нет, не может никакая власть держаться на неправде. Все это скоро рухнет, меня тогда уже не будет, но попомнишь ты мое слово, скажешь — ясновидящий был Какола. Или рухнет, или так само по себе все изменится, переделается, что и не узнаешь... но то, что будет,— не будет тем, что оно сегодня есть, пусть никто не хвалится, что все то, чего они добились,— он ткнул пальцем в сторону ревкома,— вечно...
Под конец он вернулся к делам Годердзи...
— Послушай, что я тебе скажу,— уже иным тоном заговорил он, испытующе заглядывая зятю в глаза — со вниманием слушает или нет.— Ты их стороной обходи, не приближайся к ним, не вмешивайся. Разве ж они смогут новую жизнь построить, как кричат? Построим, дескать! Как бы не так! Они, братец, только чужое отнимать горазды. Ни черта они не построят и ничего не утвердят. Теперь порядочному человеку лучше в тени хорониться,— убеждал он зятя.— Так и поступай, пусть хоть тысячу раз зовут тебя, просят, ты в их дела не вмешивайся, сиди себе и помалкивай, работай на земле, земля наша единственная кормилица... а теперь и спасительница.
Заметив при этих словах некоторое смущение в глазах зятя, он пустил в ход последний прием:
— Я тебе еще до армии советовал — поставь лесопилку на берегу, говорил я тебе? Так вот, теперь как раз самое время. Помогу я тебе деньгами, а остальное — ты уж сам соображай, сам мозгами шевели...
Послушай,— продолжал он, умолкнув ненадолго, будто обдумывая какую-то новую мысль,— тебе, как служившему в Красной Армии, не откажут: подай прошение, они еще и помогут. Деревня строиться должна, и лес теперь пуще всего требуется...
Однако не один только тесть старался перетянуть на свою сторону растерянного, стоявшего на распутье Годердзи. Сверстники, друзья-приятели с еще большей силой тащили его к себе...
Не перечесть, сколько раз приходил к зенклишвилевскому домишке с синим балконом секретарь сельской комячейки Иасо Сескелашвили! Приходил утром, спозаранок, и поздним вечером приходил...
То уговаривал вкрадчиво, то открыто настаивал, то ласково, спокойно убеждал, то криком кричал, горлом хотел взять,— растолковывал, увещевал примолкшего, призадумавшегося Годердзи, и все одно твердил: мол, новое время, новые задачи, новые преобразования требуют, чтоб и он изменился, что он, выходец из трудового крестьянства, должен идти одной тропой с трудовым крестьянством, жить его жизнью, его стремлениями, служить его интересам.
Да разве только Иасон? Старые друзья, которые теперь были комсомольцами, а то и партийными, не давали ему покоя, говорили, что он сбился с пути, осуждали и всенародно, и на комячейке, все свое красноречие в ход пускали, чтобы наставить упрямца на правильный путь.
Но ничто не возымело действия, решение Годердзи было неизменно.
Слушать-то он слушал, кивал головой, но твердил одно и то же:
— Это все верно, только я сам себе голова..
В конце концов всем надоело его уговаривать, на него махнули рукой, окрестили индивидуалистом и единоличником. Годердзи тогда впервые услыхал эти странные слова и долго не понимал полностью их смысла. Удивляло его, что слово «единоличник» употребляли как порицание — разве же крестьянин может не быть единоличником?
Видать, тестю удалось-таки вбить зятю в голову свои воззрения.
Минуло еще время, и все обернулось так, как хотел Какола...
Возле железнодорожной станции Самеба, которая отстоит от самого села примерно на два километра, Кура делает крутую излучину, образуя глубоко врезающуюся в сушу заводь.
На берегу этой заводи Годердзи с помощью Каколы поставил довольно большой навес. Нанял помесячно четырех рабочих, купил несколько плотов. Буйволиные упряжки на цепях приволокли под навес толстенные бревна. Самебский торговец, почтенный, всеми в деревне уважаемый еврей Цакуна с лицом библейского пророка, с белоснежными пейсами и бородой, по предварительному заказу доставил две огромные двуручные пилы, так называемые «бирдабири», и работа закипела...
Предвидения Каколы оправдались: откуда только не повалили к навесу покупатели, откуда не бежали сюда жадные до стройматериалов крестьяне.
«Был бы мед, а муха из самого Багдада прилетит»,— повторял довольный Какола известную поговорку и подробнейшим образом оприходовал каждый аршин проданного леса в толстой, еще николаевских времен, конторской книге.
Тут как раз и подоспел благословенный нэп, и в затянутом траурным саваном сознании Каколы засиял луч надежды...
А дела Годердзиевой лесопилки шли все лучше и лучше. Этот скромный, незаметный навес приносил такую прибыль, что у Каколы при подытоживании прихода и расхода глаза расширялись и он не мог скрыть радостного удивления.
— Слава тебе, всевышний! — восклицал он.— Что за чудо эта лесопилка, на каждый рубль два рубля чистого дохода дает! Раньше надо было браться нам за это дело, зря я угробил свое здоровье на неблагодарную пахоту, жатву и всю эту мороку, сколько лет попусту пропало! — говорил Какола довольному успехами зятю.
Охота к делу передавалась от тестя к зятю.
Когда работники втаскивали тяжеленные дубовые кругляки на высокие распилочные козлы и долго возились, чтобы правильно их расположить, Годердзи подлезал снизу под бревно, натуживался и одним толчком так легко и ловко укладывал на место головную часть бревна, что присутствующие только изумленно переглядывались. Поистине удивительной силой обладал Годердзи Зенклишвили!
Входя в рабочий азарт, Годердзи сбрасывал с себя синюю сатиновую косоворотку, надевал свои армейские латаные брюки галифе, разувался и босиком вспрыгивал на бревно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127