И хотя весна была уже в разгаре, не побоялся, уложил их в грузовик с пластами земли на корнях, доставил на место и так их выходил, что все они прижились.
Потом он столько гонял своего верного Залико в райком, что там наконец вняли просьбам Зенклишвили и прибавили питомнику земли. Годердзи, честно говоря, все-таки надеялся, что Малхаз хоть чем-то да поможет.
Потом он не без труда раздобыл несколько сот метров металлических труб, выпросил у секретаря райкома насос, умолил поставить маленькую водокачку на небольшом рукаве Куры, и питомник получил воду. Удивлялся Годердзи: о чем думали те, кто устраивали питомник в безводном месте!
Зря он секунды не терял. Если у него самого работы не бывало — такое тоже случалось,— он помогал рабочим: рыл вместе с ними ямы, окапывал саженцы, пересаживал бережно вырытые из земли елки на другое место, вдоль ограды...
Рабочим полюбился их начальник, хотя и был он достаточно строг и требователен. Потому не раз происходили между ними и деловые споры, столкновения. Упрямый и своенравный человек был Годердзи, он не переносил, когда кто-нибудь нарушал установленный порядок или проявлял небрежность.
Однажды, когда он забраковал вырытую рабочим Ионатамом яму для саженца и потребовал, чтобы он углубил ее и расширил, Ионатам сказал товарищам, но так, чтобы услышал Годердзи:
— Он воображает, что, если выжмет из нас все соки и вытрясет душу, ему ордена и медали навесят. А того не знает, что, как только он это дело наладит, ему пинка дадут, как уже не однажды бывало...
Годердзи сделал вид, что ничего не слышит, но слова эти ему не в бровь, а в глаз угодили, здорово царапнули по сердцу.
Малало в одиночестве коротала дни, ставшие необыкновенно долгими и тягучими. Что ей было делать? Годердзи все время пропадал в питомнике, а сплетничать с соседками она никогда не была охотница. Наконец чаша ее терпения переполнилась, и в одно прекрасное утро она заявила мужу:
— Годо, я не могу больше так жить, придумай что-нибудь, не то изведут меня мысли...
Долго смотрел Годердзи на взбунтовавшуюся жену, долго хлопал своими длинными ресницами и, не придумав ничего другого, сказал:
— Если не хочешь сидеть в одиночестве, пойдем со мной в питомник. Там и для тебя работа найдется.
— Пойду, отчего же не пойду! — с горячностью ответила Малало. Она стояла перед ним подбоченясь, с решительным видом.
Годердзи захлестнула теплая волна, дыхание у него участилось, ему хотелось крепко сжать Малало в объятиях, но вместо этого он проговорил надтреснутым голосом:
— Как тебе будет угодно. По-моему, это очень хорошо.— И вышел весь размягченный и в то же время словно бы в чем-то виноватый.
Малало прекрасно знала, что в эти минуты сердце его переполнялось радостью.
С той поры Годердзи и Малало вместе отправлялись в питомник, весь день проводили там и вместе же возвращались обратно. Находясь среди людей, в работе, Малало тоже как-то оживилась, к ней вернулся прежний цвет лица, все чаще звучал ее смех.
У Годердзи силы, казалось, удвоились. Он работал так, как когда-то в ранней молодости, когда вместе с матерью и бабкой поднимал разоренное хозяйство семьи.
Другие радовались наступлению субботы и воскресенья, ждали этого, чтобы подогнать домашние дела, а Годердзи в эти дни места себе не находил, бродил как потерянный из угла в угол, и хотя дел и в доме было полно, он ничем не мог заняться так, как в первое время после переселения.
Тогда ему казалось, что все кончено, ничего ему не нужно, кроме семьи, ничто другое его не интересует, а теперь забота о питомнике не давала ему покоя, и даже когда он занимался домашними делами, мысли его были там.
Так в хлопотах и суете прошел май.
Май был самым любимым месяцем Годердзи.
В мае он впервые заметил Малало.
В мае победил непобедимого до тех пор палавана Ладу Кври-вишвили.
В мае сыграл свадьбу.
Май всегда приносил ему радость...
И сейчас май стоял в Самеба... Но этот прекрасный месяц роз, как называется он в народном грузинском календаре, на этот раз прошел так, что Годердзи почти и не почувствовал его пьянящей сладости.
А вокруг все искрилось, сверкало изумрудными красками. Вешние дожди омыли и напоили влагой окрестности Самеба, буйная зелень одела луга, леса, горы. Все оттенки и тона зеленого цвета заполонили простор, хлынули на землю, и лишь они господствовали повсюду. Даже Персово поле сбросило свой ржавый цвет, в его молодой траве алыми огнями полыхали маки.
Утром в субботу пришел Залико, помог Годердзи красить галерею. Теперь все основные работы были завершены. Крыша была покрыта новой черепицей, балкон застеклен и покрашен, кухня расширена и благоустроена, двор окружен новым забором.
Когда Залико закончил окраску, Годердзи вынес свою тульскую бескурковую двустволку и обеими руками протянул ее Залико. Сконфуженный малый долго отнекивался, отказывался от подарка, но Годердзи насильно повесил ему ружье через плечо.
— Когда меня не станет, оно будет напоминать тебе обо мне, — с улыбкой проговорил он и потом долго смотрел вслед Залико, пока тот, растерянный и радостный, с ружьем за плечами шагал домой.
«Ну что было бы, если б и мне бог дал бы такого вот доброго, хорошего сына!» — в который, верно, раз подумал Годердзи.
А сын-то лишь однажды за все долгое время вспомнил о своих родителях.
В прошлую субботу, когда Годердзи отправился в Гори в железоскобяной магазин за какими-то инструментами, перед свежевыкрашенной калиткой зенклишвилевского двора остановилась «Волга».
У Малало задрожали колени, она шагу не смогла ступить на встречу сыну и невестке.
Малхаз пополнел, похорошел. У него наметился двойной подбородок, и это ему шло. Держался он солиднее, чем прежде, и вид у него был самодовольный.
Поцеловал мать, спросил об отце, потом вытащил из кармана какие то бумаги и углубился в чтение.
Маринэ, округлившаяся, точно бурдюк, несмотря на беременность, двигалась довольно легко и без умолку болтала. Щеки у нее опали и скулы заострились, лицо покрылось желтоватыми, как веснушки, пятнами. Она преподнесла свекрови отрез на летнее платье и С присущей ей самоуверенностью втолковывала, как Малало должна сшить себе это платье.
А у той в горле застрял горький, как желчь, комок, и она с трудом сдерживала слезы.
Оставались они недолго, придумали какой-то повод и исчезли так же внезапно, как и появились.
«Как чужие, совсем как чужие... пришли так, словно к дальним знакомым в гости...» — уже плача, повторяла Малало.
В воскресенье с утра Годердзи чувствовал необычайную тоску.
Сердце словно прощалось с чем-то, тяжело прощалось - с болью, со стоном.
Он позавтракал без охоты и, стремясь развеять эту непостижимую, давящую.тоску, решил сходить на Куру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Потом он столько гонял своего верного Залико в райком, что там наконец вняли просьбам Зенклишвили и прибавили питомнику земли. Годердзи, честно говоря, все-таки надеялся, что Малхаз хоть чем-то да поможет.
Потом он не без труда раздобыл несколько сот метров металлических труб, выпросил у секретаря райкома насос, умолил поставить маленькую водокачку на небольшом рукаве Куры, и питомник получил воду. Удивлялся Годердзи: о чем думали те, кто устраивали питомник в безводном месте!
Зря он секунды не терял. Если у него самого работы не бывало — такое тоже случалось,— он помогал рабочим: рыл вместе с ними ямы, окапывал саженцы, пересаживал бережно вырытые из земли елки на другое место, вдоль ограды...
Рабочим полюбился их начальник, хотя и был он достаточно строг и требователен. Потому не раз происходили между ними и деловые споры, столкновения. Упрямый и своенравный человек был Годердзи, он не переносил, когда кто-нибудь нарушал установленный порядок или проявлял небрежность.
Однажды, когда он забраковал вырытую рабочим Ионатамом яму для саженца и потребовал, чтобы он углубил ее и расширил, Ионатам сказал товарищам, но так, чтобы услышал Годердзи:
— Он воображает, что, если выжмет из нас все соки и вытрясет душу, ему ордена и медали навесят. А того не знает, что, как только он это дело наладит, ему пинка дадут, как уже не однажды бывало...
Годердзи сделал вид, что ничего не слышит, но слова эти ему не в бровь, а в глаз угодили, здорово царапнули по сердцу.
Малало в одиночестве коротала дни, ставшие необыкновенно долгими и тягучими. Что ей было делать? Годердзи все время пропадал в питомнике, а сплетничать с соседками она никогда не была охотница. Наконец чаша ее терпения переполнилась, и в одно прекрасное утро она заявила мужу:
— Годо, я не могу больше так жить, придумай что-нибудь, не то изведут меня мысли...
Долго смотрел Годердзи на взбунтовавшуюся жену, долго хлопал своими длинными ресницами и, не придумав ничего другого, сказал:
— Если не хочешь сидеть в одиночестве, пойдем со мной в питомник. Там и для тебя работа найдется.
— Пойду, отчего же не пойду! — с горячностью ответила Малало. Она стояла перед ним подбоченясь, с решительным видом.
Годердзи захлестнула теплая волна, дыхание у него участилось, ему хотелось крепко сжать Малало в объятиях, но вместо этого он проговорил надтреснутым голосом:
— Как тебе будет угодно. По-моему, это очень хорошо.— И вышел весь размягченный и в то же время словно бы в чем-то виноватый.
Малало прекрасно знала, что в эти минуты сердце его переполнялось радостью.
С той поры Годердзи и Малало вместе отправлялись в питомник, весь день проводили там и вместе же возвращались обратно. Находясь среди людей, в работе, Малало тоже как-то оживилась, к ней вернулся прежний цвет лица, все чаще звучал ее смех.
У Годердзи силы, казалось, удвоились. Он работал так, как когда-то в ранней молодости, когда вместе с матерью и бабкой поднимал разоренное хозяйство семьи.
Другие радовались наступлению субботы и воскресенья, ждали этого, чтобы подогнать домашние дела, а Годердзи в эти дни места себе не находил, бродил как потерянный из угла в угол, и хотя дел и в доме было полно, он ничем не мог заняться так, как в первое время после переселения.
Тогда ему казалось, что все кончено, ничего ему не нужно, кроме семьи, ничто другое его не интересует, а теперь забота о питомнике не давала ему покоя, и даже когда он занимался домашними делами, мысли его были там.
Так в хлопотах и суете прошел май.
Май был самым любимым месяцем Годердзи.
В мае он впервые заметил Малало.
В мае победил непобедимого до тех пор палавана Ладу Кври-вишвили.
В мае сыграл свадьбу.
Май всегда приносил ему радость...
И сейчас май стоял в Самеба... Но этот прекрасный месяц роз, как называется он в народном грузинском календаре, на этот раз прошел так, что Годердзи почти и не почувствовал его пьянящей сладости.
А вокруг все искрилось, сверкало изумрудными красками. Вешние дожди омыли и напоили влагой окрестности Самеба, буйная зелень одела луга, леса, горы. Все оттенки и тона зеленого цвета заполонили простор, хлынули на землю, и лишь они господствовали повсюду. Даже Персово поле сбросило свой ржавый цвет, в его молодой траве алыми огнями полыхали маки.
Утром в субботу пришел Залико, помог Годердзи красить галерею. Теперь все основные работы были завершены. Крыша была покрыта новой черепицей, балкон застеклен и покрашен, кухня расширена и благоустроена, двор окружен новым забором.
Когда Залико закончил окраску, Годердзи вынес свою тульскую бескурковую двустволку и обеими руками протянул ее Залико. Сконфуженный малый долго отнекивался, отказывался от подарка, но Годердзи насильно повесил ему ружье через плечо.
— Когда меня не станет, оно будет напоминать тебе обо мне, — с улыбкой проговорил он и потом долго смотрел вслед Залико, пока тот, растерянный и радостный, с ружьем за плечами шагал домой.
«Ну что было бы, если б и мне бог дал бы такого вот доброго, хорошего сына!» — в который, верно, раз подумал Годердзи.
А сын-то лишь однажды за все долгое время вспомнил о своих родителях.
В прошлую субботу, когда Годердзи отправился в Гори в железоскобяной магазин за какими-то инструментами, перед свежевыкрашенной калиткой зенклишвилевского двора остановилась «Волга».
У Малало задрожали колени, она шагу не смогла ступить на встречу сыну и невестке.
Малхаз пополнел, похорошел. У него наметился двойной подбородок, и это ему шло. Держался он солиднее, чем прежде, и вид у него был самодовольный.
Поцеловал мать, спросил об отце, потом вытащил из кармана какие то бумаги и углубился в чтение.
Маринэ, округлившаяся, точно бурдюк, несмотря на беременность, двигалась довольно легко и без умолку болтала. Щеки у нее опали и скулы заострились, лицо покрылось желтоватыми, как веснушки, пятнами. Она преподнесла свекрови отрез на летнее платье и С присущей ей самоуверенностью втолковывала, как Малало должна сшить себе это платье.
А у той в горле застрял горький, как желчь, комок, и она с трудом сдерживала слезы.
Оставались они недолго, придумали какой-то повод и исчезли так же внезапно, как и появились.
«Как чужие, совсем как чужие... пришли так, словно к дальним знакомым в гости...» — уже плача, повторяла Малало.
В воскресенье с утра Годердзи чувствовал необычайную тоску.
Сердце словно прощалось с чем-то, тяжело прощалось - с болью, со стоном.
Он позавтракал без охоты и, стремясь развеять эту непостижимую, давящую.тоску, решил сходить на Куру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127