Такой необычный прием многих ошарашивал, многих делал куда покладистее, чем были они вообще.
Насупленный, мрачный управляющий санкционировал выдачу того, что следовало покупателю, так, словно милость оказывал.
За его дубовым креслом с мягкой спинкой, которое где-то раздобыл для него Исак, на стене, в блестящей, под серебро, раме красовался портрет Сталина в форме генералиссимуса. Когда Годердзи перехватывал взгляд посетителя, устремленный на портрет, он, кивая головой, самодовольно говорил:
— Я, братец, на фронте под его верховным командованием воевал, поэтому так просто с ним не расстанусь. Пусть висит себе на здоровье, кому он мешает, верно ведь?
И, получив положительный ответ, стукал пудовым кулачищем но столу и многозначительно добавлял:
— Да, милый мой друг, так оно было и всегда так будет — времена царствуют, а не человеки, и все мы — игрушки в руках времени. Захочет оно, проклятое, подбросит тебя высоко, вознесет надо всеми, захочет — на обе лопатки уложит! Как наш великий Сандро Канделаки своих противников ложил. Захочет — удачу пошлет, захочет — в бараний рог согнет! Но пока оно тебя согнет, ты, брат, должен изловчиться и за рога его схватить! Обязательно за рога, понял?
Придя спозаранок на базу, Годердзи не спеша обходил всю территорию, не оставляя ни одного закутка. Шагал он размеренно, по-военному, покачивая богатырскими плечами, не ходил — шествовал, словно парад принимал. Затем направлялся в свой кабинет, кряхтя, поглубже усаживался в кресло и, упершись мощным животом в край столешницы, погружался в раздумье, которое очень быстро и незаметно переходило в сон.
Была у него такая привычка — чтобы восполнить нехватку сна, ему необходимо было соснуть здесь, в кабинете, час-полтора. Тут как раз и наступало время открытия базы. Он раздирал глаза, вставал, со стуком растворял окно и, высунувшись в него, орал громовым голосом:
— Эй, дармоеды, аткривай варата!
Последние два слова почему-то произносились по-русски.
Выкрашенные в зеленый цвет огромный ворота, над которыми красовалась вывеска «Самебская база Лесстройторга», распахивались со страшным скрипом и скрежетом, и поток клиентов вливался во двор. Толкаясь, крича и перекрикивая друг друга, люди мгновенно окружали стоявшего посреди двора, приветливо улыбавшегося Серго Мамаджанова, ошуюю и одесную которого, точно верные стражи, возвышались Хромой Миша и похмельный Баграт.
И начиналось светопреставление! Поднимался гвалт, гомон, велся ожесточенный торг, сопровождаемый громкими выкриками и восклицаниями, то искренними, то притворными, сдобренными такой забористой бранью, что даже славившийся сквернословием Баграт не без удивления ухмылялся. Под этот аккомпанемент происходили выбор материалов, перекладывание, отмеривание, погрузка, и тут уж для стражей Серго наступало полное раздолье.
Годердзи, невозмутимо наблюдавший за бурлящей толпой в распахнутое окно своего кабинета, задумчиво рассуждал вслух: -Толпа — хуже, чем овечья отара: на пути не становись, затопчет... надо позади нее идти и погонять ее... Одного человека не поймешь, а толпу и подавно, она ведь сама не знает, чего хочет!»
Серго в эти утренние часы чувствовал себя как рыба в воде. Он рысью бегал по базе, поминутно отдавая четкие распоряжения, так что Миша и Баграт ни на миг не имели покоя.
Ровно в час дня, минута в минуту, Годердзи высовывал голову в окно и ревел на всю базу:
— Эй, Баграт, закривай варата!— И «Годердзиев склад» закрывался на двухчасовой перерыв.
Такой долгий перерыв не предусматривался ни одной инструкцией, но все знали, что Годердзи Зенклишвили сильнее любой инструкции, и поэтому никому в голову не приходило с ним спорить.
Перерыв предназначался для обеда. Хромой Миша садился на мотоцикл Мамаджанова и мчал к сельской столовой. Там ежедневно готовился особый обед специально для базы Годердзи — то буглама, то грузинская солянка, то каурма из печени, то жирный бозбаш, то чихиртма.
По старинному грузинскому обычаю трапезничали все вместе — и начальник, и подчиненные. Этот демократизм ввел и узаконил сам Годердзи. Если Исак случался на базе в часы обеда, он, естественно, тоже разделял трапезу. Перед каждым ставилась персональная бутылка доброго вина, пили по-кахетински: каждый наливал себе из своей бутылки и мог выпивать либо помногу, в два-три приема, либо потихоньку, по малой чарке. Больше одной бутылки пить не полагалось.
После обеда Баграт отправлялся в сторожку — летнюю резиденцию его и Миши, опрокидывал там еще стакан водки, утирал рукавом кожаной куртки губы и лишь после того приступал к работе.
Годердзи снова орал — «аткривай варата», и Миша с Багратом стремглав бросались выполнить команду, а сам хозяин погружался в кресло, и вскоре в тишине кабинета раздавался мощный храп.
Но беда была в том, что во время второго, послеобеденного сна Годердзи обычно начинала работать круглая пила, а эта чертовщина издавала такие ужасающие звуки, что и мертвый бы проснулся. Визг и скрежет пилы зависел и от распиливаемого материала. Если древесина попадалась твердой породы, пила начинала пронзительно визжать, так что не только дремать — стоять поблизости было невозможно.
Поэтому Годердзи терпеть не мог дубовые и буковые бревна. То ли дело ель и сосна! «Циркулярка» (так называли круглую пилу), распиливая их, равномерно жужжала, и эти звуки убаюкивали управляющего, как мерное покачивание колыбели, рисуя его полусонному воображению новенькие сторублевки.
В один прекрасный день, в тот самый час, когда Годердзи пребывал в состоянии блаженной дремоты, в кабинет влетел только что прибывший из очередного вояжа Исак Дандлишвили. Став перед Годердзи, он долго шумно дышал, все никак не мог отдышаться, пока наконец начальник не рявкнул:
— Что с тобой стряслось, может, скажешь наконец? — и сердито уставился на него своими огромными немигающими глазищами.
— Первого секретаря сняли,— дрожащим голосом выговорил Исак.
— Какого первого, первых много, нашего райкома или какого другого? — с несвойственной быстротой спросил управляющий и приподнялся с кресла.
— Да нет! — скривился в гримасе Исак.— Всей Грузии!..
— Ух ты! — вырвалось у Годердзи, и он сел обратно. Известие поразило его. Нижняя челюсть у него отвисла, глаза чуть не вылезли из орбит, жилы на висках взбухли.
— Мне только что сказали... На пенсию, мол, перевели,— Исак еле ворочал языком. Он ногой пододвинул к себе стул и сел так осторожно, словно стул сломанный и вот-вот развалится.
— Ух ты! — снова выдохнул Годердзи и, обомлевший, откинулся на спинку кресла.
Несколько минут оба сидели молча. Исак заговорил первым.
— Увидишь, как все изменится!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Насупленный, мрачный управляющий санкционировал выдачу того, что следовало покупателю, так, словно милость оказывал.
За его дубовым креслом с мягкой спинкой, которое где-то раздобыл для него Исак, на стене, в блестящей, под серебро, раме красовался портрет Сталина в форме генералиссимуса. Когда Годердзи перехватывал взгляд посетителя, устремленный на портрет, он, кивая головой, самодовольно говорил:
— Я, братец, на фронте под его верховным командованием воевал, поэтому так просто с ним не расстанусь. Пусть висит себе на здоровье, кому он мешает, верно ведь?
И, получив положительный ответ, стукал пудовым кулачищем но столу и многозначительно добавлял:
— Да, милый мой друг, так оно было и всегда так будет — времена царствуют, а не человеки, и все мы — игрушки в руках времени. Захочет оно, проклятое, подбросит тебя высоко, вознесет надо всеми, захочет — на обе лопатки уложит! Как наш великий Сандро Канделаки своих противников ложил. Захочет — удачу пошлет, захочет — в бараний рог согнет! Но пока оно тебя согнет, ты, брат, должен изловчиться и за рога его схватить! Обязательно за рога, понял?
Придя спозаранок на базу, Годердзи не спеша обходил всю территорию, не оставляя ни одного закутка. Шагал он размеренно, по-военному, покачивая богатырскими плечами, не ходил — шествовал, словно парад принимал. Затем направлялся в свой кабинет, кряхтя, поглубже усаживался в кресло и, упершись мощным животом в край столешницы, погружался в раздумье, которое очень быстро и незаметно переходило в сон.
Была у него такая привычка — чтобы восполнить нехватку сна, ему необходимо было соснуть здесь, в кабинете, час-полтора. Тут как раз и наступало время открытия базы. Он раздирал глаза, вставал, со стуком растворял окно и, высунувшись в него, орал громовым голосом:
— Эй, дармоеды, аткривай варата!
Последние два слова почему-то произносились по-русски.
Выкрашенные в зеленый цвет огромный ворота, над которыми красовалась вывеска «Самебская база Лесстройторга», распахивались со страшным скрипом и скрежетом, и поток клиентов вливался во двор. Толкаясь, крича и перекрикивая друг друга, люди мгновенно окружали стоявшего посреди двора, приветливо улыбавшегося Серго Мамаджанова, ошуюю и одесную которого, точно верные стражи, возвышались Хромой Миша и похмельный Баграт.
И начиналось светопреставление! Поднимался гвалт, гомон, велся ожесточенный торг, сопровождаемый громкими выкриками и восклицаниями, то искренними, то притворными, сдобренными такой забористой бранью, что даже славившийся сквернословием Баграт не без удивления ухмылялся. Под этот аккомпанемент происходили выбор материалов, перекладывание, отмеривание, погрузка, и тут уж для стражей Серго наступало полное раздолье.
Годердзи, невозмутимо наблюдавший за бурлящей толпой в распахнутое окно своего кабинета, задумчиво рассуждал вслух: -Толпа — хуже, чем овечья отара: на пути не становись, затопчет... надо позади нее идти и погонять ее... Одного человека не поймешь, а толпу и подавно, она ведь сама не знает, чего хочет!»
Серго в эти утренние часы чувствовал себя как рыба в воде. Он рысью бегал по базе, поминутно отдавая четкие распоряжения, так что Миша и Баграт ни на миг не имели покоя.
Ровно в час дня, минута в минуту, Годердзи высовывал голову в окно и ревел на всю базу:
— Эй, Баграт, закривай варата!— И «Годердзиев склад» закрывался на двухчасовой перерыв.
Такой долгий перерыв не предусматривался ни одной инструкцией, но все знали, что Годердзи Зенклишвили сильнее любой инструкции, и поэтому никому в голову не приходило с ним спорить.
Перерыв предназначался для обеда. Хромой Миша садился на мотоцикл Мамаджанова и мчал к сельской столовой. Там ежедневно готовился особый обед специально для базы Годердзи — то буглама, то грузинская солянка, то каурма из печени, то жирный бозбаш, то чихиртма.
По старинному грузинскому обычаю трапезничали все вместе — и начальник, и подчиненные. Этот демократизм ввел и узаконил сам Годердзи. Если Исак случался на базе в часы обеда, он, естественно, тоже разделял трапезу. Перед каждым ставилась персональная бутылка доброго вина, пили по-кахетински: каждый наливал себе из своей бутылки и мог выпивать либо помногу, в два-три приема, либо потихоньку, по малой чарке. Больше одной бутылки пить не полагалось.
После обеда Баграт отправлялся в сторожку — летнюю резиденцию его и Миши, опрокидывал там еще стакан водки, утирал рукавом кожаной куртки губы и лишь после того приступал к работе.
Годердзи снова орал — «аткривай варата», и Миша с Багратом стремглав бросались выполнить команду, а сам хозяин погружался в кресло, и вскоре в тишине кабинета раздавался мощный храп.
Но беда была в том, что во время второго, послеобеденного сна Годердзи обычно начинала работать круглая пила, а эта чертовщина издавала такие ужасающие звуки, что и мертвый бы проснулся. Визг и скрежет пилы зависел и от распиливаемого материала. Если древесина попадалась твердой породы, пила начинала пронзительно визжать, так что не только дремать — стоять поблизости было невозможно.
Поэтому Годердзи терпеть не мог дубовые и буковые бревна. То ли дело ель и сосна! «Циркулярка» (так называли круглую пилу), распиливая их, равномерно жужжала, и эти звуки убаюкивали управляющего, как мерное покачивание колыбели, рисуя его полусонному воображению новенькие сторублевки.
В один прекрасный день, в тот самый час, когда Годердзи пребывал в состоянии блаженной дремоты, в кабинет влетел только что прибывший из очередного вояжа Исак Дандлишвили. Став перед Годердзи, он долго шумно дышал, все никак не мог отдышаться, пока наконец начальник не рявкнул:
— Что с тобой стряслось, может, скажешь наконец? — и сердито уставился на него своими огромными немигающими глазищами.
— Первого секретаря сняли,— дрожащим голосом выговорил Исак.
— Какого первого, первых много, нашего райкома или какого другого? — с несвойственной быстротой спросил управляющий и приподнялся с кресла.
— Да нет! — скривился в гримасе Исак.— Всей Грузии!..
— Ух ты! — вырвалось у Годердзи, и он сел обратно. Известие поразило его. Нижняя челюсть у него отвисла, глаза чуть не вылезли из орбит, жилы на висках взбухли.
— Мне только что сказали... На пенсию, мол, перевели,— Исак еле ворочал языком. Он ногой пододвинул к себе стул и сел так осторожно, словно стул сломанный и вот-вот развалится.
— Ух ты! — снова выдохнул Годердзи и, обомлевший, откинулся на спинку кресла.
Несколько минут оба сидели молча. Исак заговорил первым.
— Увидишь, как все изменится!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127