Видно, на этой дряни снизу и надето-то ничего не было, на голое тело платье напялено! Ни белья тебе, ни чулок, ничегошеньки!!! Стоит и змеей извивается!..
— А как ты хочешь, если женщина бедрами раскачивать не будет, ничего и не получится! — осклабился Годердзи.
— Ух, чтоб тебе лопнуть, чего лыбишься, как торговка в базарный день. Видно, и тебе, и твоему дурню сыну бесстыжие женщины нравятся...
— Послушай, уймись ты, Христа ради, на этой женщине не я ведь женюсь, а он!..
— Он и есть твоя кровь от крови и плоть от плоти, слыхал ведь, яблоко от яблони недалеко падает!
— Ага, а ты как же хочешь, чтобы он глаза отводил, когда ему ляжки показывают? — Годердзи явно потешался.
— Ой, лопнуть вам обоим, лопнуть! Тьфу, прости, господи, меня...
А Лика между тем становилась все более и более «бесстыжей».
Ее дерзкие требования приводили в отчаяние не только Малало, но и Годердзи заставляли порядком призадуматься.
«Еще и в дом-то не вошла, а уже распоряжается, словно госпожа она, а мы ее рабы»,— не раз думалось Годердзи, и настроение его становилось все мрачнее.
Но, кроме всего, тревожило бывшего плотогона то, что он не замечал в сыне особой любви к дочери Петровича.
Не раз он втихомолку наблюдал за Малхазом, за его отношением к невесте, и к удивлению и горю своему, в речах, во всем поведении сына, даже в голосе подмечал налет фальши, неискренности.
Как уже говорилось, Малхаз по натуре был парень сдержанный, уравновешенный и в речах неторопливый, каждое слово сперва обдумает, а уж потом скажет, ответит. И поступки его были вымеренные, выверенные, пальцем не шевельнет, бровью не поведет, пока все в точности не обдумает.
В присутствии Лики он преображался. Речь его становилась быстрой, и сам делался подвижнее, при этом в нем чувствовалась какая-то суматошность. Отвечал он так поспешно, казалось, с кем-то соревнуется в сообразительности и знании.
Годердзи обладал безошибочным чутьем (он и сам за собой это знал) и острым умом. Разве могли остаться для него незамеченными столь странные превращения! Не нравилось ему подобострастие и заискивание, которые он тоже замечал за сыном.
Во всем этом старый плотогон усматривал какой-то определенный умысел, и тайная подкладка поведения сына, столь ревностно скрываемая им ото всех причина причин, которую Годердзи, в отличие от других, верно угадывал, острым шипом вонзалась ему в сердце.
«Он воображает, мы ничего не видим,— размышлял Годердзи,— но такие вещи не скрываются, рано или поздно и девица поймет, сколько же он будет таиться? Ведь все неизбежно выйдет наружу, он предстанет перед ней в своем настоящем облике, и что тогда? Чего он делать будет? Если бы маску всю жизнь можно было носить, человечность и искренность гроша ломаного бы не стоили... Ведь не сможет он все время на задних лайках перед ней стоять, как цирковая собачка! Вероятно, для себя он решил, что это временно, потому как, если бы он собирался жизнь с ней жить, он вел бы себя более основательно, более осмотрительно»,— заключал Годердзи каждый раз после долгих сомнений и раздумий.
И вместо радости в преддверии женитьбы сына он испытывал лишь горечь и смятение.
Если бы спросили, что его беспокоит, он бы, пожалуй, и не сумел дать четкий ответ, он просто чувствовал, как что-то гнетет его и удручает.
Перемену в сыне замечала и Малало.
Еще в первую встречу молодых людей Малало подметила, что Малхаз в обществе Лики становится более оживленным, разговорчивым, словом, возбужденным.
Но одного она не могла понять: естественным ли было поведение сына или нет, любовь ли, близость ли желанной девушки меняли его, или он прикидывался таким, то есть искренне ли было все это с его стороны или наигранно и лживо.
И чем больше проходило времени, тем тверже убеждалась Малало, что Малхаз притворяется, играет. А ведь ей и в голову бы не пришло, что ее сын лживый, фальшивый человек.
Но в таком случае возникал другой вопрос: заслуживает ли Малхаз порицания или нет. Ведь этот самый Петрович и вся их семья так его оседлали, такие сети ему расставили, в которые он попался с головой, так натянули поводья, что у бедного мальчика не оставалось выхода. Но что, если он оборвет эти поводья и пошлет к чертям высокопоставленного тестя, выскочку невесту и пустомелю тещу?..
При этой мысли Малало осеняла себя крестом, чувствуя угрызения совести: она-то в тайниках души мечтала именно о таком повороте событий.
Нет, не по нраву пришлись Малало будущие свойственники, и она все не утрачивала надежды, что это дело как-то само собой расстроится. Наделенная от природы интуицией, она чувствовала непрочность союза Малхаза и Лики.
Но более всего ее удивляло то, что под влиянием сына она и сама стала лицемерной. Ведь ей неприятны были будущие свойственники, особенно эта, с прилизанными волосами, невестка будущая, а как она их встречала, как привечала, лобызала да обнимала, сторонний глаз не заметил бы ни на волос притворства в ее поведении. Где и когда научилась она такому лицемерию?
Да, не зря говаривал покойный отец: поцелуй женщины как поцелуй Иуды; когда целует, тогда либо предает тебя, либо дурно думает о тебе...
Наверное, потому Какола и не любил поцелуи. Разве только на Пасху и в ночь под Новый год, когда он сам входил в столовую как меквле и на огромном деревянном подносе с резными кромками, уставленном горящими свечами, вносил новогодние дары - домашние хлебы, мед, вино, пшеницу и разное зерно в мисках, дабы наступивший год был обильным, щедрым и благодатным, вот только тогда, дважды в год, Какола и целовал всех домочадцев, каждого по очереди.
Малало с первого же визита к ним Лики — а было это на следующий день после помолвки — поняла, что в глубине души не хочет эту девушку видеть своей невесткой.
Будучи пока всего лишь гостьей, дочка Петровича уже начала устанавливать свои порядки. В столовой, напротив дверей, ведущих в залу, стояла у стены огромная, на старинный манер, тахта. Годердзи специально заказывал ее на мебельной фабрике. Длиной была она около четырех метров, шириной — более двух. На стене, во всю длину тахты, висел персидский ковер с вытканными посередине павлинами. Тахту покрывал грузинский ковер, заваленный бесчисленным количеством больших и маленьких подушек и мутак. Некоторые мутаки были такие большие и тяжелые, человека с ног могли сшибить. Верно, такие мутаки и подразумевались в поговорке: в девушку надо мутакой запустить,— коли с ног не собьет, значит, пора замуж отдавать.
На ковре рядами были развешаны роги для вина. Рог был излюбленным сосудом Годердзи, и рог же он считал лучшим украшением жилища.
Вверху висели маленькие роги, а чем ниже, тем крупнее. В самом нижнем ряду на серебряных цепочках красовались огромные роги, каждый из которых вмещал по крайней мере два литра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
— А как ты хочешь, если женщина бедрами раскачивать не будет, ничего и не получится! — осклабился Годердзи.
— Ух, чтоб тебе лопнуть, чего лыбишься, как торговка в базарный день. Видно, и тебе, и твоему дурню сыну бесстыжие женщины нравятся...
— Послушай, уймись ты, Христа ради, на этой женщине не я ведь женюсь, а он!..
— Он и есть твоя кровь от крови и плоть от плоти, слыхал ведь, яблоко от яблони недалеко падает!
— Ага, а ты как же хочешь, чтобы он глаза отводил, когда ему ляжки показывают? — Годердзи явно потешался.
— Ой, лопнуть вам обоим, лопнуть! Тьфу, прости, господи, меня...
А Лика между тем становилась все более и более «бесстыжей».
Ее дерзкие требования приводили в отчаяние не только Малало, но и Годердзи заставляли порядком призадуматься.
«Еще и в дом-то не вошла, а уже распоряжается, словно госпожа она, а мы ее рабы»,— не раз думалось Годердзи, и настроение его становилось все мрачнее.
Но, кроме всего, тревожило бывшего плотогона то, что он не замечал в сыне особой любви к дочери Петровича.
Не раз он втихомолку наблюдал за Малхазом, за его отношением к невесте, и к удивлению и горю своему, в речах, во всем поведении сына, даже в голосе подмечал налет фальши, неискренности.
Как уже говорилось, Малхаз по натуре был парень сдержанный, уравновешенный и в речах неторопливый, каждое слово сперва обдумает, а уж потом скажет, ответит. И поступки его были вымеренные, выверенные, пальцем не шевельнет, бровью не поведет, пока все в точности не обдумает.
В присутствии Лики он преображался. Речь его становилась быстрой, и сам делался подвижнее, при этом в нем чувствовалась какая-то суматошность. Отвечал он так поспешно, казалось, с кем-то соревнуется в сообразительности и знании.
Годердзи обладал безошибочным чутьем (он и сам за собой это знал) и острым умом. Разве могли остаться для него незамеченными столь странные превращения! Не нравилось ему подобострастие и заискивание, которые он тоже замечал за сыном.
Во всем этом старый плотогон усматривал какой-то определенный умысел, и тайная подкладка поведения сына, столь ревностно скрываемая им ото всех причина причин, которую Годердзи, в отличие от других, верно угадывал, острым шипом вонзалась ему в сердце.
«Он воображает, мы ничего не видим,— размышлял Годердзи,— но такие вещи не скрываются, рано или поздно и девица поймет, сколько же он будет таиться? Ведь все неизбежно выйдет наружу, он предстанет перед ней в своем настоящем облике, и что тогда? Чего он делать будет? Если бы маску всю жизнь можно было носить, человечность и искренность гроша ломаного бы не стоили... Ведь не сможет он все время на задних лайках перед ней стоять, как цирковая собачка! Вероятно, для себя он решил, что это временно, потому как, если бы он собирался жизнь с ней жить, он вел бы себя более основательно, более осмотрительно»,— заключал Годердзи каждый раз после долгих сомнений и раздумий.
И вместо радости в преддверии женитьбы сына он испытывал лишь горечь и смятение.
Если бы спросили, что его беспокоит, он бы, пожалуй, и не сумел дать четкий ответ, он просто чувствовал, как что-то гнетет его и удручает.
Перемену в сыне замечала и Малало.
Еще в первую встречу молодых людей Малало подметила, что Малхаз в обществе Лики становится более оживленным, разговорчивым, словом, возбужденным.
Но одного она не могла понять: естественным ли было поведение сына или нет, любовь ли, близость ли желанной девушки меняли его, или он прикидывался таким, то есть искренне ли было все это с его стороны или наигранно и лживо.
И чем больше проходило времени, тем тверже убеждалась Малало, что Малхаз притворяется, играет. А ведь ей и в голову бы не пришло, что ее сын лживый, фальшивый человек.
Но в таком случае возникал другой вопрос: заслуживает ли Малхаз порицания или нет. Ведь этот самый Петрович и вся их семья так его оседлали, такие сети ему расставили, в которые он попался с головой, так натянули поводья, что у бедного мальчика не оставалось выхода. Но что, если он оборвет эти поводья и пошлет к чертям высокопоставленного тестя, выскочку невесту и пустомелю тещу?..
При этой мысли Малало осеняла себя крестом, чувствуя угрызения совести: она-то в тайниках души мечтала именно о таком повороте событий.
Нет, не по нраву пришлись Малало будущие свойственники, и она все не утрачивала надежды, что это дело как-то само собой расстроится. Наделенная от природы интуицией, она чувствовала непрочность союза Малхаза и Лики.
Но более всего ее удивляло то, что под влиянием сына она и сама стала лицемерной. Ведь ей неприятны были будущие свойственники, особенно эта, с прилизанными волосами, невестка будущая, а как она их встречала, как привечала, лобызала да обнимала, сторонний глаз не заметил бы ни на волос притворства в ее поведении. Где и когда научилась она такому лицемерию?
Да, не зря говаривал покойный отец: поцелуй женщины как поцелуй Иуды; когда целует, тогда либо предает тебя, либо дурно думает о тебе...
Наверное, потому Какола и не любил поцелуи. Разве только на Пасху и в ночь под Новый год, когда он сам входил в столовую как меквле и на огромном деревянном подносе с резными кромками, уставленном горящими свечами, вносил новогодние дары - домашние хлебы, мед, вино, пшеницу и разное зерно в мисках, дабы наступивший год был обильным, щедрым и благодатным, вот только тогда, дважды в год, Какола и целовал всех домочадцев, каждого по очереди.
Малало с первого же визита к ним Лики — а было это на следующий день после помолвки — поняла, что в глубине души не хочет эту девушку видеть своей невесткой.
Будучи пока всего лишь гостьей, дочка Петровича уже начала устанавливать свои порядки. В столовой, напротив дверей, ведущих в залу, стояла у стены огромная, на старинный манер, тахта. Годердзи специально заказывал ее на мебельной фабрике. Длиной была она около четырех метров, шириной — более двух. На стене, во всю длину тахты, висел персидский ковер с вытканными посередине павлинами. Тахту покрывал грузинский ковер, заваленный бесчисленным количеством больших и маленьких подушек и мутак. Некоторые мутаки были такие большие и тяжелые, человека с ног могли сшибить. Верно, такие мутаки и подразумевались в поговорке: в девушку надо мутакой запустить,— коли с ног не собьет, значит, пора замуж отдавать.
На ковре рядами были развешаны роги для вина. Рог был излюбленным сосудом Годердзи, и рог же он считал лучшим украшением жилища.
Вверху висели маленькие роги, а чем ниже, тем крупнее. В самом нижнем ряду на серебряных цепочках красовались огромные роги, каждый из которых вмещал по крайней мере два литра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127