.. насядут на него... Теперь же, как ни говори, а считается, что я на другую работу переведен, и особенно давить не будут»,— думал он всякий день, утомленный, возвращаясь из Блисдзири в Самеба.
Самое трудное было — эта дорога!
Поднимался он до свету, чтобы поспеть к началу работы. Выходил сперва на шоссе, ведущее из Самеба в Згудэри, там «голосовал» и на попутке доезжал до поворота на Блисдзири. А оттуда уже пешком шел по едва различимой тропинке, одолевал два крутых холма, потом небольшой, но очень густой лес и наконец добирался до заросшей колючим кустарником горы, у подножия которой лениво копошились два-три рабочих — строили сушилку для кирпича.
Возвращение домой было еще тяжелее. Обычно в пути его застигала темнота. Вечерами машины ходили редко, и не раз приходилось ему пешком возвращаться в Самеба. А от стройки до его дома оказалось все семнадцать километров, семнадцать километров разбитой, ухабистой, безлюдной дороги...
Здесь, на открытых просторах, часто гуляли сильные ветры. В холодную пору при встречном ветре ему так обмораживало лицо, что ни ушей, ни носа он не чувствовал.
Месяца не прошло, как Годердзи начал работать в Блисдзири, а щеки у него стали пунцовыми, словно огнем обожгло, глаза воспалились и постоянно слезились.
— Слушай, брось ты эту проклятую работу, пока она тебя вконец не извела, видишь ведь, не работа — каторга окаянная, каторга! — пилила его Малало, но Годердзи упрямо стоял на своем.
— Вот запущу завод, а потом, когда дело налажу и смогу другому передать, пусть себе голову ломают, пусть на своей шкуре испытают, каково это, узнают почем фунт лиха...
С тех пор как Малхаза перевели в исполком, а Годердзи назначили директором кирпичного завода, отец с сыном виделись так редко и кратковременно, что обоим было не до бесед.
Да и каждый из них избегал беседы, хотя в глубине души и желал того.
По утрам, перед уходом на работу, Годердзи входил в комнату сына, якобы для того, чтобы проверить, как нагреваются радиаторы, щупал их рукой, удостоверяясь, горячи ли, и как бы между прочим, походя, говорил:
— Поменьше пей, мальчик, поменьше, пропадешь ни за что, смотри, будь осторожен, ты сейчас на такой работе, захоти они, в любой момент тебя сковырнут. С головой надо быть, знаешь ведь, врагов и у тебя, и у меня хоть отбавляй... этого не надо бояться, но и зарываться не надо. То, что тебя понизили, ничего. Не думаешь ли ты, что твой путь завершен? Нет, сын мой, тебя еще много хорошего ждет. Осторожным надо быть, осмотрительны чтобы ничего тебе не подстроили... Они, будь они неладны, знаешь какой безжалостный народ, пусть мой и твой враг им в руки попадется, охо-хо-хо!..
Малхаз не отвечал. Притворялся спящим. Трудно было ему остаться с отцом один на один.
Беспокойство Годердзи было далеко небезосновательным. В последнее время Малхаз слишком уж пристрастился к вину.
Дня не проходило, чтобы он не вернулся домой выпившим. Иной раз приходил до того упившись, что и раздеться не мог, прямо в одежде валился на постель. Малало на цыпочках входила следом, разувала бедняжку-сына, расстегивала воротничок, снимала галстук,— упаси бог, не удушился бы спьяну.
Она всеми силами старалась скрыть от мужа пьянство сына, но разве от Годердзи могло что-нибудь укрыться? По утрам, когда он заходил к сыну, ему так и шибал в нос винный дух — будто в давильню входил, не в комнату. А у Малало иной раз даже голова начинала кружиться и спирало дыхание.
Это обстоятельство не на шутку заботило Годердзи. У него ведь обо всем были свои понятия, свои представления: «Здоровый человек, сколько бы он ни выпил, не должен такой винный дух испускать,— размышлял удрученный отец,— видать, здоровье у него пошатнулось, желудок подкачал... Эх, рано, рано он истрепался, бедняга. Так бывает, когда человек за славой да за именем погонится... от жадности все, от алчности, она и покоя нас лишает, как ржа, съедает все другие желания и стремления...»
И еще одно заботило Годердзи. Внимательный и наблюдательный отец не мог не заметить, а потом и узнать, что в исполкоме у Малхаза завелись какие-то подозрительные друзья-приятели. Часто они всей компанией куда-то исчезали. Правда, в ресторане их никто не видал, но тем хуже: ясно было, что Малхаз нашел какие-то норы.
Годердзи из старого опыта хорошо знал, что в исполкоме и взятки были в ходу. А устоит ли зампред перед этим искушением? Может, он теперь на все рукой махнул и только за деньгами гоняется?
Тяжело, ой как тяжело быть отцом такого вот взрослого сына!
Огорчений и неприятностей у Годердзи становилось все больше и больше.
Сначала его вконец доконали прокурор и народный контроль. Дня не проходило, чтобы они не напоминали ему о себе. То и дело заставляли писать объяснительные записки. Едва он приносил одну, тотчас требовали другую... За всю свою жизнь не приходилось ему столько писать!
В последнее время он стал помногу читать газеты. Чтение газет вошло у него в привычку. Каждую газету разворачивал с таким волнением и трепетом, словно ожидал там увидеть свидетельство своих неблаговидных поступков и стремился как можно быстрее прочесть это сам.
В ту же пору произошло нечто такое, что не только потрясло и заставило горько задуматься и без того удрученного обрушившимися на него бедами Годердзи, но и совершенно в ином свете представило ему единственного сына.
В один из вечеров к нему явился Исак.
В первое время после смещения Вахтанга Петровича Исак все еще продолжал работать на базе. Теперь там был, понятно, новый управляющий, которого Исак поминал только с проклятиями.
Годердзи на протяжении долгих лет так привык к постоянному общению с Исаком, что порой его охватывало неудержимое желание повидаться со своим злоязычным сотрудником и сотоварищем.
И когда Исак бесшумно, как умел он один, возник на пороге спальни Годердзи и остановился перед растянувшимся на тахте бывшим своим шефом, Годердзи откровенно обрадовался его появлению. «Немного отвлекусь,— подумал он,— узнаю новости, заодно и совета спрошу». Главный бухгалтер базы, как известно, был человеком умным и дальновидным. Однако Исак выглядел не только взволнованным, но и растерянным.
— Ты что, израильтянин или магометанин, отчего шапку не снимаешь, в дом ведь вошел, не на склад! И пальто сбрось,— полушутя полусердито обратился Годердзи к гостю и приподнялся на тахте.— У меня, дорогой мой Исак, в последнее время ноги стали болеть, так что ты не обижайся, я лежа буду с тобой разговаривать.
— Пустяки, дорогой начальник, что ты! Если хочешь, вверх ногами стой, я ведь поговорить с тобой пришел, мне не на ноги твои смотреть, а на лицо.
— Сядь туда вон, подальше, чесноком от тебя разит.
— Ого, ты это с каких же пор таким нежным стал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Самое трудное было — эта дорога!
Поднимался он до свету, чтобы поспеть к началу работы. Выходил сперва на шоссе, ведущее из Самеба в Згудэри, там «голосовал» и на попутке доезжал до поворота на Блисдзири. А оттуда уже пешком шел по едва различимой тропинке, одолевал два крутых холма, потом небольшой, но очень густой лес и наконец добирался до заросшей колючим кустарником горы, у подножия которой лениво копошились два-три рабочих — строили сушилку для кирпича.
Возвращение домой было еще тяжелее. Обычно в пути его застигала темнота. Вечерами машины ходили редко, и не раз приходилось ему пешком возвращаться в Самеба. А от стройки до его дома оказалось все семнадцать километров, семнадцать километров разбитой, ухабистой, безлюдной дороги...
Здесь, на открытых просторах, часто гуляли сильные ветры. В холодную пору при встречном ветре ему так обмораживало лицо, что ни ушей, ни носа он не чувствовал.
Месяца не прошло, как Годердзи начал работать в Блисдзири, а щеки у него стали пунцовыми, словно огнем обожгло, глаза воспалились и постоянно слезились.
— Слушай, брось ты эту проклятую работу, пока она тебя вконец не извела, видишь ведь, не работа — каторга окаянная, каторга! — пилила его Малало, но Годердзи упрямо стоял на своем.
— Вот запущу завод, а потом, когда дело налажу и смогу другому передать, пусть себе голову ломают, пусть на своей шкуре испытают, каково это, узнают почем фунт лиха...
С тех пор как Малхаза перевели в исполком, а Годердзи назначили директором кирпичного завода, отец с сыном виделись так редко и кратковременно, что обоим было не до бесед.
Да и каждый из них избегал беседы, хотя в глубине души и желал того.
По утрам, перед уходом на работу, Годердзи входил в комнату сына, якобы для того, чтобы проверить, как нагреваются радиаторы, щупал их рукой, удостоверяясь, горячи ли, и как бы между прочим, походя, говорил:
— Поменьше пей, мальчик, поменьше, пропадешь ни за что, смотри, будь осторожен, ты сейчас на такой работе, захоти они, в любой момент тебя сковырнут. С головой надо быть, знаешь ведь, врагов и у тебя, и у меня хоть отбавляй... этого не надо бояться, но и зарываться не надо. То, что тебя понизили, ничего. Не думаешь ли ты, что твой путь завершен? Нет, сын мой, тебя еще много хорошего ждет. Осторожным надо быть, осмотрительны чтобы ничего тебе не подстроили... Они, будь они неладны, знаешь какой безжалостный народ, пусть мой и твой враг им в руки попадется, охо-хо-хо!..
Малхаз не отвечал. Притворялся спящим. Трудно было ему остаться с отцом один на один.
Беспокойство Годердзи было далеко небезосновательным. В последнее время Малхаз слишком уж пристрастился к вину.
Дня не проходило, чтобы он не вернулся домой выпившим. Иной раз приходил до того упившись, что и раздеться не мог, прямо в одежде валился на постель. Малало на цыпочках входила следом, разувала бедняжку-сына, расстегивала воротничок, снимала галстук,— упаси бог, не удушился бы спьяну.
Она всеми силами старалась скрыть от мужа пьянство сына, но разве от Годердзи могло что-нибудь укрыться? По утрам, когда он заходил к сыну, ему так и шибал в нос винный дух — будто в давильню входил, не в комнату. А у Малало иной раз даже голова начинала кружиться и спирало дыхание.
Это обстоятельство не на шутку заботило Годердзи. У него ведь обо всем были свои понятия, свои представления: «Здоровый человек, сколько бы он ни выпил, не должен такой винный дух испускать,— размышлял удрученный отец,— видать, здоровье у него пошатнулось, желудок подкачал... Эх, рано, рано он истрепался, бедняга. Так бывает, когда человек за славой да за именем погонится... от жадности все, от алчности, она и покоя нас лишает, как ржа, съедает все другие желания и стремления...»
И еще одно заботило Годердзи. Внимательный и наблюдательный отец не мог не заметить, а потом и узнать, что в исполкоме у Малхаза завелись какие-то подозрительные друзья-приятели. Часто они всей компанией куда-то исчезали. Правда, в ресторане их никто не видал, но тем хуже: ясно было, что Малхаз нашел какие-то норы.
Годердзи из старого опыта хорошо знал, что в исполкоме и взятки были в ходу. А устоит ли зампред перед этим искушением? Может, он теперь на все рукой махнул и только за деньгами гоняется?
Тяжело, ой как тяжело быть отцом такого вот взрослого сына!
Огорчений и неприятностей у Годердзи становилось все больше и больше.
Сначала его вконец доконали прокурор и народный контроль. Дня не проходило, чтобы они не напоминали ему о себе. То и дело заставляли писать объяснительные записки. Едва он приносил одну, тотчас требовали другую... За всю свою жизнь не приходилось ему столько писать!
В последнее время он стал помногу читать газеты. Чтение газет вошло у него в привычку. Каждую газету разворачивал с таким волнением и трепетом, словно ожидал там увидеть свидетельство своих неблаговидных поступков и стремился как можно быстрее прочесть это сам.
В ту же пору произошло нечто такое, что не только потрясло и заставило горько задуматься и без того удрученного обрушившимися на него бедами Годердзи, но и совершенно в ином свете представило ему единственного сына.
В один из вечеров к нему явился Исак.
В первое время после смещения Вахтанга Петровича Исак все еще продолжал работать на базе. Теперь там был, понятно, новый управляющий, которого Исак поминал только с проклятиями.
Годердзи на протяжении долгих лет так привык к постоянному общению с Исаком, что порой его охватывало неудержимое желание повидаться со своим злоязычным сотрудником и сотоварищем.
И когда Исак бесшумно, как умел он один, возник на пороге спальни Годердзи и остановился перед растянувшимся на тахте бывшим своим шефом, Годердзи откровенно обрадовался его появлению. «Немного отвлекусь,— подумал он,— узнаю новости, заодно и совета спрошу». Главный бухгалтер базы, как известно, был человеком умным и дальновидным. Однако Исак выглядел не только взволнованным, но и растерянным.
— Ты что, израильтянин или магометанин, отчего шапку не снимаешь, в дом ведь вошел, не на склад! И пальто сбрось,— полушутя полусердито обратился Годердзи к гостю и приподнялся на тахте.— У меня, дорогой мой Исак, в последнее время ноги стали болеть, так что ты не обижайся, я лежа буду с тобой разговаривать.
— Пустяки, дорогой начальник, что ты! Если хочешь, вверх ногами стой, я ведь поговорить с тобой пришел, мне не на ноги твои смотреть, а на лицо.
— Сядь туда вон, подальше, чесноком от тебя разит.
— Ого, ты это с каких же пор таким нежным стал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127