— А с вами что станет, если вы мне такое устроите?
— С нами-то? Ты за нас не волнуйся. Мы и тебя, и твоего шофера запросто придушим, потом на дорогу вышвырнем да один большой грузовик на вас накатим, и все это выдадим за аварию, и в свидетели сами пойдем.
— Чего же вы ждете?
— Жалеем тебя, Годердзиев сын! Как бы то ни было, свой ты все-таки, нашенский, вон ведь, ежели с того холма поглядеть,— Митра протянул руку, указал,— там, за Курой, дом твоего родителя виден. Мы дети одного края, одного уголка, картлийцы, и мы, и ты, здешние, коренные, и чужаку мы опять же тебя предпочитаем, если, конечно, ты с умом себя поведешь и нас тоже пожалеешь...
— А ну дайте дорогу, мне не до пустых разговоров! — со всей решительностью, на которую был способен, проговорил Малхаз и хотел шагнуть, да не тут-то было: урбнисцы как стояли вокруг плотным кольцом, так и продолжали стоять, не шелохнувшись.
— Пустые разговоры вести и нам недосуг,— прозвучало в ответ.
— Так чего же вы хотите, выкладывайте.
— Годердзиев сын, будь поспокойнее и не спеши, мы шутить не любим! Ты сейчас на собрании этому вот человеку тюрьмой пригрозил,— Митра указал на одного из крестьян,— мол, он два мешка муки незаконно вынес со склада. Этого вот,— Митра стукнул кого-то по плечу,— этого обещал изгнать из села, мол, он не занят общественным трудом. Этого,— он вытолкнул вперед малорослого тщедушного крестьянина,— собираешься под суд отдать, он, дескать, торгует на тбилисском базаре фруктами по спекулятивным ценам. Так ты говорил?
— Да, так! И эти требования не мною выдуманы, их предъявляют вышестоящие органы!
— А то, что отец твой родной, Годердзи Зенклишвили, разбойничает на государственной базе и народ грабит, что он грабежом этим миллионы себе нажил, этого тоже вышестоящие органы требуют?
Слова Митры как кувалдой по голове ударили Малхаза. Он стоял, молчал и не мог сообразить, что отвечать, как выкрутиться из создавшегося положения.
— Вы хотите несчастных людей из-за каких-то пустяков в тюрьмы упечь, этот, мол, яблоки продал, тот — груши, не разрешаете вынести нам на базар своим трудом выращенные фрукты, а отец твой, как паук, окопался на базе, государственное учреждение в частную лавочку превратил, вокруг себя таких же воров насобирал и народ обдирает! Где же твоя справедливость? Сын такого отца, ты еще смеешь других критиковать и унижать? Ты, сын миллионера, смеешь рот раскрывать и других судить?
У Малхаза в горле пересохло, язык к нёбу прилип, лоб горел и сердце бешено колотилось. Хотя Митра говорил всего-навсего минуты две, ему эти две минуты показались вечностью.
Злоба, оскорбление, обида и еще какое-то жгучее чувство, горькое, как хина, и ядовитое, как яд гюрзы,— все перемешалось, переплелось, тисками сжало сердце.
— Ладно, на сей раз хватит с тебя. Ступай с миром да покайся в своих поступках, и не выскакивай, как сломанная ложка, где надо и не надо, а не то, знаешь, у народа руки длинные, всюду до тебя дотянутся, прикончат так, что и не пикнешь и твой паскудник отец не узнает ничего. Ежели тебе придется еще выступать на собрании, помни, что первый вор, первый грабитель в твоем доме сидит! Заодно и на этот самый отцовский дом зорче погляди, оцени его получше, подсчитай, каких денег такая махина должна была стоить, потом и то обмозгуй, в какую копеечку влетело обставить, убрать ваш дворец, какие мебеля у вас там понаставлены, а уж после можешь других судить!
Когда Малхаз очнулся, вокруг ни души не было.
Урбнисцы куда-то подевались, словно и не было их здесь вовсе, и он один стоял на пустынной дороге.
Стоял как окаменев, шагу не мог ступить. Стыд сжигал его, от стыда и бессилия весь лоб покрылся испариной...
Кое-как одолел он несколько шагов до машины и сел, избегая встретиться глазами с шофером. Боялся насмешливого взгляда. Ведь парень слышал небось, как урбнисцы его отхлестали.
В те минуты он остро ненавидел двоих: родителя — Годердзи и покровителя — Петровича. Первого за то, что он своей деятельностью становую жилу ему надорвал, второго за то, что втравил его в партийную работу и в итоге бросил на произвол изменчивой судьбы.
Тогда и принял Малхаз два решения: первое — как можно скорее уйти из отчего дома, отделиться и начать самостоятельную жизнь, а второе — во что бы то ни стало сбросить с шеи соблазнившее его ярмо Вахтанга Петровича и избавиться от его несносной, требовательной и своенравной дочери.
Единственное, чего он хотел,— как можно быстрее привести в исполнение оба эти решения.
В ту ночь он не вернулся домой. Переночевал в новой самебской гостинице, да там и поселился, объяснив это дома тем, что-де он задерживается на работе допоздна и шофера отпускает, жалко человека, а пешком одолевать немалое расстояние после тяжелого рабочего дня ему трудно.
Однако, как он ни осторожничал, как ни старался держаться подальше от скомпрометированного отца и показать, что ничего общего с ним не имеет, неизбежное свершилось: на одном из заседаний бюро райкома, именно тогда, когда Малхаз менее всего этого ждал, новый руководитель района поднял вопрос об освобождении Малхаза Зенклишвили от обязанностей третьего секретаря «в связи с переходом на другую работу»,— так он сказал.
В те мгновения Малхаз испытал то же, что и во время неожиданного столкновения с урбнисцами.
Бюро единогласно поддержало предложение первого секретаря, Малхаза освободили от занимаемой должности и назначили заместителем председателя райисполкома.
Это все-таки было понижением; правда, почетным, но понижением.
Понял Малхаз, что его дорога пошла под гору.
Он был словно тот невезучий цветок, который и распуститься-то не успел, как неожиданно ударил мороз и он увял.
И тогда его потянуло в отцовский дом, где — он знал — ждет его тихая обитель, ждут любящие его люди, и ему захотелось домашнего тепла, уюта, материнской заботы.
С заседания бюро он вышел с пылающим лицом, растерянный, пришибленный, и ноги сами понесли его к отчему порогу.
Он и сам не знал, какая сила влекла его туда, какая сила заставила отворить знакомую калитку.
Он утешил, успокоил всхлипывавшую мать, солгав, что находился в командировке, долго мылся в отцовской бане, потом улегся в свою постель и так глубоко проспал весь вечер и ночь до утра, что даже ни разу не повернулся с боку на бок.
Годердзи переживал трудные дни.
Почти в одно и то же время вызвали его в исполком райсовета, в районный комитет народного контроля и к следователю райпрокуратуры.
Председатель районного комитета народного контроля долго протомил его в приемной, а когда наконец принял, повел себя так сурово и агрессивно, словно Годердзи уже сидел на скамье подсудимых.
Сперва он расспросил его о делах базы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127