— саркастически усмехнулся Годердзи.
— Ну да, а как же ты хочешь? Чтобы я стал им доказывать, дескать, отец мой ни в чем не виноват, он агнец небесный, оставьте его в покое?
— Этого я тебе не говорю,— Годердзи хотел что-то еще сказать, но, видно раздумал и махнул рукой: — Эх, пустой разговор!
— Не бойся, ничего страшного нет,— утешил его сын.
— Что есть — опять через тебя есть...— медленно проговор Годердзи.
— Вот тебе и на!.. Да как же так? — обиделся сын.
— А так! Первый секретарь не желал, чтобы ты председателем сел. И когда тебя этот... Сандра твой все же протащил силком, он, недолго думая, мне подставил ножку: через меня тебе решил дело испортить. Сын антипода,— вона, откуда обошел! А во всем этом кто пострадал? Когда человека на пленуме проработают, дескать, такой да разэтакий, тут уж ему хода нет, шабаш!
— Получается, отец, что мы с тобой друг другу мешаем, так?
— Не мы друг другу мешаем, а этот вот дом и имущество обоим нам мешает.
— Чего? — то ли вправду не понял Малхаз, то ли вид такой принял. Но в голосе его просквозило смятение.
— Того, что через этот дом и через это имущество все наши беды и несчастья. Был бы я осторожнее, осмотрительнее, комар носа не подточил бы, а теперь эта вот громадина,— он обвел рукой вокруг,— всем в глаза лезет, покоя не дает.
— Нет, это ни при чем,— возразил сын.
— А что же «при чем»?
— Твое прошлое, отец. Мама всегда тебе говорила: хватит, не зарывайся, знай меру, одолей алчность свою,— надо было ее слушать. Послушался бы, и ничего бы не случилось.
— Ежели бы алчность вовремя одолел, верно? — многозначительно вопросил Годердзи.
— Да,, алчность.
— А разве так легко ее одолеть? И если легко, отчего же ты не одолел?
— Мне-то что одолевать, какую такую алчность ты за мной замечаешь? — удивился Малхаз.
— Такую. Должности все ищешь, как бы повыше. Это, знаешь, еще страшнее алчность!
— Эх, отец, отец! Мы попросту не понимаем друг друга!
— Если бы только это...
— Поэтому причину наших противоречий или нашего разлада надо искать не вне нас, как делаешь ты, а в нас самих, в тебе самом, не в этом доме и имуществе и тому подобном...
— Да пропади оно все пропадом! Если уж на то пойдет, возьму и отдам им все к черту, передам все государству, и конец!
В глазах Малхаза промелькнул испуг.
— Что передашь, папа?..— тихим голосом спросил он, вытягивая шею.
— Да все, что имею. Тебе это уже не нужно, на своих ногах стоишь, а я ради этого в тюрьму не хочу идти. И если правду сказать, дело не только в том, что я боюсь, нет, совесть меня мучит, видно, что-то я не соразмерил, перегнул... Ну и вот, теперь надо вернуть кесарево кесарю. II я вздохну, и другим дам отдохнуть...
— А я? Меня ты на пустом месте оставляешь?
— Что ж поделать! Ты сам того пожелал. Пинком оттолкну все, мною нажитое, о!делился от меня, на стороне обосновался А чего сам человек не захочет, не дай ему того господь.
— Что ты говоришь, отец, подумай!
— Я давно уж думаю.
— Я ведь не насовсем ушел! Временно, на время ушел и вскоре вернусь обратно. Ведь у меня, кроме этого, и нет ничего!..
— Скоро вернешься, говоришь?
— Конечно! Вот уляжется все, утихнет...
— Когда уляжется, значит, тогда и вернешься, ага?
— Ну да, что в этом дурного?
— Получается, я вроде бы сторож твоего добра, да? Пока тяжелые времена, я сторожить буду, беречь, а когда опасность минует, ты пожалуешь и спокойненько расположишься в отцовском доме. Верно я тебя понял? Если ты помнишь, один такой разговор у нас уже был. Как видно, ты ничего из него не вынес, никаких выводов не сделал...
Малхаз не выдержал, вскочил и стремглав выбежал в соседнюю комнату. Такие срывы несвойственны были уравновешенному и медлительному председателю райсовета. Никогда еще не проявлял он подобной несдержанности и порывистости. Однако отец сообщил ему о таком ужасном намерении, поставил его перед лицом такой опасности, что присущие ему хладнокровие, выдержка — все улетучилось.
Хорошо, что Маринэ и Малало были на кухне, пекли к вечернему чаю каду, не то безумный вид Малхаза испугал бы их не на шутку.
В тот вечер отец с сыном ни разу не вспомнили больше о том деле, да и вообще друг с другом словом не перемолвились.
Маринэ решила взять на себя инициативу — разрядить напряженность. И болтала без умолку, хотя и понимала, что ее никто не слушает.
Никогда члены семьи Зенклишвили не расставались друг с другом так холодно, так отчужденно, как в тот вечер.
Малхаз вышел из родного дома, даже не глянув ни на отца, ни на мать.
После их ухода, уже в спальне, Годердзи снова извлек откуда-то вчетверо сложенную газету «Комунисти» и снова, в который раз, стал читать все ту же статью.
Малало сделала вид, что не замечает этого, но про себя решила во что бы то ни стало узнать, что написано в газете и почему Годердзи так ревниво ее прячет.
* * *
Весна исподволь и вдруг нагрянула в Самеба. Снег сразу как-то исчез, и земля, впитавшая влагу, почернела больше обычного. Почки набухли. Приусадебные участки вспахали. Веселее зачирикали воробушки.
В прозрачном воздухе далеко разносился рев отощавшей за зиму скотины.
Стаями летали скворцы. В садах уже начали подрезать деревья, в виноградниках — лозы. Сизый дым поднимался к небу — жгли срезанные ветки, прошлогодний хворост, погибшие от мороза лозы-одногодки. Самебские колхозники готовились к севу.
Уже как следует потеплело, когда Годердзи разрешили выходить из дому.
Больно было смотреть, как этот, еще недавно крепкий, могучего телосложения мужчина сейчас, едва-едва переставляя ноги, бредет по дорожке или, опираясь на руку жены, медленно всходит по лестнице.
На лице его блуждала та особенная светлая улыбка, которой улыбаются люди, как бы вторично родившиеся на свет, когда, отчаявшись и почти простившись с жизнью, они вновь обретают надежду и всем существом чувствуют свое обновление.
Весеннее тепло, позолоченный солнцем воздух и хрустальная вода самебских источников, подобных сказочным родникам бессмертия, быстро поставили на ноги бывшего плотогона. Несокрушимый организм его взял верх — он почувствовал прилив новых сил, одолел болезнь.
В первую неделю апреля, как ни протестовала Малало, он вышел в виноградник, не торопясь, с передышками, вскопал его и с помощью соседского парнишки поменял лозам пришедшие в негодность подпорки.
Работал он с необыкновенным усердием и охотой.
В середине апреля опять стали приходить коротенькие письма: одно приглашало Годердзи в народный контроль, другое — к следователю, третье — к инструктору райкома.
И начался второй адов круг его скитаний...
Снова пришлось вытаскивать из ящиков написанные ранее объяснительные записки, заявления, переписывать их и переделывать, изменять ранее указанные адресаты на новые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
— Ну да, а как же ты хочешь? Чтобы я стал им доказывать, дескать, отец мой ни в чем не виноват, он агнец небесный, оставьте его в покое?
— Этого я тебе не говорю,— Годердзи хотел что-то еще сказать, но, видно раздумал и махнул рукой: — Эх, пустой разговор!
— Не бойся, ничего страшного нет,— утешил его сын.
— Что есть — опять через тебя есть...— медленно проговор Годердзи.
— Вот тебе и на!.. Да как же так? — обиделся сын.
— А так! Первый секретарь не желал, чтобы ты председателем сел. И когда тебя этот... Сандра твой все же протащил силком, он, недолго думая, мне подставил ножку: через меня тебе решил дело испортить. Сын антипода,— вона, откуда обошел! А во всем этом кто пострадал? Когда человека на пленуме проработают, дескать, такой да разэтакий, тут уж ему хода нет, шабаш!
— Получается, отец, что мы с тобой друг другу мешаем, так?
— Не мы друг другу мешаем, а этот вот дом и имущество обоим нам мешает.
— Чего? — то ли вправду не понял Малхаз, то ли вид такой принял. Но в голосе его просквозило смятение.
— Того, что через этот дом и через это имущество все наши беды и несчастья. Был бы я осторожнее, осмотрительнее, комар носа не подточил бы, а теперь эта вот громадина,— он обвел рукой вокруг,— всем в глаза лезет, покоя не дает.
— Нет, это ни при чем,— возразил сын.
— А что же «при чем»?
— Твое прошлое, отец. Мама всегда тебе говорила: хватит, не зарывайся, знай меру, одолей алчность свою,— надо было ее слушать. Послушался бы, и ничего бы не случилось.
— Ежели бы алчность вовремя одолел, верно? — многозначительно вопросил Годердзи.
— Да,, алчность.
— А разве так легко ее одолеть? И если легко, отчего же ты не одолел?
— Мне-то что одолевать, какую такую алчность ты за мной замечаешь? — удивился Малхаз.
— Такую. Должности все ищешь, как бы повыше. Это, знаешь, еще страшнее алчность!
— Эх, отец, отец! Мы попросту не понимаем друг друга!
— Если бы только это...
— Поэтому причину наших противоречий или нашего разлада надо искать не вне нас, как делаешь ты, а в нас самих, в тебе самом, не в этом доме и имуществе и тому подобном...
— Да пропади оно все пропадом! Если уж на то пойдет, возьму и отдам им все к черту, передам все государству, и конец!
В глазах Малхаза промелькнул испуг.
— Что передашь, папа?..— тихим голосом спросил он, вытягивая шею.
— Да все, что имею. Тебе это уже не нужно, на своих ногах стоишь, а я ради этого в тюрьму не хочу идти. И если правду сказать, дело не только в том, что я боюсь, нет, совесть меня мучит, видно, что-то я не соразмерил, перегнул... Ну и вот, теперь надо вернуть кесарево кесарю. II я вздохну, и другим дам отдохнуть...
— А я? Меня ты на пустом месте оставляешь?
— Что ж поделать! Ты сам того пожелал. Пинком оттолкну все, мною нажитое, о!делился от меня, на стороне обосновался А чего сам человек не захочет, не дай ему того господь.
— Что ты говоришь, отец, подумай!
— Я давно уж думаю.
— Я ведь не насовсем ушел! Временно, на время ушел и вскоре вернусь обратно. Ведь у меня, кроме этого, и нет ничего!..
— Скоро вернешься, говоришь?
— Конечно! Вот уляжется все, утихнет...
— Когда уляжется, значит, тогда и вернешься, ага?
— Ну да, что в этом дурного?
— Получается, я вроде бы сторож твоего добра, да? Пока тяжелые времена, я сторожить буду, беречь, а когда опасность минует, ты пожалуешь и спокойненько расположишься в отцовском доме. Верно я тебя понял? Если ты помнишь, один такой разговор у нас уже был. Как видно, ты ничего из него не вынес, никаких выводов не сделал...
Малхаз не выдержал, вскочил и стремглав выбежал в соседнюю комнату. Такие срывы несвойственны были уравновешенному и медлительному председателю райсовета. Никогда еще не проявлял он подобной несдержанности и порывистости. Однако отец сообщил ему о таком ужасном намерении, поставил его перед лицом такой опасности, что присущие ему хладнокровие, выдержка — все улетучилось.
Хорошо, что Маринэ и Малало были на кухне, пекли к вечернему чаю каду, не то безумный вид Малхаза испугал бы их не на шутку.
В тот вечер отец с сыном ни разу не вспомнили больше о том деле, да и вообще друг с другом словом не перемолвились.
Маринэ решила взять на себя инициативу — разрядить напряженность. И болтала без умолку, хотя и понимала, что ее никто не слушает.
Никогда члены семьи Зенклишвили не расставались друг с другом так холодно, так отчужденно, как в тот вечер.
Малхаз вышел из родного дома, даже не глянув ни на отца, ни на мать.
После их ухода, уже в спальне, Годердзи снова извлек откуда-то вчетверо сложенную газету «Комунисти» и снова, в который раз, стал читать все ту же статью.
Малало сделала вид, что не замечает этого, но про себя решила во что бы то ни стало узнать, что написано в газете и почему Годердзи так ревниво ее прячет.
* * *
Весна исподволь и вдруг нагрянула в Самеба. Снег сразу как-то исчез, и земля, впитавшая влагу, почернела больше обычного. Почки набухли. Приусадебные участки вспахали. Веселее зачирикали воробушки.
В прозрачном воздухе далеко разносился рев отощавшей за зиму скотины.
Стаями летали скворцы. В садах уже начали подрезать деревья, в виноградниках — лозы. Сизый дым поднимался к небу — жгли срезанные ветки, прошлогодний хворост, погибшие от мороза лозы-одногодки. Самебские колхозники готовились к севу.
Уже как следует потеплело, когда Годердзи разрешили выходить из дому.
Больно было смотреть, как этот, еще недавно крепкий, могучего телосложения мужчина сейчас, едва-едва переставляя ноги, бредет по дорожке или, опираясь на руку жены, медленно всходит по лестнице.
На лице его блуждала та особенная светлая улыбка, которой улыбаются люди, как бы вторично родившиеся на свет, когда, отчаявшись и почти простившись с жизнью, они вновь обретают надежду и всем существом чувствуют свое обновление.
Весеннее тепло, позолоченный солнцем воздух и хрустальная вода самебских источников, подобных сказочным родникам бессмертия, быстро поставили на ноги бывшего плотогона. Несокрушимый организм его взял верх — он почувствовал прилив новых сил, одолел болезнь.
В первую неделю апреля, как ни протестовала Малало, он вышел в виноградник, не торопясь, с передышками, вскопал его и с помощью соседского парнишки поменял лозам пришедшие в негодность подпорки.
Работал он с необыкновенным усердием и охотой.
В середине апреля опять стали приходить коротенькие письма: одно приглашало Годердзи в народный контроль, другое — к следователю, третье — к инструктору райкома.
И начался второй адов круг его скитаний...
Снова пришлось вытаскивать из ящиков написанные ранее объяснительные записки, заявления, переписывать их и переделывать, изменять ранее указанные адресаты на новые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127