..
Во второй свой приход она слегка задержалась у соседей.
А в третий раз затеяла долгую беседу с матерью и бабушкой Годердзи, которые так и растаяли от негаданного счастья.
Зенклишвилевские вдовы даже не пытались скрыть свою радость.
Вскоре к беседам женщин присоединился и Годердзи, и серебристый смех Малало сделался еще звонче и веселее.
Чудеса, представьте, на этом не кончились. Видно, судьба повернулась лицом к Годердзи, и господь внял молитвам его горемычной матери и бабушки.
Годердзи особенно любил вспоминать одно необыкновенное летнее утро...
И чем больше входил он в возраст, тем чаще всплывал в его памяти случай, который направил его жизнь в новое русло,— так перебрасывают воду для орошения полей и садов в новый канал.
Было начало июля.
Жара наступила внезапно.
В тот год у Зенклишвили рано вышел запас пшеницы, пришлось побираться по соседям. С нетерпением ждали они, когда наконец начнется обмолот зерна, чтобы и с долгами рассчитаться, и поесть сытнее.
Малало, вхожая в их дом, заметила эту беду и шепнула матери. А та — к мужу: так, мол, и так. Словом, Какола немедленно выручил Зенклишвили — отмерил им целый коди отборного зерна.
Обрадованный Годердзи взвалил на спину пятипудовый рогожный мешок и, не слушая охов и ахов матери — надорвешься, мол, шутка ли, целый коди,— побежал на мельницу.
Когда он пришел туда, глухой мельник смалывал чье-то зерно, и Годердзи пришлось ждать. Он решил за это время сходить к шавдатуашвилевскому саду, авось да увидит, хоть издали, Малало.
Он шел вдоль плотного, двойной вязки, шавдатуашвилевского плетня, держась как можно ближе к нему, и заглядывал в сад!
— Эй, парень,— раздалось вдруг так неожиданно, что Годердзи даже вздрогнул,— гляди, как бы не надорвался, чего доброго, грыжа выскочит, разве можно с таким тяжелым мешком бегать? Видел я давеча, как ты на мельницу скакал. Сказал бы мне, одолжил бы я арбу... Все мы друг другу помогать должны, иначе не проживешь на этом проклятом свете, чего же ты стыдишься?
Годердзи застыл на месте: за плетнем стоял сам Какола Шавдатуашвили!
Неприступный, высокомерный, гордый Какола... Первый человек на селе, кавалер ордена святого Георгия, который он получил еще в русско-турецкую войну 1877 — 1878 годов, богатей из богатеев и злыдень из злыдней. Во всяком случае, таким слыл.
Годердзи окинул его беглым взглядом и подивился: всегда насупленный, угрюмый и мрачный, Какола на этот раз приветливо улыбался.
Годердзи и сейчас не знает, было ли то на самом деле, но тогда ему показалось, что черные как ночь маленькие глазки Каколы ласково глядели на него из-под седых кустистых полукружий бровей. И поседевшие с закрученными книзу кончиками пышные седые усы не топорщились так воинственно, как обычно.
Весь он, Какола, поджарый, жилистый, всегда подобранный, как натянутая тетива, выглядел сейчас удивительно мягким и добродушным.
Бывший староста, чей кизиловый прут с детства был хорошо знаком сельской детворе, одной рукой держался за ветку знаменитого шавдатуашвилевского терна, а другую протягивал Годердзи, предлагая полную горсть черных, подернутых синью спелых ягод,— освежись, дескать.
Ошеломленный непривычным вниманием и приветливостью, Годердзи кое-как опомнился и протянул ручищу, чтобы принять угощение.
— Слушай, парень, поди-ка сюда, у меня к тебе дело есть,— уже иным, серьезным тоном проговорил Какола и кивком головы указал на плетень — перемахни, мол.
Годердзи глянул — калитка-то и вправду далеко.
— Перелазь, не бойся, не такой уж ты тяжелый, чтобы мой плетень повалить,— пошутил Какола и ободряюще потрепал его по плечу. Годердзи почувствовал, что рука Каколы, несмотря на его седьмой десяток, все еще сильна и крепка.
Какола увлек его в глубину сада. Там, на бугорке, поросшем веселой зеленой травкой, под раскидистыми вишнями, он уселся сам и сказал Годердзи: «Садись вот тут»,— повелительно указав на место подле себя.
От стороннего глаза их скрывали густые заросли черных слив. Пожалуй, Какола не без умысла выбрал этот укромный уголок.
«Интересно, что ему нужно, чего он от меня хочет? — сосредоточенно размышлял Годердзи.— Верно, предложит мне полевым сторожем или пастухом к нему наняться. А я и соглашусь, отчего же нет? И работа хорошая, и близко к Малало буду!..»
Какола не спешил начинать разговор, молчал и даже не глядел на гостя. Наверное, таким образом стремился придать тому, что собирался сказать, больше значительности.
Он неторопливо прочистил трубку, достал пестрый кисет, привычным движением пальцев развязал шнурки и долго, тщательно набивал трубку, уминая большим пальцем по нескольку щеп ток табака-самосада.
Покончив с этим делом, полез в карман за огнивом и кремне] Долго высекал искру. Наконец, когда задымил трут, он поднес его к трубке и начал мелко-мелко затягиваться, пока не раскурил трубку как следует.
Годердзи, глядя на него, тоже молчал, держался чинно, не желая проявлять нетерпения. Сидел не шевелясь, а сердце — сердце колотилось как никогда в жизни!
— Послушай, что я тебе скажу,— заговорил, слава богу, Какола и вперил в Годердзи теперь уже жесткие, колючие глаза.— Коли понравятся тебе мои слова — хорошо, а коли не по душе придутся — схорони их в сердце и никому не пересказывай. Такое мое тебе условие, и ты, хоть на кресте тебя распнут, не должен его нарушить. Обещаешь?
— Обещаю, вот те крест! — Годердзи истово перекрестился. Какола, как бы все еще сомневаясь, испытующе поглядел в глаза юноше.
— Клянусь духом отца, крестный Какола!..
— Что ж, удовольствуемся этим твоим словом.
— Я своему слову никогда еще не изменял!
— Ладно, верю. Так вот, заметил я, ты на дочку мою заглядываешься. Верно говорю?
Ага, вот оно в чем дело! Вот почему улыбался чертов Какола! Заманил его в свой сад, чтобы вырвать у него признание, а теперь еще и разукрасит лещиной, слава богу, здесь целые заросли орешника...
Годердзи метнул быстрый взгляд на длинные жилистые руки Каколы. Руки покоились на коленях. В одной — трубка, ладонь другой мирно опирается на колено. Нет, никаких признаков предбоевого напряжения не было заметно на этих руках.
— И вот ведь что, ведь и эта девчонка, моя-то, оказывается, никого, кроме тебя, знать не желает,— так же неторопливо продолжал Какола.— Сказать правду, не хочу я ее неволить, как-никак, единственная дочь она у меня, пока жив — на нее радуюсь, а умру — глаза мне она закроет. Я, друг мой, за богатством не гонюсь, сохрани бог мне то, что имею, этого и мне и детям моим хватит. Чего уж душой кривить — нравишься ты мне, парень ты видный, и сердце у тебя открытое, однако же такому бедняку, как ты, я дочь не отдам. И сам замучишься, и ее замучишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Во второй свой приход она слегка задержалась у соседей.
А в третий раз затеяла долгую беседу с матерью и бабушкой Годердзи, которые так и растаяли от негаданного счастья.
Зенклишвилевские вдовы даже не пытались скрыть свою радость.
Вскоре к беседам женщин присоединился и Годердзи, и серебристый смех Малало сделался еще звонче и веселее.
Чудеса, представьте, на этом не кончились. Видно, судьба повернулась лицом к Годердзи, и господь внял молитвам его горемычной матери и бабушки.
Годердзи особенно любил вспоминать одно необыкновенное летнее утро...
И чем больше входил он в возраст, тем чаще всплывал в его памяти случай, который направил его жизнь в новое русло,— так перебрасывают воду для орошения полей и садов в новый канал.
Было начало июля.
Жара наступила внезапно.
В тот год у Зенклишвили рано вышел запас пшеницы, пришлось побираться по соседям. С нетерпением ждали они, когда наконец начнется обмолот зерна, чтобы и с долгами рассчитаться, и поесть сытнее.
Малало, вхожая в их дом, заметила эту беду и шепнула матери. А та — к мужу: так, мол, и так. Словом, Какола немедленно выручил Зенклишвили — отмерил им целый коди отборного зерна.
Обрадованный Годердзи взвалил на спину пятипудовый рогожный мешок и, не слушая охов и ахов матери — надорвешься, мол, шутка ли, целый коди,— побежал на мельницу.
Когда он пришел туда, глухой мельник смалывал чье-то зерно, и Годердзи пришлось ждать. Он решил за это время сходить к шавдатуашвилевскому саду, авось да увидит, хоть издали, Малало.
Он шел вдоль плотного, двойной вязки, шавдатуашвилевского плетня, держась как можно ближе к нему, и заглядывал в сад!
— Эй, парень,— раздалось вдруг так неожиданно, что Годердзи даже вздрогнул,— гляди, как бы не надорвался, чего доброго, грыжа выскочит, разве можно с таким тяжелым мешком бегать? Видел я давеча, как ты на мельницу скакал. Сказал бы мне, одолжил бы я арбу... Все мы друг другу помогать должны, иначе не проживешь на этом проклятом свете, чего же ты стыдишься?
Годердзи застыл на месте: за плетнем стоял сам Какола Шавдатуашвили!
Неприступный, высокомерный, гордый Какола... Первый человек на селе, кавалер ордена святого Георгия, который он получил еще в русско-турецкую войну 1877 — 1878 годов, богатей из богатеев и злыдень из злыдней. Во всяком случае, таким слыл.
Годердзи окинул его беглым взглядом и подивился: всегда насупленный, угрюмый и мрачный, Какола на этот раз приветливо улыбался.
Годердзи и сейчас не знает, было ли то на самом деле, но тогда ему показалось, что черные как ночь маленькие глазки Каколы ласково глядели на него из-под седых кустистых полукружий бровей. И поседевшие с закрученными книзу кончиками пышные седые усы не топорщились так воинственно, как обычно.
Весь он, Какола, поджарый, жилистый, всегда подобранный, как натянутая тетива, выглядел сейчас удивительно мягким и добродушным.
Бывший староста, чей кизиловый прут с детства был хорошо знаком сельской детворе, одной рукой держался за ветку знаменитого шавдатуашвилевского терна, а другую протягивал Годердзи, предлагая полную горсть черных, подернутых синью спелых ягод,— освежись, дескать.
Ошеломленный непривычным вниманием и приветливостью, Годердзи кое-как опомнился и протянул ручищу, чтобы принять угощение.
— Слушай, парень, поди-ка сюда, у меня к тебе дело есть,— уже иным, серьезным тоном проговорил Какола и кивком головы указал на плетень — перемахни, мол.
Годердзи глянул — калитка-то и вправду далеко.
— Перелазь, не бойся, не такой уж ты тяжелый, чтобы мой плетень повалить,— пошутил Какола и ободряюще потрепал его по плечу. Годердзи почувствовал, что рука Каколы, несмотря на его седьмой десяток, все еще сильна и крепка.
Какола увлек его в глубину сада. Там, на бугорке, поросшем веселой зеленой травкой, под раскидистыми вишнями, он уселся сам и сказал Годердзи: «Садись вот тут»,— повелительно указав на место подле себя.
От стороннего глаза их скрывали густые заросли черных слив. Пожалуй, Какола не без умысла выбрал этот укромный уголок.
«Интересно, что ему нужно, чего он от меня хочет? — сосредоточенно размышлял Годердзи.— Верно, предложит мне полевым сторожем или пастухом к нему наняться. А я и соглашусь, отчего же нет? И работа хорошая, и близко к Малало буду!..»
Какола не спешил начинать разговор, молчал и даже не глядел на гостя. Наверное, таким образом стремился придать тому, что собирался сказать, больше значительности.
Он неторопливо прочистил трубку, достал пестрый кисет, привычным движением пальцев развязал шнурки и долго, тщательно набивал трубку, уминая большим пальцем по нескольку щеп ток табака-самосада.
Покончив с этим делом, полез в карман за огнивом и кремне] Долго высекал искру. Наконец, когда задымил трут, он поднес его к трубке и начал мелко-мелко затягиваться, пока не раскурил трубку как следует.
Годердзи, глядя на него, тоже молчал, держался чинно, не желая проявлять нетерпения. Сидел не шевелясь, а сердце — сердце колотилось как никогда в жизни!
— Послушай, что я тебе скажу,— заговорил, слава богу, Какола и вперил в Годердзи теперь уже жесткие, колючие глаза.— Коли понравятся тебе мои слова — хорошо, а коли не по душе придутся — схорони их в сердце и никому не пересказывай. Такое мое тебе условие, и ты, хоть на кресте тебя распнут, не должен его нарушить. Обещаешь?
— Обещаю, вот те крест! — Годердзи истово перекрестился. Какола, как бы все еще сомневаясь, испытующе поглядел в глаза юноше.
— Клянусь духом отца, крестный Какола!..
— Что ж, удовольствуемся этим твоим словом.
— Я своему слову никогда еще не изменял!
— Ладно, верю. Так вот, заметил я, ты на дочку мою заглядываешься. Верно говорю?
Ага, вот оно в чем дело! Вот почему улыбался чертов Какола! Заманил его в свой сад, чтобы вырвать у него признание, а теперь еще и разукрасит лещиной, слава богу, здесь целые заросли орешника...
Годердзи метнул быстрый взгляд на длинные жилистые руки Каколы. Руки покоились на коленях. В одной — трубка, ладонь другой мирно опирается на колено. Нет, никаких признаков предбоевого напряжения не было заметно на этих руках.
— И вот ведь что, ведь и эта девчонка, моя-то, оказывается, никого, кроме тебя, знать не желает,— так же неторопливо продолжал Какола.— Сказать правду, не хочу я ее неволить, как-никак, единственная дочь она у меня, пока жив — на нее радуюсь, а умру — глаза мне она закроет. Я, друг мой, за богатством не гонюсь, сохрани бог мне то, что имею, этого и мне и детям моим хватит. Чего уж душой кривить — нравишься ты мне, парень ты видный, и сердце у тебя открытое, однако же такому бедняку, как ты, я дочь не отдам. И сам замучишься, и ее замучишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127