На раскладушке, на которую клались два тюфяка, спал он без просыпу до самого восхода солнца, укрывшись огромной буркой Сандры.
— Что поделаешь,— говорил обыкновенно Владимир Абибоевич,-— мой отец и дядя были скотоводы, детство и отрочество я провел на пастбищах. Спать под открытым небом для меня самое большое удовольствие. Утром открою глаза, и кажется, будто и сейчас я все тот же безусый и беззаботный парнишка...
Он был мечтательный человек, Абибоевич, и дружба с Сандрой, приятные часы, с ним проведенные, воодушевляли его, окрыляли его мечты.
Вскоре после той самой поездки на Ниши состоялась очередная сессия Самебского райсовета, на которой Малхаза Зенклишвили избрали председателем райисполкома, а его предшественник был переведен в Тбилиси заместителем директора по хозяйственной части одного из.научно-исследовательских институтов.
Первый секретарь райкома действительно воспротивился этому перемещению и пустил в ход все средства и способы, чтобы не допустить Малхаза до председательского кресла. Однако усилия его оказались напрасными — «сверху» категорически потребовали этого назначения.
Тогда первый секретарь разъярился и показал когти.
На пленуме райкома, который состоялся недели две спустя после созыва сессии, секретарь в своем выступлении яростно ополчился против обосновавшихся в районе комбинаторов и спекулянтов и одним из первых среди этих нарушителей социалистического образа жизни назвал Годердзи Зенклишвили.
Выступление это, подобно разрыву бомбы, всполошило весь Самебский район.
Люди ни о чем другом больше не говорили...
У всех на устах только и было, что обличительный доклад первого секретаря, в котором проработали Годердзи, и повышение его сына.
Тут же поползли слушки, что и сам Малхаз сторонник снятия отца с должности директора кирпичного завода и перевода на пенсию по старости. Сын, мол, не только не защитил отца, но наоборот, по сути, он был с теми, кто осуждал его и требовал его освобождения.
— Если все этим кончится, они еще спасибо должны сказать,— с сомнением покачивали головой одни.
— Неужто он думает таким образом свет переделать? — иронизировали по поводу секретаря другие.
— Нашли козла отпущения! Кто другой столько сил и труда положил на строительство этого завода? — защищали Годердзи его сторонники.
— Так ему и надо! Жрал, жрал, пока не лопнул. Поделом ему! — злорадствовали недоброжелатели.
Как только кончился пленум, на второй же день, Малхаз и Марина навестили Годердзи.
Малхаз торопился первым сообщить отцу неприятную весть, чтобы как-то смягчить удар. Но Годердзи уже обо всем знал.
В дверях их встретила Малало. Лицо ее было понурым, глаза утратили обычный блеск и живость.
Маринэ обняла свекровь и как брякнет:
— Мама Малало, мы и поздравляем тебя, и соболезнуем...
— Ты что мелешь, Маринэ,— резко оборвала ее Малало,— соболезнуйте моему врагу! У нас, слава тебе господи, ничего такого не случилось, чтобы соболезновать!
— Правильно, такого ничего, наоборот, может, оно и лучше... Отец отдохнет, здоровье свое подправит,— поддержал мать Малхаз.
— Э-эх,— махнула рукой Малало,— утешение тогда имеет силу, когда впереди и вправду что-то светит. А мне и моему мужу ничего уже не светит, только четыре доски. Были бы вы здоровы и благополучны, а мы...
Малхаз вошел в спальню к отцу так, будто входил в клетку к разъяренному льву.
Огромное тело Годердзи занимало чуть не всю кровать. Он не брился несколько дней и оброс седой бородой, которая еще больше старила его. Глаза глядели печально, вместо обычного румянца бледность покрывала его все еще красивое мужественное лицо. Весь его вид говорил о том, что жизнь пошла под уклон...
— Здравствуй, председатель,— первым приветствовал сына Годердзи и натянуто улыбнулся.
— Здравствуй, папа! Как ты себя чувствуешь, надеюсь, тебя не испугала болезнь?
— И пленум райкома,— вроде как в шутку добавила Маринэ.
— Э-эх, я бы удивился, ежели что хорошее со мной бы приключилось, а худому дивиться нечего,— пробурчал Годердзи и обратился к жене: — Ты бы хоть фрукты принесла, что ли!.. И вина прихвати. Поздравлю сына с председательством. Его повышение и мой уход на пенсию в одном стакане умещу, одно другое уравновешивает, не так ли, невестушка?
— Нет, папа Годердзи, радость немножко перетягивает.
— Радость перетягивает? А я-то думал, что наоборот. Ведь вам, как вы говорите, «база» нужна, а на пенсии далеко не уедешь.
— Что вы оплакиваете этот завод? Это его печи вас до постели довели, сердце испортили. Какое время вам работать! Сидите себе дома и отдыхайте, а мы, насколько сможем, будем о вас заботиться, чего ж еще! — затараторила Маринэ и сияющими глазами все на мужа поглядывала, искала одобрения.
— Насколько сможете, да? Значит, в руки вам смотреть, когда соизволите помочь?..
— Отчего же нам в руки смотреть. Как я знаю, у вас в том нужды нет. Худо-бедно, а старость-то свою вы обеспечили, уж столько-то у вас наберется,— с лукавой улыбкой парировала Маринэ.
— Ай да молодец, невестушка, никак, ты, оказывается, мои дела лучше моего знаешь,— с усмешкой сказал Годердзи и перевел взгляд на сына: что он-то скажет.
А сын молчал, не желал, видно, разговоры вести. Сидел, переплетя пальцы рук и уставившись на носки своих штиблет. Но, почувствовав тяжелый пристальный взгляд отца, поднял на него глаза.
— Отец, а ты не хотел бы лечь в больницу? — заговорил-таки он.
— Да что ты, мальчик, зачем мне больница! Лучше я здесь помру, чем там лежать буду.
— Я не о нашей больнице говорю, я устрою тебя в больницу четвертого управления, в Тбилиси.
— Пусть черт их заберет, эти больницы, и тбилисскую и нашу. Полежу еще немного, а на той неделе непременно встану. Пусть врачи хоть перевернутся, а я все-таки встану. Я сам знаю, как мне лучше...
— Зачем вставать? На работу идти вам не надо, на собрания тоже. Лежите себе и выздоравливайте спокойно,— рассудила Маринэ и опять обернулась к мужу.
Годердзи так на нее глянул, что после того она сидела тихо, будто воды в рот набрала. А улучив подходящий момент, встала и последовала за свекровью в соседнюю комнату.
Отец и сын оказались одни.
— Слушай, мальчик,— заговорил Годердзи доверительно.— Будь настороже, как бы эти мерзавцы до тюрьмы меня не довели! Ежели что заприметишь, тотчас дай мне знать, я что-нибудь предприму.
— Да если и так, что ты предпримешь? — усмехнулся Малхаз.
— Попытка не пытка, а в беде человек чего не придумает,— уклонился от ответа Годердзи.
— По-моему, этого тебе бояться нечего, твое дело не такое. Но одно должен сказать: открыто я за тебя заступиться не могу. А потихоньку все, что смогу, сделаю.
— Потихоньку, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
— Что поделаешь,— говорил обыкновенно Владимир Абибоевич,-— мой отец и дядя были скотоводы, детство и отрочество я провел на пастбищах. Спать под открытым небом для меня самое большое удовольствие. Утром открою глаза, и кажется, будто и сейчас я все тот же безусый и беззаботный парнишка...
Он был мечтательный человек, Абибоевич, и дружба с Сандрой, приятные часы, с ним проведенные, воодушевляли его, окрыляли его мечты.
Вскоре после той самой поездки на Ниши состоялась очередная сессия Самебского райсовета, на которой Малхаза Зенклишвили избрали председателем райисполкома, а его предшественник был переведен в Тбилиси заместителем директора по хозяйственной части одного из.научно-исследовательских институтов.
Первый секретарь райкома действительно воспротивился этому перемещению и пустил в ход все средства и способы, чтобы не допустить Малхаза до председательского кресла. Однако усилия его оказались напрасными — «сверху» категорически потребовали этого назначения.
Тогда первый секретарь разъярился и показал когти.
На пленуме райкома, который состоялся недели две спустя после созыва сессии, секретарь в своем выступлении яростно ополчился против обосновавшихся в районе комбинаторов и спекулянтов и одним из первых среди этих нарушителей социалистического образа жизни назвал Годердзи Зенклишвили.
Выступление это, подобно разрыву бомбы, всполошило весь Самебский район.
Люди ни о чем другом больше не говорили...
У всех на устах только и было, что обличительный доклад первого секретаря, в котором проработали Годердзи, и повышение его сына.
Тут же поползли слушки, что и сам Малхаз сторонник снятия отца с должности директора кирпичного завода и перевода на пенсию по старости. Сын, мол, не только не защитил отца, но наоборот, по сути, он был с теми, кто осуждал его и требовал его освобождения.
— Если все этим кончится, они еще спасибо должны сказать,— с сомнением покачивали головой одни.
— Неужто он думает таким образом свет переделать? — иронизировали по поводу секретаря другие.
— Нашли козла отпущения! Кто другой столько сил и труда положил на строительство этого завода? — защищали Годердзи его сторонники.
— Так ему и надо! Жрал, жрал, пока не лопнул. Поделом ему! — злорадствовали недоброжелатели.
Как только кончился пленум, на второй же день, Малхаз и Марина навестили Годердзи.
Малхаз торопился первым сообщить отцу неприятную весть, чтобы как-то смягчить удар. Но Годердзи уже обо всем знал.
В дверях их встретила Малало. Лицо ее было понурым, глаза утратили обычный блеск и живость.
Маринэ обняла свекровь и как брякнет:
— Мама Малало, мы и поздравляем тебя, и соболезнуем...
— Ты что мелешь, Маринэ,— резко оборвала ее Малало,— соболезнуйте моему врагу! У нас, слава тебе господи, ничего такого не случилось, чтобы соболезновать!
— Правильно, такого ничего, наоборот, может, оно и лучше... Отец отдохнет, здоровье свое подправит,— поддержал мать Малхаз.
— Э-эх,— махнула рукой Малало,— утешение тогда имеет силу, когда впереди и вправду что-то светит. А мне и моему мужу ничего уже не светит, только четыре доски. Были бы вы здоровы и благополучны, а мы...
Малхаз вошел в спальню к отцу так, будто входил в клетку к разъяренному льву.
Огромное тело Годердзи занимало чуть не всю кровать. Он не брился несколько дней и оброс седой бородой, которая еще больше старила его. Глаза глядели печально, вместо обычного румянца бледность покрывала его все еще красивое мужественное лицо. Весь его вид говорил о том, что жизнь пошла под уклон...
— Здравствуй, председатель,— первым приветствовал сына Годердзи и натянуто улыбнулся.
— Здравствуй, папа! Как ты себя чувствуешь, надеюсь, тебя не испугала болезнь?
— И пленум райкома,— вроде как в шутку добавила Маринэ.
— Э-эх, я бы удивился, ежели что хорошее со мной бы приключилось, а худому дивиться нечего,— пробурчал Годердзи и обратился к жене: — Ты бы хоть фрукты принесла, что ли!.. И вина прихвати. Поздравлю сына с председательством. Его повышение и мой уход на пенсию в одном стакане умещу, одно другое уравновешивает, не так ли, невестушка?
— Нет, папа Годердзи, радость немножко перетягивает.
— Радость перетягивает? А я-то думал, что наоборот. Ведь вам, как вы говорите, «база» нужна, а на пенсии далеко не уедешь.
— Что вы оплакиваете этот завод? Это его печи вас до постели довели, сердце испортили. Какое время вам работать! Сидите себе дома и отдыхайте, а мы, насколько сможем, будем о вас заботиться, чего ж еще! — затараторила Маринэ и сияющими глазами все на мужа поглядывала, искала одобрения.
— Насколько сможете, да? Значит, в руки вам смотреть, когда соизволите помочь?..
— Отчего же нам в руки смотреть. Как я знаю, у вас в том нужды нет. Худо-бедно, а старость-то свою вы обеспечили, уж столько-то у вас наберется,— с лукавой улыбкой парировала Маринэ.
— Ай да молодец, невестушка, никак, ты, оказывается, мои дела лучше моего знаешь,— с усмешкой сказал Годердзи и перевел взгляд на сына: что он-то скажет.
А сын молчал, не желал, видно, разговоры вести. Сидел, переплетя пальцы рук и уставившись на носки своих штиблет. Но, почувствовав тяжелый пристальный взгляд отца, поднял на него глаза.
— Отец, а ты не хотел бы лечь в больницу? — заговорил-таки он.
— Да что ты, мальчик, зачем мне больница! Лучше я здесь помру, чем там лежать буду.
— Я не о нашей больнице говорю, я устрою тебя в больницу четвертого управления, в Тбилиси.
— Пусть черт их заберет, эти больницы, и тбилисскую и нашу. Полежу еще немного, а на той неделе непременно встану. Пусть врачи хоть перевернутся, а я все-таки встану. Я сам знаю, как мне лучше...
— Зачем вставать? На работу идти вам не надо, на собрания тоже. Лежите себе и выздоравливайте спокойно,— рассудила Маринэ и опять обернулась к мужу.
Годердзи так на нее глянул, что после того она сидела тихо, будто воды в рот набрала. А улучив подходящий момент, встала и последовала за свекровью в соседнюю комнату.
Отец и сын оказались одни.
— Слушай, мальчик,— заговорил Годердзи доверительно.— Будь настороже, как бы эти мерзавцы до тюрьмы меня не довели! Ежели что заприметишь, тотчас дай мне знать, я что-нибудь предприму.
— Да если и так, что ты предпримешь? — усмехнулся Малхаз.
— Попытка не пытка, а в беде человек чего не придумает,— уклонился от ответа Годердзи.
— По-моему, этого тебе бояться нечего, твое дело не такое. Но одно должен сказать: открыто я за тебя заступиться не могу. А потихоньку все, что смогу, сделаю.
— Потихоньку, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127