— Послушай, женщина, наш парень совсем одичал. А коли человек начал из дому бегать, добра не жди, уйдет, убежит, как волк в лес. Он и прежде большой разговорчивостью не отличался, а теперь и вовсе молчуном стал. И сам ничего не говорит, и нас ни о чем не спрашивает. Что с ним творится?.. Ты часом ничего не проведала? — с такой речью обратился Годердзи в одно прекрасное утро к жене, когда она в кухне перебирала сушеный кизил для супа.
— Не знаю, что и сказать тебе...— ответила она, не прерывая работы.
Ты с твоим чутьем да чтобы ничего не пронюхала? Хочешь, поклянусь, что ты все знаешь? — Годердзи рукой обмахнул низенький треногий табуретик, пододвинул к Малало поближе и тяжело опустился на него.
Так было вот уже сколько лет: если он хотел что-нибудь разведать, прежде всего выспрашивал Малало. Он очень верил ее интуиции.
— Нет, ей-богу, ничего не знаю, но... есть у меня одно подозрение...
— Говори.
— Да уж и не знаю, как сказать...— нерешительно промямлила она.
— Ладно, будет тебе юлить, говори! — сверкнул глазами Годердзи.
— Я так думаю: стыдится он нас...
— Да ну?!
— Да, да, ей-богу!
— Чего он стыдится, болван, чего нам не хватает?
— Да не знаю, только, думаю, как раз того и стыдится, что много имеем...
— Да ну?!
— Да, ей-богу, так.
— Смотри на него! — Годердзи шлепнул себя ладонями по коленям и поднялся с той стремительностью, с какой когда-то выбегал на борцовскую арену.
— Выходит, богатства стыдится?
— Не знаю, вроде так оно должно быть...
— Смотри на этого сукина сына! — взорвался Годердзи и с силой пнул табурет ногой. Табурет перевернулся в воздухе и, с грохотом стукнувшись об стенку, упал.
— Потому я и не люблю с тобой в открытую говорить. Бесишься, как бык на красное, а о деле говорить надо спокойно, с умом, с толком!
— Знаешь, что я тебе скажу?! Ну вас к дьяволу, и тебя, и твоего сыночка, обоих! — Годердзи в ярости хлопнул дверью — только стекла зазвенели.
Одно стекло выпало из рамы. Осколки разлетелись по полу.
— Ой, чтоб тебе провалиться, ненормальный, дикарь! — Малало послала мужу вслед жест, выражавший крайнее презрение и негодование.
Так кончился их разговор.
После того супруги долгое время не заикались на эту тему.
А Малхаз совсем отбился от дому.
Однажды, когда Годердзи вернулся откуда-то ночью непривычно пьяный, Малало, стащив с тяжело сопевшего мужа заграничные штиблеты с фетровым верхом, опустила ему ноги в таз с горячей водой (сильно пьяного она не пускала его в ванную — не ровен час, сердце разорвется), взбила большие пуховые подушки и недовольно проговорила:
— Ты вот хлещешь до потери сознания, а мальчик у нас на глазах пропадает...
— Как? — внезапно отрезвев, резко спросил Годердзи и уставил на жену свои огромные глаза.
Стоило упомянуть сына, и всегда неторопливый, сдержанный, он впадал в необыкновенное беспокойство.
— Да так, что он комнату снимать хочет, решил отделиться от нас,— дрогнувшим голосом сказала Малало и, нагнувшись, стала подтирать тряпкой капли воды на паркете. Лицо отвернула от мужа — не хотела, чтобы слезы ее видел.
В комнате воцарилась тишина.
Когда молчание слишком затянулось, Малало выпрямилась, обернулась, глянула на мужа да чуть не закричала: минуту назад багровый от вина Годердзи сейчас был белее полотна. Глаза необычайно расширились, рот приоткрылся, грудь вздымалась, как кузнечный мех, а полусогнутые в локтях руки он держал над головой так, словно кто-то невидимый ему это под ружьем приказал.
— Что с тобой, Годо? - подскочила к нему Малало, схватила за руки, опустила их, отерла ему пот со лба.
Потом метнулась к камину — на каминной полке в шкатулочке хранился валидол. Сунула ему таблетку под язык, побежала, принесла мокрое полотенце на лоб, уложила его в постель и сама присела в изголовье и напряженно уставилась ему в глаза.
Когда Годердзи немного полегчало, и глаза стали нормальными и дыхание, Малало, вся в слезах, приблизила лицо к его лицу и полуумоляюще, полуукоризненно зашептала:
— Что же это, Годердзи, разве можно так?
— Да ну,— со вздохом возразил он, отвел взор, отвернулся к стене и затих, так что и дыхания его не было слышно.
Позднее, когда Малало погасила свет и, не раздеваясь, легла на постель, Годердзи, как бы про себя, проговорил:
— Проклятье! Все мои старания, всё — впустую. Не зря говорится, что крепость падает, когда внутри измена. Этот парень становую жилу мне оборвет. Пусть скажет прямо, чего он хочет!.. Кто еще у меня есть, кроме него? Не ради него ли я мучаюсь? До самоубийства доведет меня, стервец, ей-богу, руки на себя наложу!..
В ответ раздались рыдания Малало. Чтобы заглушить их, она с головой укрылась одеялом, но никакое одеяло не помогало, так отчаянно она рыдала.
— Чем зря слезы лить, ты бы лучше постаралась разговор с ним завести, выведать, что он в сердце таит. В этом наше спасение, а иначе...— Годердзи снова повернулся к стенке и умолк.
Той ночью Годердзи, который обыкновенно оглушительно храпел, сопел и кашлял, спал совершенно бесшумно (спал ли?), не захрапел ни разу, не кашлянул.
А Малало то и дело приподымалась, опираясь на локоть, настороженно смотрела на мужа,— как бы во сне богу душу не отдал.
Наутро оба встали разбитые, будто всю ночь их дубинками колотили.
Они не разговаривали меж собой, точно поссорились.
Когда Годердзи ушел из дому, не евши, слова не сказав, Малало в изнеможении повалилась на кровать и, не опасаясь, что ее кто-то услышит или увидит, дала волю слезам. Она горько плакала, причитала, хоть этим облегчая душу.
Вдруг дверь спальни распахнулась, и на пороге появился Годердзи.
Малало проворно вскочила, ладонями утерла слезы и в изумлении уставилась на мужа. За всю прожитую с ним жизнь она не помнит, чтобы он хоть раз воротился с дороги.
Годердзи Зенклишвили был суеверным человеком. Заслышав вой собаки, он, согласно поверью, хватал топор и с размаху всаживал его в бревно, выйдя из дому, что бы он ни забыл, ни в коем случае не вернулся бы назад; если дорогу ему перебегала черная кошка, он либо сворачивал с пути, либо стоял и ждал до тех пор, пока не появится какой-нибудь прохожий и не пройдет первым.
— Нехорошо ворочаться-то... Что же ты такое забыл, не мог меня снизу покричать? — как ни в чем не бывало, спокойно проговорила Малало.
И голосу придала обычный тон, и глаза веселые сделала,— не хотела мужу свою боль показывать.
Но разве Годердзи так легко было провести?
Он неподвижно стоял на пороге, и на фоне пронизанного ярким солнцем голубого неба до неправдоподобности четко вырисовывалась его богатырская фигура.
— Ты не мучься, не убивайся, Малало,— в голосе Годердзи звучали непривычное тепло и забота,— правда, этот парень — родной сын, но, видно, того не стоит, чтобы мы с тобой из-за него убивались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127