Потом, громко поплевав на ладони, растирал их до красноты и, зычно гаркнув: «И-эх, была не была!»— цепко хватался за рукоять пилы и, духа не переводя, пилил бревно до тех пор, пока обе половины не отходили друг от друга.
Годердзи один, без замены, орудовал вверху, а работники, стоявшие под бревном и пилившие сверху вниз (что было гораздо легче, чем тянуть пилу снизу вверх), сменялись за это время почитай что три раза.
Годердзи их не ждал и роздыху им не давал. «Жми, поспевай!» — протяжно покрикивал он на работников, и они «поспевали», как могли, а пот лил с них в три ручья, и дышали они, как кузнечные мехи.
В работе молодой Зенклишвили поистине был ненасытным и неустанным, что правда, то правда — ни на пахоте, ни на жатве, ни на косьбе, ни на молотьбе и ни в скирдовании не знал он равного во всей округе.
А как за еду садился — смотреть на него было любо. Аппетит с детства имел он отменный. Поставят, бывало, перед ним большую глиняную миску, полную мацони либо сыворотки, а Годердзи начинает крошить туда хлеб. Крошит медленно, не торопясь. Потом терпеливо ждет, пока хлеб размокнет. Если даже хлеб свежий, только что из тонэ, он все равно крошил его в мацони. Наконец, когда еда бывала готова, он приступал к ней и неторопливо, аккуратно съедал все до дна. Покончив с одной миской, принимался за вторую, так же неторопливо крошил хлеб, так же выжидал, пока хлеб размокнет, потом тем же манером принимался и за третью. Домашние заканчивали трапезу, а он все сидел да крошил. Да, ел он немало, но никогда не проявлял в еде жадности или обжорства.
А пил он на удивление много. Пил, но не пьянел. Кутил — не пьянствовал. Казалось, никогда и не захмелеет. За столом сидеть мог до бесконечности. Наверное, во всей Картли никто не смог бы его перепить. Начав кутить вечером, он, бывало, до самого утра не вставал из-за стола. А наутро разденется по пояс, обмоется холодной родниковой водой и айда на свою лесопилку. И никаких следов бессонной ночи, никакого похмелья!
Нрав у него был такой: за что ни примется, пока до конца не доведет, не успокоится. Начнет, бывало, пилить бревно и не оставит пилу, пока самое меньшее четыре больших бревна не распилит на доски либо на балки. Начнет окапывать и полоть капустные грядки — пока все грядки не прополет, не присядет. Если косил — обязательно несколько широких полос скашивал. Если за плугом ходил, дневную норму вспахивал за столько времени, за сколько другие и полнормы не успевали.
Но страстью его была лесопилка — другой работой он редко занимался. Покончив с распиловкой бревен, вытащит, бывало, железный гребень, расчешет чуб, да и пойдет себе не спеша на Куру купаться и, уходя, подручным своим — пильщикам как бы невзначай бросит: «Эй вы, тюти, видали, как дело надо делать? — и, хитро им подмигнув, произнесет по-турецки свою любимую поговорку: — Ишак билур сан, хурма наистэрсан1»,— хотя никто на лесопилке понять его не мог. Сам же Годердзи, как и многие самебцы, владел этим языком.
Подручные не обижались и отвечали всегда одинаково: «Если бы и мы были такими богатырями, как ты,— эгей, в один день все, что тут есть, перепилили бы».
Знали, шельмы, что «хозяину» эти слова приятны.
В один прекрасный день на Годердзиевой лесопилке появился дизель, работающий на мазуте. Через короткое время залетный немец-специалист привез неизвестную здесь и никем не виденную круглую пилу Вскоре визг и скрежет этой пилы стал раздаваться в самом отдаленном районе Самеба. Дизель шумно дышал, пыхтел, точно человек, работающий какую-то тяжелую работу, и с такой быстротой вращал пилу, что самой этой пилы глазу-то не видать было. В воздухе кружилось что-то блестящее и непонятное, будто и не предмет, а так, невесть что, кружилось с умопомрачительной скоростью и кромсало огромные бревна, как остро наточенный нож — рыбу цимори. И сохрани бог прикоснуться к этой бешено вращавшейся чертовине. Она так бы изрубила и искромсала любой предмет, что человек и глазом моргнуть бы не успел.
Разве знает ишак, что за плод хурма (турецк )
Однажды, когда рабочие занимались своим обычным делом, под навес, где стояла эта адская машина, забрела коза начальника станции (начальник станции был родом из Мегрелии и коровьему молоку предпочитал козье). Козе почему-то не понравилось странное нечто, она сперва изучающе смотрела на пилу, потом разбежалась, со всего маху налетела рогами... и тут же упала бездыханная, с рассеченной надвое головой и шеей. Один рог с половиной головы и шеи упал по одну сторону, второй — по другую.
Разъяренный начальник станции вне себя примчался на лесопилку, учинил страшнейший скандал, кричал и бранился на чем свет стоит, пока не ощутил в своем кармане хрустящие купюры, во много раз превосходившие стоимость козы.
После того случая остервенелое чудовище со всех трех сторон огородили плетеной изгородью, к которой никого близко не подпускали.
Откуда только не приходили люди поглядеть на диво.
Часами стояли, вылупив глаза, самебцы и кехиджварцы, хведуретцы и летэтцы, цромцы и гомийцы, саголашенцы и руиссцы, санэбельцы и урбниссцы, стояли стар и млад и глазели на небывалое зрелище.
Дизель гудел, шумел, а пила то пронзительно визжала, то протяжно ревела басом. Эту пилу, как и лесопилку, тоже прозвали «Годердзиевой» и иначе не поминали.
На лесопилке вечно было полно народу. Всякий, кому нужны были балки, стропила, длинные прогоны или чисто распиленные доски, срубал в лесу дерево, окоривал его, пробивал в комлевой части сквозное отверстие для цепи, второй конец которой прикреплял к ярму буйволиной пары и таким образом отволакивал бревно на Годердзиеву лесопилку.
Злые языки поговаривали, мол, зять с тестем такую деньгу зашибают на своей лесопилке, что, захоти они, дворец себе отгрохают и от крыльца до калитки всю дорогу персидскими коврами устелют.
Очевидно, доход и вправду был велик, потому как замкнутый Какола, по виду которого обычно трудно было что-нибудь понять, сейчас не мог скрыть радости и удовлетворения.
Была у Каколы тайна, которую, кроме Дареджан, ни одна живая душа не знала: старую маслобойку, висевшую у них в темном углу погреба, Какола доверху наполнил новенькими «червонцами». Хитер был старик: сам работал на лесопилке с Годердзи, а оба его сына продолжали землепашествовать.
Так что уже к середине нэпа Шавдатуашвили снова вошли в силу.
И скот заметно умножили.
И пашню увеличили...
И виноградник.
И покосы себе прирезали.
Дом Каколы снова наполнился достатком...
Однако Годердзи не зря любил повторять слышанную от Каколы пословицу: «Времена царствуют, но не человеки»,— вот и Каколе недолго довелось «царствовать»: в деревне прошел слух, что нэп кончился и все должны вступить в колхоз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Годердзи один, без замены, орудовал вверху, а работники, стоявшие под бревном и пилившие сверху вниз (что было гораздо легче, чем тянуть пилу снизу вверх), сменялись за это время почитай что три раза.
Годердзи их не ждал и роздыху им не давал. «Жми, поспевай!» — протяжно покрикивал он на работников, и они «поспевали», как могли, а пот лил с них в три ручья, и дышали они, как кузнечные мехи.
В работе молодой Зенклишвили поистине был ненасытным и неустанным, что правда, то правда — ни на пахоте, ни на жатве, ни на косьбе, ни на молотьбе и ни в скирдовании не знал он равного во всей округе.
А как за еду садился — смотреть на него было любо. Аппетит с детства имел он отменный. Поставят, бывало, перед ним большую глиняную миску, полную мацони либо сыворотки, а Годердзи начинает крошить туда хлеб. Крошит медленно, не торопясь. Потом терпеливо ждет, пока хлеб размокнет. Если даже хлеб свежий, только что из тонэ, он все равно крошил его в мацони. Наконец, когда еда бывала готова, он приступал к ней и неторопливо, аккуратно съедал все до дна. Покончив с одной миской, принимался за вторую, так же неторопливо крошил хлеб, так же выжидал, пока хлеб размокнет, потом тем же манером принимался и за третью. Домашние заканчивали трапезу, а он все сидел да крошил. Да, ел он немало, но никогда не проявлял в еде жадности или обжорства.
А пил он на удивление много. Пил, но не пьянел. Кутил — не пьянствовал. Казалось, никогда и не захмелеет. За столом сидеть мог до бесконечности. Наверное, во всей Картли никто не смог бы его перепить. Начав кутить вечером, он, бывало, до самого утра не вставал из-за стола. А наутро разденется по пояс, обмоется холодной родниковой водой и айда на свою лесопилку. И никаких следов бессонной ночи, никакого похмелья!
Нрав у него был такой: за что ни примется, пока до конца не доведет, не успокоится. Начнет, бывало, пилить бревно и не оставит пилу, пока самое меньшее четыре больших бревна не распилит на доски либо на балки. Начнет окапывать и полоть капустные грядки — пока все грядки не прополет, не присядет. Если косил — обязательно несколько широких полос скашивал. Если за плугом ходил, дневную норму вспахивал за столько времени, за сколько другие и полнормы не успевали.
Но страстью его была лесопилка — другой работой он редко занимался. Покончив с распиловкой бревен, вытащит, бывало, железный гребень, расчешет чуб, да и пойдет себе не спеша на Куру купаться и, уходя, подручным своим — пильщикам как бы невзначай бросит: «Эй вы, тюти, видали, как дело надо делать? — и, хитро им подмигнув, произнесет по-турецки свою любимую поговорку: — Ишак билур сан, хурма наистэрсан1»,— хотя никто на лесопилке понять его не мог. Сам же Годердзи, как и многие самебцы, владел этим языком.
Подручные не обижались и отвечали всегда одинаково: «Если бы и мы были такими богатырями, как ты,— эгей, в один день все, что тут есть, перепилили бы».
Знали, шельмы, что «хозяину» эти слова приятны.
В один прекрасный день на Годердзиевой лесопилке появился дизель, работающий на мазуте. Через короткое время залетный немец-специалист привез неизвестную здесь и никем не виденную круглую пилу Вскоре визг и скрежет этой пилы стал раздаваться в самом отдаленном районе Самеба. Дизель шумно дышал, пыхтел, точно человек, работающий какую-то тяжелую работу, и с такой быстротой вращал пилу, что самой этой пилы глазу-то не видать было. В воздухе кружилось что-то блестящее и непонятное, будто и не предмет, а так, невесть что, кружилось с умопомрачительной скоростью и кромсало огромные бревна, как остро наточенный нож — рыбу цимори. И сохрани бог прикоснуться к этой бешено вращавшейся чертовине. Она так бы изрубила и искромсала любой предмет, что человек и глазом моргнуть бы не успел.
Разве знает ишак, что за плод хурма (турецк )
Однажды, когда рабочие занимались своим обычным делом, под навес, где стояла эта адская машина, забрела коза начальника станции (начальник станции был родом из Мегрелии и коровьему молоку предпочитал козье). Козе почему-то не понравилось странное нечто, она сперва изучающе смотрела на пилу, потом разбежалась, со всего маху налетела рогами... и тут же упала бездыханная, с рассеченной надвое головой и шеей. Один рог с половиной головы и шеи упал по одну сторону, второй — по другую.
Разъяренный начальник станции вне себя примчался на лесопилку, учинил страшнейший скандал, кричал и бранился на чем свет стоит, пока не ощутил в своем кармане хрустящие купюры, во много раз превосходившие стоимость козы.
После того случая остервенелое чудовище со всех трех сторон огородили плетеной изгородью, к которой никого близко не подпускали.
Откуда только не приходили люди поглядеть на диво.
Часами стояли, вылупив глаза, самебцы и кехиджварцы, хведуретцы и летэтцы, цромцы и гомийцы, саголашенцы и руиссцы, санэбельцы и урбниссцы, стояли стар и млад и глазели на небывалое зрелище.
Дизель гудел, шумел, а пила то пронзительно визжала, то протяжно ревела басом. Эту пилу, как и лесопилку, тоже прозвали «Годердзиевой» и иначе не поминали.
На лесопилке вечно было полно народу. Всякий, кому нужны были балки, стропила, длинные прогоны или чисто распиленные доски, срубал в лесу дерево, окоривал его, пробивал в комлевой части сквозное отверстие для цепи, второй конец которой прикреплял к ярму буйволиной пары и таким образом отволакивал бревно на Годердзиеву лесопилку.
Злые языки поговаривали, мол, зять с тестем такую деньгу зашибают на своей лесопилке, что, захоти они, дворец себе отгрохают и от крыльца до калитки всю дорогу персидскими коврами устелют.
Очевидно, доход и вправду был велик, потому как замкнутый Какола, по виду которого обычно трудно было что-нибудь понять, сейчас не мог скрыть радости и удовлетворения.
Была у Каколы тайна, которую, кроме Дареджан, ни одна живая душа не знала: старую маслобойку, висевшую у них в темном углу погреба, Какола доверху наполнил новенькими «червонцами». Хитер был старик: сам работал на лесопилке с Годердзи, а оба его сына продолжали землепашествовать.
Так что уже к середине нэпа Шавдатуашвили снова вошли в силу.
И скот заметно умножили.
И пашню увеличили...
И виноградник.
И покосы себе прирезали.
Дом Каколы снова наполнился достатком...
Однако Годердзи не зря любил повторять слышанную от Каколы пословицу: «Времена царствуют, но не человеки»,— вот и Каколе недолго довелось «царствовать»: в деревне прошел слух, что нэп кончился и все должны вступить в колхоз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127