Против входной двери, в противоположной стене комнаты, находилась еще одна дверь, скособоченная и скрипучая, которая вела в пристроечку для скотины. Там зимой держали корову и трех овец.
Бревенчатые стены ветхого жилища были такие закопченные, казалось, их нарочно вымазали черным дегтем. По стенам и с потолка свисала густая махровая ткань паутины. С первого взгляда можно было подумать, что развесили какие-то черные лохмотья.
Эта паутина, между прочим, имела медицинское применение: когда маленькому Годердзи случалось поранить палец или босую ножку (а случалось это часто, малыш был резвый и шаловливый), бабушка Сидониа отрывала кусочек паутины и прилепляла ее к ранке. На второй день ранка затягивалась, а еще через день-два заживала бесследно. Паутина не только для Годердзи — и для взрослых являлась незаменимым лечебным средством.
В семье их было трое: мать — Варя, бабушка, отцова мать — Сидониа и Годердзи.
Отца он помнил смутно. Отца забрали на войну, и там, где-то очень далеко, то ли в Маджурии, то ли в Минчурии (ни бабушка, ни мать никак не могли выговорить это слово), его убили японцы. Годердзи к тому времени было шесть лет.
«Его убили в тысяча девятьсот пятом»,— повторяла обычно мать, когда староста или еще кто-либо, вовсе посторонний, заглядывал почему-либо в темный зев их прокопченной комнатенки.
Когда мальчик подрос, его определили на учебу к дьякону, вечно взлохмаченному Лонгинозу. Лонгиноз слыл в деревне ученым человеком. И правда, чего только не знал Лонгиноз, к тому же был он на редкость добрый, благожелательный и безобидный старик. К несчастью, он вскоре умер, и Годердзи так и остался недоучкой.
Он был юношей, когда добрые соседи помогли Сидонии устроить внука курьером в самебскую канцелярию. Целыми днями мотался он по соседним деревням, разносил письма с коричневыми сургучными печатями.
И нынче хорошо помнит он грозного управителя всех приречных деревень, отставного ротмистра князя Сосо Магалашвили. Этот смуглый красавец, сердцеед и донжуан, был в то же время ретивым службистом. Молодцеватый, все еще юношески стройный, подтянутый, он всегда ходил в черкеске, причем всегда кизилового цвета, с серебряными газырями. Повыше газырей красовался Георгиевский крест. Разъезжал он верхом на чудесном кауром иноходце. Прискачет и уже с порога как начнет орать, хоть святых выноси.
От мощных раскатов княжеского голоса подрагивала керосиновая лампа, на цепях спускавшаяся с потолка. А от его плетеного кнута у Годердзи не проходили кровоподтеки на ногах. Правда, стегал он только по ногам, но всегда с таким точным расчетом, что кнут обжигал обе икры одновременно. А попытайся подпрыгнуть — и того хуже, тут уж пощады не жди, так отделает, что ни ходить, ни сидеть не сможешь.
Но при всей своей вспыльчивости, властности, строгости и требовательности, красавец ротмистр был добрым и щедрым человеком. Отхлестает, бывало, Годердзи своим кнутом, а на второй день, глядишь, как бы невзначай бросит ему несколько гривенников, а то и больше. Так что без малого за год Годердзи из его подачек скопил столько денег, что мать и бабушка задумали купить еще одну корову с телком.
...Ни тогда, ни много позже не питал Годердзи ненависти к Магалашвили. В его душе теплилось какое-то неясное, но доброе чувство — не то восхищения, не то привязанности к отставному ротмистру. И когда во время большой смуты (так называли самебские старики время февральской революции) на сельском сходе, на глазах всего народа, осетин Цолак трижды в упор выстрелил в бывшего князя, сменившего свою излюбленную кизиловую чоху на простую кашемировую блузу, у Годердзи так сильно защемило сердце и он был так потрясен и удручен, что очень долго не мог прийти в себя...
Проработал Годердзи у грозного Магалашвили недолго — бабушка, царствие ей небесное, забеспокоилась, как бы от непрерывной беготни у парня грыжа не выскочила, забрала его из канцелярии и тут же нашла для него другое занятие: Годердзи наняли работником к деревенскому богачу Эдишеру Гогичашвили.
Сколько воды утекло с той поры, а Годердзи по сей день с благодарностью вспоминает старика Эдишера: и к труду его приохотил, и в тайны крестьянского дела посвятил, и к усердию и порядку в хозяйствовании тоже Эдишер его приучил.
На редкость справедливым человеком был Эдишер — белый как лунь, благообразный, разумный старик. И по достоинству оценил труды Годердзи: на заработанные им деньги помог ему приобрести маленький, в два пахотных дня клочок земли, и с той поры в деревне появился еще один «настоящий» дым. Не такой, какие у бедняков были, нет, настоящий, с собственной пашней. Правда, волов в молодом хозяйстве на первых порах не было, но с помощью соседей семья все-таки обрабатывала свой участок.
Мать и бабка уверовали в благосклонный поворот судьбы, в счастливую звезду сына и внука, и все втроем стали с еще большим рвением трудиться на своей земле. И вскоре действительно дела пошли так, что на месте той полуземлянки без окон вдовы выстроили двухкомнатный домик, огороженный аккуратным плетнем, с саманником и курятником.
«Зенклишвили вылезли-таки на свет божий из своего хлева»,— говорили в деревне, иные одобрительно и участливо, а иные — ехидно похихикивая.
К тому времени Годердзи уже вступил в возраст, когда парню положено обзаводиться семьей. Женихом стал Годердзи, да таким красавцем, что почти все самебские девицы по нему тайно вздыхали.
Был он парнем статным, видным, пригожим, характером же и трудолюбием на всю деревню славился. Правда, достатка не имел, однако сноровка, умение, смекалка и сила, которой у него было хоть отбавляй,— все это служило залогом будущего. И то сказать, разве кто бракует доброго молодца за бедность?
По воскресеньям, когда стихал большой колокол церкви святого Георгия, в той части села, что называлась Сескелашвилевским кварталом, на гумнах собиралась молодежь и затевались песни и пляски. В теплые лунные вечера допоздна слышался ритмичный стук доли. Иногда к доли присоединялась свирель, а иногда и гармонь. А уж если прославленные самебские зурначи заводили свою музыку, это сулило большое веселье. Тогда все село, от мала до велика, двигалось к гумнам и огненные танцы разгорались вовсю. Когда очередь доходила до лекури, на заранее политую водой и высушенную затем до звона, тщательно подметенную поверхность гумна, которая после такой обработки не уступала хорошему паркетному полу, поочередно, соблюдая старшинство, выходили пары лучших исполнителей этого традиционного и столь почитаемого в Грузии национального танца.
В Самеба много было отличных танцоров, однако Годердзи Зенклишвили никому не удавалось превзойти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Бревенчатые стены ветхого жилища были такие закопченные, казалось, их нарочно вымазали черным дегтем. По стенам и с потолка свисала густая махровая ткань паутины. С первого взгляда можно было подумать, что развесили какие-то черные лохмотья.
Эта паутина, между прочим, имела медицинское применение: когда маленькому Годердзи случалось поранить палец или босую ножку (а случалось это часто, малыш был резвый и шаловливый), бабушка Сидониа отрывала кусочек паутины и прилепляла ее к ранке. На второй день ранка затягивалась, а еще через день-два заживала бесследно. Паутина не только для Годердзи — и для взрослых являлась незаменимым лечебным средством.
В семье их было трое: мать — Варя, бабушка, отцова мать — Сидониа и Годердзи.
Отца он помнил смутно. Отца забрали на войну, и там, где-то очень далеко, то ли в Маджурии, то ли в Минчурии (ни бабушка, ни мать никак не могли выговорить это слово), его убили японцы. Годердзи к тому времени было шесть лет.
«Его убили в тысяча девятьсот пятом»,— повторяла обычно мать, когда староста или еще кто-либо, вовсе посторонний, заглядывал почему-либо в темный зев их прокопченной комнатенки.
Когда мальчик подрос, его определили на учебу к дьякону, вечно взлохмаченному Лонгинозу. Лонгиноз слыл в деревне ученым человеком. И правда, чего только не знал Лонгиноз, к тому же был он на редкость добрый, благожелательный и безобидный старик. К несчастью, он вскоре умер, и Годердзи так и остался недоучкой.
Он был юношей, когда добрые соседи помогли Сидонии устроить внука курьером в самебскую канцелярию. Целыми днями мотался он по соседним деревням, разносил письма с коричневыми сургучными печатями.
И нынче хорошо помнит он грозного управителя всех приречных деревень, отставного ротмистра князя Сосо Магалашвили. Этот смуглый красавец, сердцеед и донжуан, был в то же время ретивым службистом. Молодцеватый, все еще юношески стройный, подтянутый, он всегда ходил в черкеске, причем всегда кизилового цвета, с серебряными газырями. Повыше газырей красовался Георгиевский крест. Разъезжал он верхом на чудесном кауром иноходце. Прискачет и уже с порога как начнет орать, хоть святых выноси.
От мощных раскатов княжеского голоса подрагивала керосиновая лампа, на цепях спускавшаяся с потолка. А от его плетеного кнута у Годердзи не проходили кровоподтеки на ногах. Правда, стегал он только по ногам, но всегда с таким точным расчетом, что кнут обжигал обе икры одновременно. А попытайся подпрыгнуть — и того хуже, тут уж пощады не жди, так отделает, что ни ходить, ни сидеть не сможешь.
Но при всей своей вспыльчивости, властности, строгости и требовательности, красавец ротмистр был добрым и щедрым человеком. Отхлестает, бывало, Годердзи своим кнутом, а на второй день, глядишь, как бы невзначай бросит ему несколько гривенников, а то и больше. Так что без малого за год Годердзи из его подачек скопил столько денег, что мать и бабушка задумали купить еще одну корову с телком.
...Ни тогда, ни много позже не питал Годердзи ненависти к Магалашвили. В его душе теплилось какое-то неясное, но доброе чувство — не то восхищения, не то привязанности к отставному ротмистру. И когда во время большой смуты (так называли самебские старики время февральской революции) на сельском сходе, на глазах всего народа, осетин Цолак трижды в упор выстрелил в бывшего князя, сменившего свою излюбленную кизиловую чоху на простую кашемировую блузу, у Годердзи так сильно защемило сердце и он был так потрясен и удручен, что очень долго не мог прийти в себя...
Проработал Годердзи у грозного Магалашвили недолго — бабушка, царствие ей небесное, забеспокоилась, как бы от непрерывной беготни у парня грыжа не выскочила, забрала его из канцелярии и тут же нашла для него другое занятие: Годердзи наняли работником к деревенскому богачу Эдишеру Гогичашвили.
Сколько воды утекло с той поры, а Годердзи по сей день с благодарностью вспоминает старика Эдишера: и к труду его приохотил, и в тайны крестьянского дела посвятил, и к усердию и порядку в хозяйствовании тоже Эдишер его приучил.
На редкость справедливым человеком был Эдишер — белый как лунь, благообразный, разумный старик. И по достоинству оценил труды Годердзи: на заработанные им деньги помог ему приобрести маленький, в два пахотных дня клочок земли, и с той поры в деревне появился еще один «настоящий» дым. Не такой, какие у бедняков были, нет, настоящий, с собственной пашней. Правда, волов в молодом хозяйстве на первых порах не было, но с помощью соседей семья все-таки обрабатывала свой участок.
Мать и бабка уверовали в благосклонный поворот судьбы, в счастливую звезду сына и внука, и все втроем стали с еще большим рвением трудиться на своей земле. И вскоре действительно дела пошли так, что на месте той полуземлянки без окон вдовы выстроили двухкомнатный домик, огороженный аккуратным плетнем, с саманником и курятником.
«Зенклишвили вылезли-таки на свет божий из своего хлева»,— говорили в деревне, иные одобрительно и участливо, а иные — ехидно похихикивая.
К тому времени Годердзи уже вступил в возраст, когда парню положено обзаводиться семьей. Женихом стал Годердзи, да таким красавцем, что почти все самебские девицы по нему тайно вздыхали.
Был он парнем статным, видным, пригожим, характером же и трудолюбием на всю деревню славился. Правда, достатка не имел, однако сноровка, умение, смекалка и сила, которой у него было хоть отбавляй,— все это служило залогом будущего. И то сказать, разве кто бракует доброго молодца за бедность?
По воскресеньям, когда стихал большой колокол церкви святого Георгия, в той части села, что называлась Сескелашвилевским кварталом, на гумнах собиралась молодежь и затевались песни и пляски. В теплые лунные вечера допоздна слышался ритмичный стук доли. Иногда к доли присоединялась свирель, а иногда и гармонь. А уж если прославленные самебские зурначи заводили свою музыку, это сулило большое веселье. Тогда все село, от мала до велика, двигалось к гумнам и огненные танцы разгорались вовсю. Когда очередь доходила до лекури, на заранее политую водой и высушенную затем до звона, тщательно подметенную поверхность гумна, которая после такой обработки не уступала хорошему паркетному полу, поочередно, соблюдая старшинство, выходили пары лучших исполнителей этого традиционного и столь почитаемого в Грузии национального танца.
В Самеба много было отличных танцоров, однако Годердзи Зенклишвили никому не удавалось превзойти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127