Жидкость, очевидно, проникла внутрь танка, потому что он запылал и изнутри.
«Пантера» остановилась, издавая страшный грохот, и из нижнего запасного люка ее вылезли два немецких танкиста. Вот когда Годердзи окончательно оценил свой автомат: он выпустил очередь и отчетливо увидел, как скорчились изрешеченные ею оба танкиста.
И опять — ведь не мог он чувствовать, как разили тела врагов посылаемые им пули, но ему явственно казалось, что не пули, а нож всаживает он в сердце каждого из них и видит воочию, как холодно блестящая сталь постепенно погружается в грудь этих незнакомых, чужих, ненавистных белокурых парней...
И почему сейчас, в эти бесконечные бессонные ночи, тягучие и мучительные, перед глазами его, сменяя друг друга, вставали картины: то Аслан с поднятой кверху рукой, обвитой страшными черными кольцами, то надетый на штык немец в окопе, то те два танкиста, изрешеченные и словно пригвожденные к земле очередью его автомата...
Еще вспоминался ему первый день возвращения с фронта, когда сидевший рядом маленький курчавый крепыш, его Малхаз, потянув отца за рукав, спросил в упор: «Папа, ты что же, плохо вОЕвал?..» — «Отчего же плохо, сынок?..» — «А почему тогда тебе только один орден дали? У некоторых вся грудь орденами увешана...»
Удивляет его то, что последующие события, более поздние по времени, он либо вовсе не помнит, и поэтому в памяти его какие-то провалы, пустоты, либо помнит плохо, смутно, путано и обрывками.
А восстанавливать это последующее он боится пуще смерти. Старается не думать о нем. Знает, что эти воспоминания причинят ему одну лишь боль, и избегает их тщательно...
Так и текли дни и ночи, полные видений далеких лет. Зенклишвили находил больше радости в этих видениях, чем в реальной действительности...
Малало добилась-таки, что он вскопал во дворе землю, разбил огород, где она посадила и посеяла все то, что нужно было их маленькой семье. Правда, овощи были поздние, но это было лучше, чем ничего. «Не стану ведь я ходить от двора ко двору, клянча пучок киндзы» ,— говорила Малало и каждый вечер любовно поливала зазеленевшие грядки.
Перебравшись в старый дом, Годердзи вспомнил, что раньше, когда-то давно, ему неплохо удавались строительные работы. В те времена он мог быть и каменщиком, и плотником, и кровельщиком. И когда обстоятельства того потребовали, выяснилось, что ни одно из этих ремесел он не только не позабыл, но они сейчас доставляли ему куда больше удовольствия, чем прежде.
Это заставило его глубоко задуматься...
И то сказать, чем он был занят, что делал все эти долгие годы? Ежедневно являлся на свою базу Лесстройторга, потом — на кирпичный завод и либо сидел сиднем в своем кабинете, либо расхаживал по территории, либо отправлялся на совещания и собрания, либо ездил за материалами. Он совершенно отстранился от физического труда. Вот уже сколько лет он простого молотка в руки не брал!
Если в доме нужен был ремонт, хотя бы самый незначительный, пустяковый, допустим, кран починить,— он тотчас посылал человека за лучшими мастерами, и те, примчавшись по его зову, так и заглядывали ему в глаза. Господи, да простой гвоздь в стену вбить — и тут он звал мастера! Или денег у него не нашлось бы, чтобы щедро заплатить, а?
Единственное, что он делал самолично, не доверяя другим,— это вино. Сам давил виноград для своего хваленого тавквери, сам следил за брожением и все процедуры производил сам.
А теперь в своем доме он делает сам все, и это его радует!..
Он купил обои для передней комнаты и с помощью Малало так искусно их наклеил, что любой признал бы его работу за работу опытного мастера. Потом принялся за перестройку кухни. Подмял повыше потолок, перекрыл кровлю шифером, пробил окно, потому как инспектор из газовой конторы не разрешал без этого ставит плиту. «Вентиляция недостаточная»,— категорически заявил он.
«Э-э, будь у меня прежняя сила, посмотрел бы я, как бы ты не разрешал, как бы требовал вентиляции!» — с усмешкой подумал тогда Годердзи. Изменение отношения к нему окружающих не столько возмущало его, сколько вызывало какое-то ироническое, насмешливое чувство.
Работа для Годердзи оказалась и вправду незаменимым лекарством, она развеивала тяжелые мысли, отвлекала, занимала. Оба — и муж, и жена — беспрерывно суетились, хлопотали, беспрерывно были заняты каким-то делом. И трудились они с такой охотой и увлеченностью, словно оба были молодыми и вся жизнь у них еще впереди.
Ту неделю, которую секретарь дал ему для устройства домашних дел, Годердзи ни минуты не передохнул. В первую голову решил сменить кровлю и застеклить открытый балкон. Конечно, эти работы нельзя было завершить за неделю, но важно было начать, а потом Годердзи доделывал бы все это по вечерам, после работы.
В один из дней он отправился за материалами на базу.
Все здесь теперь было чужим, незнакомым. Большую вывеску сняли. Здание конторы выкрасили желтой краской. Работники были все новые, а сама база фактически пустовала.
Новый начальник, краснощекий толстяк, конечно, сразу узнал Годердзи. Подошел, приветливо поздоровался, осведомился о здоровье, о том о сем. Когда Годердзи изложил ему свою просьбу — дескать, хочу немного цемента, черепицы и лесоматериала,— начальник от души рассмеялся.
— Дядя Годердзи,— сказал он,— уж не думаешь ли ты, что сейчас старые времена, когда ты получал и «левый» и «правый» и не знал, куда товар девать! Теперь к нам поступает только то, что в плане стоит, а иной раз я и того недополучаю. Лесоматериал — вон он, лежит. Ежели что подойдет, я с радостью тебе отмерю, забирай.
Годердзи беглым взглядом окинул этот лесоматериал и хмыкнул. Такой лес в свое время шел у него разве что на дрова.
И он поехал в Ксани. Разыскал там старых друзей и привез домой грузовик черепицы и грузовик кирпича. Затем съездил в Гори. Там тоже повидал приятелей и раздобыл немного лесоматериала. А уж потом поплевал на ладони и взялся за работу. Сам плотничал, сам штукатурил.
В понедельник следующей недели он вышел на свою новую работу.
Километрах в пяти, к западу от Самеба, по соседству с бывшим садом купца Барагамова, выделили участок для питомника. Несколько лет назад здесь находился небольшой питомник колхоза, но по какой-то причине его упразднили, и все насаждения одичали и зачахли. Теперь дело это предстояло поднимать заново.
Ранним утром, придя на работу, Годердзи долго стоял перед огороженным колючей проволокой обширным участком сухой, мостами поросшей жесткой бурой травой земли, по одну сторону которого торчали какие-то высохшие саженцы, а в дальнем конце маленькие елочки, высаженные очень близко друг от друга. Клочки привились, несмотря ни на что, и благодаря тесноте стоили сплошной зеленой стеной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
«Пантера» остановилась, издавая страшный грохот, и из нижнего запасного люка ее вылезли два немецких танкиста. Вот когда Годердзи окончательно оценил свой автомат: он выпустил очередь и отчетливо увидел, как скорчились изрешеченные ею оба танкиста.
И опять — ведь не мог он чувствовать, как разили тела врагов посылаемые им пули, но ему явственно казалось, что не пули, а нож всаживает он в сердце каждого из них и видит воочию, как холодно блестящая сталь постепенно погружается в грудь этих незнакомых, чужих, ненавистных белокурых парней...
И почему сейчас, в эти бесконечные бессонные ночи, тягучие и мучительные, перед глазами его, сменяя друг друга, вставали картины: то Аслан с поднятой кверху рукой, обвитой страшными черными кольцами, то надетый на штык немец в окопе, то те два танкиста, изрешеченные и словно пригвожденные к земле очередью его автомата...
Еще вспоминался ему первый день возвращения с фронта, когда сидевший рядом маленький курчавый крепыш, его Малхаз, потянув отца за рукав, спросил в упор: «Папа, ты что же, плохо вОЕвал?..» — «Отчего же плохо, сынок?..» — «А почему тогда тебе только один орден дали? У некоторых вся грудь орденами увешана...»
Удивляет его то, что последующие события, более поздние по времени, он либо вовсе не помнит, и поэтому в памяти его какие-то провалы, пустоты, либо помнит плохо, смутно, путано и обрывками.
А восстанавливать это последующее он боится пуще смерти. Старается не думать о нем. Знает, что эти воспоминания причинят ему одну лишь боль, и избегает их тщательно...
Так и текли дни и ночи, полные видений далеких лет. Зенклишвили находил больше радости в этих видениях, чем в реальной действительности...
Малало добилась-таки, что он вскопал во дворе землю, разбил огород, где она посадила и посеяла все то, что нужно было их маленькой семье. Правда, овощи были поздние, но это было лучше, чем ничего. «Не стану ведь я ходить от двора ко двору, клянча пучок киндзы» ,— говорила Малало и каждый вечер любовно поливала зазеленевшие грядки.
Перебравшись в старый дом, Годердзи вспомнил, что раньше, когда-то давно, ему неплохо удавались строительные работы. В те времена он мог быть и каменщиком, и плотником, и кровельщиком. И когда обстоятельства того потребовали, выяснилось, что ни одно из этих ремесел он не только не позабыл, но они сейчас доставляли ему куда больше удовольствия, чем прежде.
Это заставило его глубоко задуматься...
И то сказать, чем он был занят, что делал все эти долгие годы? Ежедневно являлся на свою базу Лесстройторга, потом — на кирпичный завод и либо сидел сиднем в своем кабинете, либо расхаживал по территории, либо отправлялся на совещания и собрания, либо ездил за материалами. Он совершенно отстранился от физического труда. Вот уже сколько лет он простого молотка в руки не брал!
Если в доме нужен был ремонт, хотя бы самый незначительный, пустяковый, допустим, кран починить,— он тотчас посылал человека за лучшими мастерами, и те, примчавшись по его зову, так и заглядывали ему в глаза. Господи, да простой гвоздь в стену вбить — и тут он звал мастера! Или денег у него не нашлось бы, чтобы щедро заплатить, а?
Единственное, что он делал самолично, не доверяя другим,— это вино. Сам давил виноград для своего хваленого тавквери, сам следил за брожением и все процедуры производил сам.
А теперь в своем доме он делает сам все, и это его радует!..
Он купил обои для передней комнаты и с помощью Малало так искусно их наклеил, что любой признал бы его работу за работу опытного мастера. Потом принялся за перестройку кухни. Подмял повыше потолок, перекрыл кровлю шифером, пробил окно, потому как инспектор из газовой конторы не разрешал без этого ставит плиту. «Вентиляция недостаточная»,— категорически заявил он.
«Э-э, будь у меня прежняя сила, посмотрел бы я, как бы ты не разрешал, как бы требовал вентиляции!» — с усмешкой подумал тогда Годердзи. Изменение отношения к нему окружающих не столько возмущало его, сколько вызывало какое-то ироническое, насмешливое чувство.
Работа для Годердзи оказалась и вправду незаменимым лекарством, она развеивала тяжелые мысли, отвлекала, занимала. Оба — и муж, и жена — беспрерывно суетились, хлопотали, беспрерывно были заняты каким-то делом. И трудились они с такой охотой и увлеченностью, словно оба были молодыми и вся жизнь у них еще впереди.
Ту неделю, которую секретарь дал ему для устройства домашних дел, Годердзи ни минуты не передохнул. В первую голову решил сменить кровлю и застеклить открытый балкон. Конечно, эти работы нельзя было завершить за неделю, но важно было начать, а потом Годердзи доделывал бы все это по вечерам, после работы.
В один из дней он отправился за материалами на базу.
Все здесь теперь было чужим, незнакомым. Большую вывеску сняли. Здание конторы выкрасили желтой краской. Работники были все новые, а сама база фактически пустовала.
Новый начальник, краснощекий толстяк, конечно, сразу узнал Годердзи. Подошел, приветливо поздоровался, осведомился о здоровье, о том о сем. Когда Годердзи изложил ему свою просьбу — дескать, хочу немного цемента, черепицы и лесоматериала,— начальник от души рассмеялся.
— Дядя Годердзи,— сказал он,— уж не думаешь ли ты, что сейчас старые времена, когда ты получал и «левый» и «правый» и не знал, куда товар девать! Теперь к нам поступает только то, что в плане стоит, а иной раз я и того недополучаю. Лесоматериал — вон он, лежит. Ежели что подойдет, я с радостью тебе отмерю, забирай.
Годердзи беглым взглядом окинул этот лесоматериал и хмыкнул. Такой лес в свое время шел у него разве что на дрова.
И он поехал в Ксани. Разыскал там старых друзей и привез домой грузовик черепицы и грузовик кирпича. Затем съездил в Гори. Там тоже повидал приятелей и раздобыл немного лесоматериала. А уж потом поплевал на ладони и взялся за работу. Сам плотничал, сам штукатурил.
В понедельник следующей недели он вышел на свою новую работу.
Километрах в пяти, к западу от Самеба, по соседству с бывшим садом купца Барагамова, выделили участок для питомника. Несколько лет назад здесь находился небольшой питомник колхоза, но по какой-то причине его упразднили, и все насаждения одичали и зачахли. Теперь дело это предстояло поднимать заново.
Ранним утром, придя на работу, Годердзи долго стоял перед огороженным колючей проволокой обширным участком сухой, мостами поросшей жесткой бурой травой земли, по одну сторону которого торчали какие-то высохшие саженцы, а в дальнем конце маленькие елочки, высаженные очень близко друг от друга. Клочки привились, несмотря ни на что, и благодаря тесноте стоили сплошной зеленой стеной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127