Всегда серьезный, неторопливый и сдержанный, он даже собственных родителей вызывал этакое почтение, смешанное с робостью. «В кого только он уродился, сукин сын», - любовно думал Годердзи, глядя на размеренно шагавшего Малхаза, так и пышущего сознанием собственной важности и значительности.
А Малхаз все также ходил по узким тротуарам главной улицы Самеба, чуть склонив набок голову, покачивая широкими плечами. Здороваться-то он начал со всеми, однако сам с приветствием не торопился: зазорным, что ли, считал первым приветствовать встречного, только отвечал на приветствие, и то, кажется, лишь ради вежливости.
Это по-прежнему мучило и Годердзи и Малало.
А молодец-красавец уже издали глядел на всех своими немигающими, чуть печальными глазами, таившими то ли осуждение, то ли укоризну, и выжидал, пока ты поздороваешься первым.
«В кого же он пошел, мерзавец», недоумевал Годердзи, однако вопрос этот ничего, кроме тайных опасений и неясного смятения, у него не вызывал.
Шли годы, и любовь во взгляде отца все чаще уступала место удивлению, настороженному ожиданию того, что «мальчик» изменится. Годердзи мечтал, чтобы сын смягчился, оттаял, чтобы не было у него такого жесткого взгляда, чтобы не вышагивал он с такой вызывающей гордостью по селу и не был таким далеким и колючим.
Что бы дал Годердзи за одну открытую, сердечную улыбку сына, за одну простую его просьбу, но Малхаз, будто назло, никогда ни о чем его не просил. Принимать все принимал — молча, как должное, но просить ничего не просил.
Самым неприятным для Годердзи и чуждым ему было то, что сын оказался чересчур рассудочным, все слишком уж тщательно взвешивал, обдумывал, никогда еще ничего не сделал сгоряча. Десять раз измерит, прежде чем примет пустячное решение.
Подсознательно отец даже как бы побаивался сына, а временами просто негодовал на него. Он подозревал его в какой то странной наглости, и это было для него невыносимо.
...И этот кизилового цвета «Москвич» Малхаз принял так, словно бы милость оказывал...
Холодной декабрьской ночью Годердзи, крадучись, точно вор, пробрался в собственный погреб, изнутри запер на засов двустворчатую железную дверь, из бесчисленного множества глиняных квеври, горшков, кувшинов выбрал довольно объемистый сосуд, вычерпал уксус, который в нем был, потом засучил рукав, извлек со дна тщательно запакованную в лист целлофана, заклеенную водонепроницаемым клеем толстую кипу денег. Он отсчитал несколько пачек поменьше, оставшиеся снова запаковал тем же образом, заклеил и, снова опустив в сосуд, снова налил туда уксус.
С того дня едва ли прошло две недели, и вот, в канун Нового года, шофер заготовительной конторы, бойкий на язык Шадиман, въехал на новехоньком «Москвиче» в просторный, окруженный высоким деревянным забором двор Зенклишвили и, оглушительно сигналя, заорал вышедшей на балкон Малало:
— Радуйся, кров, лопни, вражье сердце! Получай, мамаша, новогодний подарок от дорогого супруга!..
Малало, в накинутой на плечи белой шерстяной, домашней вязки, шали, заметно растерянная стояла на балконе, и в голове ее вертелась одна и та же мысль: «Что это он наделал, сумасшедший? А если вдруг явятся и спросят: откуда, мол, на какие средства?..»
К вечеру, когда Годердзи, основательно под хмельком, тяжело дыша, неторопливо взошел на балкон, Малало не выдержала, так и выпалила, что думала.
Годердзи приостановился, медленно обернулся, проговорил:
— Коли до сих пор не спрашивали, чего сейчас загорятся? Или не знают, что я, ежели пожелаю, самое меньшее, десять таких игрушек купить могу?.. Что же мне делать, я хочу мальчика порадовать.— И с сердцем добавил: - А ну их к дьяволу, всех, кто меня спрашивать станет, если очень заинтересуются, и им одну куплю и заткну глотку. Такая машина, почитай, в каждом дворе стоит, а мы что, хуже других?
Зенклишвили говорил с несвойственной ему горячностью, но всему видно было, что он и сам не однажды об этом думал и поэтому сейчас словно бы себя убеждал.
-- Ох, Годердзи, не случилось бы беды...
— Ты будь спокойна. Сама не накликай.
— Обоих вас гордыня заела, и отца, и сына,- рассерженная Малало торопливо вошла в комнату, хлопнув дверью.
Годердзи облокотился на перила и углубился в размышления.
Вот-вот вернется Малхаз. Годердзи не терпелось посмотреть, как-то он встретит отцовский подарок.
Стукнула калитка,— конечно, это Малхаз. Отец хорошо знал его манеру: резко распахнет калитку, натянув пружину до отказа, резко же отпустит, и железная дверца хлопает так громко, точно пушка выстрелила.
Малхаз уже от ворот заметил поблескивающую свежей краской машину кизилового цвета, на никелированных частях которой еще желтел толстый слой тавота.
Годердзи, затаив дыхание, наблюдал за сыном.
Малхаз не спеша обошел машину кругом, провел рукой по блестящему капоту, потом оборотился к балкону и посмотрел на отца. Тот, слегка прищурившись, смотрел, в свою очередь, на него.
— Славная машина, — этак невзначай проговорил Малхаз.
— Гм, и только? — спросил Годердзи, и радостная улыбка застыла у него на лице.
— Остальное выявится после, когда она начнет работать.
— Ах, когда начнет работать? — подчеркнуто повторил Годердзи.
— Ну да, отец, все проявляется в работе, разве ж ты этого не знаешь?
— Да, да, конечно, - поспешно согласился Годердзи и, не дожидаясь, пока сын поднимется на балкон, как-то сразу сникнув, вошел в дом.
Обедали молча, точно рассорившись друг с другом.
Отец все ждал, что сын поблагодарит его, подарит ему хоть немного тепла, но тщетно: Малхаз был занят едой, ел сосредоточенно и деловито и, но всей видимости, заговаривать не собирался.
Малало не выдержала этой напряженной тишины, быстро убрала со стола и сразу же спустилась в подвал. Это была многолетняя привычка: когда ее что-то беспокоило и тревожило, она уединялась в подвале, чтобы в одиночестве отдаться своим мыслям. Подвал у них был такой светлый, такой чистый и покойный, что Малало предпочитала его верхним утомительно парадным комнатам.
Окончательно потеряв надежду на то, что сын побеседует с ним за обедом, Годердзи, раздосадованный и понурый, тяжело поднялся и направился в спальню.
— Папа! — окликнул его Малхаз.
— Ну, что скажешь? — не оборачиваясь, отозвался Годердзи.
— Ты, вероятно, воображаешь, что я теперь буду носиться на этой машине взад и вперед но пыльным самебским улицам, распугивая местных старух?
— Как угодно, твое дело, не носись и никого не распугивай.
— Так для чего же ты ее купил? Кстати, а сколько все-таки она стоит?
— Дорого стоит. Понадобится — узнаешь.
— По-моему было бы лучше, если бы ты подарил эту машину Сандро Туреладзе...
- Кому?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127