.. Он обещал к завтраму и освободить, и вымыть весь дом.
— Сказать правду, всю эту историю ты сам должен был сообщить мальчику. Давно должен был сообщить! Одно дело — когда бы ты сам ему сказал, а другое — когда он от других узнает.
— Да разве ж я не сказал? Сказал, потому-то он и убежал в тот день, видишь ведь, с той поры носу не кажет.
— А ты позови, поговори с ним ласково, объясни, что другого выхода у нас не было.
— Выход был, но мы тем не менее так поступили,— с вызовом сказал Годердзи.
— Ты с кем же счеты сводишь, соображаешь?
— Ни с кем не свожу. Только когда он узнает, что я дом государству дарю, сам прибежит. Вот увидишь, прибежит.
Малхаз и вправду прибежал в тот же вечер. Едва смерклось, он явился и вошел прямо к отцу. Годердзи отдыхал, полулежа на тахте.
Малхаз остановился перед ним и стоял молча, даже «здравствуй» не сказал. Потом молча сел на стул и с укоризной воззрился на отца. Некоторое время оба молчали.
И опять же Годердзи не выдержал, заговорил.
— Ну, что скажешь? — спросил он, в упор глядя на сына.
— Ты что скажешь, а то мне уж нечего говорить. Перед тобой я не виноват.
— Получается, ты от меня объяснений ждешь и меня виноватым считаешь?
— А как по-твоему, ты ни в чем не виноват?
— Ты, братец мой, давно уже отказался от этого имущества, а я что же, хуже тебя? Коли ты не хочешь, я тем паче не хочу. Отдадим тому, кто хочет.
— Откуда ты взял, что я не хочу?
— Да если ты хотел, куда же сбежал? Почему отделился?
— Я же тебе сказал, что временно это...
— Я не знаю, что такое «временно»! Когда требовалось позаботиться о доме, ты мне изменил, встал в сторону и смотрел оттуда, что же будет. Ты так решил: пусть отец сам всю тяжесть на себе тащит, сам пусть выкручивается. Выкрутится — хорошо, ты обратно пожалуешь... Нет, дорогой друг, я не караульщик этому добру, пропади оно пропадом. Если б ты хотел, вступил бы во владение, да сам и охранял бы...
— Где же это слыхано, чтобы отец так бессердечно поступал с родным сыном?
— А слыхано ли, чтобы сын с такой легкостью и бессердечностью отрекся бы от , родного отца, убежал бы из отчего дома?
— Я тысячу раз тебе говорил, что не отрекаюсь я, просто временно перешел жить к жене.
— Ты думал поглазеть из чужой норы, с безопасного места, как меня погубит мною же нажитое добро. Погубит — и шут с ним, с отцом, а нет — ты бы вернулся под преданный тобой кров.
Малхаз уразумел, что спорить с отцом не имеет смысла, что старик (впервые он мысленно назвал отца «стариком») твердо решил передать дом государству, а уж если он что решил, хоть каленым железом его жги, решения своего не изменит.
— Ладно, отец,— Малхаз тяжело поднялся,— раз ты так хочешь, будь по-твоему. Но с этого дня и ты на меня надежды не имей. Считай, что сына у тебя больше нет.
Слова эти прозвучали для Годердзи как страшное проклятие...
Он побелел и непроизвольно закрыл глаза. Что заставило его закрыть глаза, он и сам не знал. А мысль работала напряженно.
— Пусть будет так. На тебя я и раньше не надеялся. Пусть так. Но запомни: впредь не бросай в беде близкого твоего, а бросишь — тебе за это воздастся. Сторицей воздастся, не сегодня — так завтра. И еще — одолей алчность свою!..
Малхаз вышел.
Едва затворилась за ним дверь, Годердзи ощутил такое острое колотье в сердце, что застонал и скорчился.
Нет, нелегко, оказывается, покарать своего сына!..
Он не думал, что жалость к Малхазу окажется столь невыносимой. Но все равно — он был так же несгибаем, как шест, которым орудовал в молодости на плоту, и тверд как кремень.
Он поднялся, медленно пересек комнату, сел на постель. Ожидая повторения приступа, сидел скорчившись.
И когда снова почувствовал ее, эту разрывающую тело боль, он навзничь повалился на кровать. «Нет, не позову,— подумал он о Малало,— будь что будет! Хотя бы прикончила меня эта боль, чтобы уйти и не мучиться, избавиться от всего!..»
Он не позвал Малало.
А она, как назло, не появлялась. Может, с сыном говорила...
Против ожидания боль быстро унялась.
Почувствовав облегчение, он осторожно, с опаской снова встал, мелкими шажками, сгорбившись, добрел до гостиной, вошел.
В гостиной, на огромной тахте, ничком лежала Малало и беззвучно рыдала.
Годердзи, шаркая, подошел, сел рядом, положил ей на голову свою тяжелую, широкую, как лопата, ладонь и провел по волосам. Ни слова не произнес, не смог: впервые за всю его взрослую жизнь слезы душили его.
Было уже за полночь, когда вдруг громко хлопнула калитка.
По лестнице, потом по балкону пробухали шаги.
Дверь резко распахнулась, и вошел Сандра. Без зова, без стука ввалился и встал посреди комнаты.
Это он умел: в свой ли дом входил, в чужой ли, никогда не звал хозяина и не стучался, прямо так и вваливался. Разрешение спрашивать было для него все равно что оскорбление. «К врагу в дом я не войду, а своего, близкого чего звать и предупреждать»,— оправдывался он, когда домашние усовещивали и корили его.
Глянув на Сандру, Годердзи вспомнил слова Малало: «Господи, прости,— говаривала она при виде Сандры,— не человек, а шкаф, ящиков только нет!»
«Есть! — пошутил как-то раз Годердзи.— Его ящики — это Маргалита, Маринэ и Хлопотун». Хлопотун — было прозвище того инвалида-колхозника, который работал у Сандры в усадьбе.
Неслышно вошла Малало, присела на краешек тахты.
Сандра рта не раскрывал и не садился. Стоял и вправду как деревянный.
— Ты, часом, не вырасти ли хочешь? — обратился к нему Годердзи и жестом указал на стул.
— Эх, дорогой сватушка! — многозначительно покачивая головой, проговорил наконец гость.— Ты, оказывается, не совсем в порядке...— Он сел на стул.
— А ты-то? Всю жизнь свой колхоз в порядок приводишь, да никак не приведешь,— Годердзи продолжал говорить в шутливом тоне.
- Колхоз — то другое. Там колхозное имущество, у него тыща хозяев. А в доме личная собственность, своя-то рука владыка, потому в доме легче хозяйствовать. Только, конечно, не всякому,— подчеркнул Сандра.— Иной так начнет выкаблучиваться, что с ума сведет, вот вроде как ты. Бес вселится, знаешь, задурит вконец...
— Вина хочешь? — миролюбиво спросил Годердзи.
— Сейчас я ни вина, ни воды не хочу. У меня все нутро огнем горит, не до вина мне. Сейчас меня хоть ножом режь, капли крови не выльется.
— Кто ж тебе кровь так высушил?
— Ты, ты мне кровь высушил! — загрохотал Сандра и хватил огромным кулачищем по столу.
У Годердзи одна бровь поползла кверху и круто изогнулась. Так у него бывало в приступе бешеной ярости.
Малало в испуге поглядела на мужа. Уж она-то знала цену этой изогнутой брови.
— Сандра Эдишерашвили,— ледяным тоном проговорил Годердзи,— в этом доме кулаками стучу только я! Понял?
Сандра понял. Понял, что дал маху, и, чтобы успокоиться, начал раскуривать сигарету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
— Сказать правду, всю эту историю ты сам должен был сообщить мальчику. Давно должен был сообщить! Одно дело — когда бы ты сам ему сказал, а другое — когда он от других узнает.
— Да разве ж я не сказал? Сказал, потому-то он и убежал в тот день, видишь ведь, с той поры носу не кажет.
— А ты позови, поговори с ним ласково, объясни, что другого выхода у нас не было.
— Выход был, но мы тем не менее так поступили,— с вызовом сказал Годердзи.
— Ты с кем же счеты сводишь, соображаешь?
— Ни с кем не свожу. Только когда он узнает, что я дом государству дарю, сам прибежит. Вот увидишь, прибежит.
Малхаз и вправду прибежал в тот же вечер. Едва смерклось, он явился и вошел прямо к отцу. Годердзи отдыхал, полулежа на тахте.
Малхаз остановился перед ним и стоял молча, даже «здравствуй» не сказал. Потом молча сел на стул и с укоризной воззрился на отца. Некоторое время оба молчали.
И опять же Годердзи не выдержал, заговорил.
— Ну, что скажешь? — спросил он, в упор глядя на сына.
— Ты что скажешь, а то мне уж нечего говорить. Перед тобой я не виноват.
— Получается, ты от меня объяснений ждешь и меня виноватым считаешь?
— А как по-твоему, ты ни в чем не виноват?
— Ты, братец мой, давно уже отказался от этого имущества, а я что же, хуже тебя? Коли ты не хочешь, я тем паче не хочу. Отдадим тому, кто хочет.
— Откуда ты взял, что я не хочу?
— Да если ты хотел, куда же сбежал? Почему отделился?
— Я же тебе сказал, что временно это...
— Я не знаю, что такое «временно»! Когда требовалось позаботиться о доме, ты мне изменил, встал в сторону и смотрел оттуда, что же будет. Ты так решил: пусть отец сам всю тяжесть на себе тащит, сам пусть выкручивается. Выкрутится — хорошо, ты обратно пожалуешь... Нет, дорогой друг, я не караульщик этому добру, пропади оно пропадом. Если б ты хотел, вступил бы во владение, да сам и охранял бы...
— Где же это слыхано, чтобы отец так бессердечно поступал с родным сыном?
— А слыхано ли, чтобы сын с такой легкостью и бессердечностью отрекся бы от , родного отца, убежал бы из отчего дома?
— Я тысячу раз тебе говорил, что не отрекаюсь я, просто временно перешел жить к жене.
— Ты думал поглазеть из чужой норы, с безопасного места, как меня погубит мною же нажитое добро. Погубит — и шут с ним, с отцом, а нет — ты бы вернулся под преданный тобой кров.
Малхаз уразумел, что спорить с отцом не имеет смысла, что старик (впервые он мысленно назвал отца «стариком») твердо решил передать дом государству, а уж если он что решил, хоть каленым железом его жги, решения своего не изменит.
— Ладно, отец,— Малхаз тяжело поднялся,— раз ты так хочешь, будь по-твоему. Но с этого дня и ты на меня надежды не имей. Считай, что сына у тебя больше нет.
Слова эти прозвучали для Годердзи как страшное проклятие...
Он побелел и непроизвольно закрыл глаза. Что заставило его закрыть глаза, он и сам не знал. А мысль работала напряженно.
— Пусть будет так. На тебя я и раньше не надеялся. Пусть так. Но запомни: впредь не бросай в беде близкого твоего, а бросишь — тебе за это воздастся. Сторицей воздастся, не сегодня — так завтра. И еще — одолей алчность свою!..
Малхаз вышел.
Едва затворилась за ним дверь, Годердзи ощутил такое острое колотье в сердце, что застонал и скорчился.
Нет, нелегко, оказывается, покарать своего сына!..
Он не думал, что жалость к Малхазу окажется столь невыносимой. Но все равно — он был так же несгибаем, как шест, которым орудовал в молодости на плоту, и тверд как кремень.
Он поднялся, медленно пересек комнату, сел на постель. Ожидая повторения приступа, сидел скорчившись.
И когда снова почувствовал ее, эту разрывающую тело боль, он навзничь повалился на кровать. «Нет, не позову,— подумал он о Малало,— будь что будет! Хотя бы прикончила меня эта боль, чтобы уйти и не мучиться, избавиться от всего!..»
Он не позвал Малало.
А она, как назло, не появлялась. Может, с сыном говорила...
Против ожидания боль быстро унялась.
Почувствовав облегчение, он осторожно, с опаской снова встал, мелкими шажками, сгорбившись, добрел до гостиной, вошел.
В гостиной, на огромной тахте, ничком лежала Малало и беззвучно рыдала.
Годердзи, шаркая, подошел, сел рядом, положил ей на голову свою тяжелую, широкую, как лопата, ладонь и провел по волосам. Ни слова не произнес, не смог: впервые за всю его взрослую жизнь слезы душили его.
Было уже за полночь, когда вдруг громко хлопнула калитка.
По лестнице, потом по балкону пробухали шаги.
Дверь резко распахнулась, и вошел Сандра. Без зова, без стука ввалился и встал посреди комнаты.
Это он умел: в свой ли дом входил, в чужой ли, никогда не звал хозяина и не стучался, прямо так и вваливался. Разрешение спрашивать было для него все равно что оскорбление. «К врагу в дом я не войду, а своего, близкого чего звать и предупреждать»,— оправдывался он, когда домашние усовещивали и корили его.
Глянув на Сандру, Годердзи вспомнил слова Малало: «Господи, прости,— говаривала она при виде Сандры,— не человек, а шкаф, ящиков только нет!»
«Есть! — пошутил как-то раз Годердзи.— Его ящики — это Маргалита, Маринэ и Хлопотун». Хлопотун — было прозвище того инвалида-колхозника, который работал у Сандры в усадьбе.
Неслышно вошла Малало, присела на краешек тахты.
Сандра рта не раскрывал и не садился. Стоял и вправду как деревянный.
— Ты, часом, не вырасти ли хочешь? — обратился к нему Годердзи и жестом указал на стул.
— Эх, дорогой сватушка! — многозначительно покачивая головой, проговорил наконец гость.— Ты, оказывается, не совсем в порядке...— Он сел на стул.
— А ты-то? Всю жизнь свой колхоз в порядок приводишь, да никак не приведешь,— Годердзи продолжал говорить в шутливом тоне.
- Колхоз — то другое. Там колхозное имущество, у него тыща хозяев. А в доме личная собственность, своя-то рука владыка, потому в доме легче хозяйствовать. Только, конечно, не всякому,— подчеркнул Сандра.— Иной так начнет выкаблучиваться, что с ума сведет, вот вроде как ты. Бес вселится, знаешь, задурит вконец...
— Вина хочешь? — миролюбиво спросил Годердзи.
— Сейчас я ни вина, ни воды не хочу. У меня все нутро огнем горит, не до вина мне. Сейчас меня хоть ножом режь, капли крови не выльется.
— Кто ж тебе кровь так высушил?
— Ты, ты мне кровь высушил! — загрохотал Сандра и хватил огромным кулачищем по столу.
У Годердзи одна бровь поползла кверху и круто изогнулась. Так у него бывало в приступе бешеной ярости.
Малало в испуге поглядела на мужа. Уж она-то знала цену этой изогнутой брови.
— Сандра Эдишерашвили,— ледяным тоном проговорил Годердзи,— в этом доме кулаками стучу только я! Понял?
Сандра понял. Понял, что дал маху, и, чтобы успокоиться, начал раскуривать сигарету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127