В зале воцарилась тишина. Лишь неестественно громко булькала вода, которую наливал себе из графина в стакан Музычук. Все подавленно молчали.
— Ну, — спросил Музычук, напившись, — кто будет себя первым в грудь бить?.. Ты? — повернул он голову направо, в конец стола, где сидел Колодков. — Давай. Послушаем.
Колодков тяжело встал, хотел было выйти к трибуне, как положено, но раздумал и лишь потоптался на месте. Он принимал для себя какое-то важное решение. Бледное лицо его, с которым он выслушал речь начальника стройки, стало краснеть и на глазах у всех побагровело. Колодков вздохнул шумно и глубоко, точно собираясь нырять, и сказал неожиданно спокойно:
— Ты вот весь день меня здесь пзтаешь. А мне не страшно. Я тебя не боюсь! И не то чтобы оправдываться, а просто" говорить ничего не желаю. — И сел...
И вдруг раздались аплодисменты. Но какие! Зал хлопал, ревел, кричал, топал ногами. Такого взрыва не ждал даже Когин, который знал, что Колодкова любили в экспедиции, и полагал, что его трудно будет снять. Это была открытая демонстрация в ответ на речь начальника строительства, но эта демонстрация совсем не устраивала Когина. Он понимал, что упущения, промахи и недостатки у Колодкова обычные, временные, — в любой геологической партии такие имеются; что Колодков — опытный геолог и крепкий начальник партии; решив вторично спасти его от гнева Музычука, Когин собирался спустить все на тормозах. И вот — на тебе! — овации, скандал. Его уже не замнешь. Придется ответ держать на парткоме стройки. Музычук позаботится об этом. Зал продолжал хлопать, а Музычук сидел и улыбался, казалось очень довольный такой реакцией. Всякое видал он в жизни, и этот эпизод, конечно, не производил на него никакого впечатления. Дождавшись, пока страсти сами собой поутихли, он поднял руку и встал. Стало совсем тихо.
— А поди ж! — сказал он удивленно и даже весело. — Вы все, оказывается, одной веревочкой виты, с головы и до пят. Круговая порука! Еще бы... Кто хочет слова? — Он заметил десятка два поднятых рук и, показав на третий ряд, где тянул руку тот самый пентюх с дальней буровой, что спал в тени, приказал: — Только не с места — с трибуны давай. Собрание у нас, не базар. Привыкать надо!
Парень пробрался между рядами стульев, стуча сапогами с. подвернутыми голенищами, поднялся на сцену, встал к трибуне и независимо представился:
— Поммастера Черненко, с седьмой буровой... Вы вот, товарищ начальник, обо мне в докладе говорили. Спит, мол, бездельник такой-то. А я не бездельник, я — рабочий. Меня все знают. Что же? Рабочий человек и спать не может, ежели он, к примеру, в тот момент свободен? Я, может, сутки не спал... Вам людей знать надо. А не знаешь, поговори сперва с человеком, что и как, а уж потом называй его лентяем и в доклады вставляй. У меня все, — и он соскочил в зал, очень довольный выступлением и тем, как складно и легко удалось ему выразить свою обиду.
Вторым выступил щупленький паренек с чубиком на коротко стриженной, круглой, как глобус, голове, в необыкновенно широких штанах — совсем мальчишка еще, лаборант. Волнуясь, сбиваясь, путаясь в каких-то необязательных, но казавшихся ему важными и многозначительными словах, он высказался в том смысле, что Ивана Ивановича Колодкова никак нельзя снимать с занимаемой должности, потому что он и начальник партии и человек хороший, с любым вопросом к нему в любое время обращаться можно, молодых он ремеслу учит, а со старыми листерами всегда советуется.
Один из старых мастеров-«азиатов», слесарь Федор Алтухов, еще определеннее с места высказался — никакими силами его на трибуну было не вытащить. Он так сказал:
— Этими вот руками я до центра земли добурился, всю жизнь только и делал, что опускал и поднимал буровые колонны, свинчивал их да развинчивал, пальцы аж и не гнутся. И ты, начальник, на меня не кричи. Когда на Иваныча кричишь, значит — на всех, и на меня тоже, и я вот что надумал: его погоните — и я к чертовой матери из партии уйду. Не испугаетесь?
Знаю. А если за мной и другие потянутся? Многие одногодки мои Иваныча не один десяток лет знают. Уважают и ценят — это учтите.
Собрание затягивалось... Музычук из Баба-Дурды уехал поздно — молчаливый и загадочный, с улыбкой, как у Моны Лизы. А через день пришел его приказ. Колодкову объявлялся выговор, Когину ставилось на вид. Оба из зарплаты должны были оплатить стоимость двухдневного простоя буровой второй бригады, а дни простоя у бурильщиков выходными засчитывались. Мелочь в общем-то. Больше ничего Музычук придумать не смог. Или не захотел. Все же, надо отдать ему должное, был он сильный мужик и не дал злости захлестнуть себя...
Дверь палаты распахнулась, и на пороге воздвигся Лев Михайлович Воловик. Из-за его спины выглядывали две санитарки с лицами, готовыми на все.
— Прощения просим,— сказал Воловик почему-то несколько торжественно. — Произведем некоторую реконструкцию. Требуется изыскать место еще для одной кровати.
— Не поздно ли? — удивился Зыбин. — У нас реконструкции в самое неподходящее время, даже в больницах.
— Не извиняйтесь, док, и действуйте, — сказал Глеб.
Воловик будто ждал лишь его разрешения. Он кивнул санитаркам, они кинулись в палату, ловко стали ворочать кровати, передвигать тумбочки. Маленькие, пожилые — не то казашки, не то киргизки, — с плоскими, будто тертыми красным кирпичом лицами, санитарки походили друг на друга, как два патрона, и обладали недюжинной силой и сноровкой. Вкатив уже застеленную кровать, впихнув ее не без труда между дверью и спинкой кровати Зыбина, они, как вымуштрованные солдаты, одновременно повернулись через левое плечо и исчезли.
— У нас опять чатак. Очень много больных сразу. Несколько — исключительно тяжелых. Все резервы площади использованы, пришлось и вас потревожить. — Воловик продолжал извиняться. — Сейчас сюда некоего Чмыхова доставят. Вполне интеллигентный человек, музыкант. И с тяжелейшим инфарктом, бедняга. Уж приободрите его, вы же можете. Знаете, как сказал Авиценна: нож — трава — слово лечат человека. — Он вышел, осторожно притворив дверь.
Зыбин и Базанов лежали молча. Ждали. Сейчас сюда принесут музыканта Чмыхова. Он в тяжелом состоянии. Какой он, этот Чмыхов? Молодой, старый? Оптимист, любит шутки? Или мрачный, брюзга, который привык отравлять настроение окружающим? Он сильный или слабый человек? Как борется со своим грозным недугом — спокойно и достойно, как подобает мужчине, или смертельно испуган, суетится и умоляет спасти его?.. Разговаривать не хотелось. И продолжать рассказ - тем более. Но время шло, а Чмыхова не приносили. И тихо было за дверью в коридоре.
— Чмыхов — странная фамилия, — нарушил молчание Зыбин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218