— Сурово, помню, меня там встретили: знаешь, мол, кто у нас в вольнонаемных состоит? Инвалид на инвалиде, которым и податься некуда. Не взяли, одним словом. Тогда-то я твердо решил уехать. И уехал.
— Да, — сказал Зыбин, сосед Базанова по палате. — Готовый рассказ. И выдумывать ничего не надо. А вы небось устали и спать хотите?
— Только не спать, — сказал Глеб. — Вчера крутился до утра: воспоминания одолели. Нету сил.
— Закономерно. — Сосед улыбнулся ободряюще. — Значит, опять станем разговаривать. Неужели так сели вот в поезд и поехали в Азию?
— Да, так вот сел и поехал. Сколько мне было? Двадцать. Я тогда и в Трою запросто мог бы поехать, если б военком чебоксарский майор Семин мог туда литер выписать. Подумаешь, Троя! Города и не с такими названиями штурмом брали! А о деревнях и говорить не приходится.
Но вспоминать сейчас о той поездке трудно. Потому что более двадцати лет прошло, и словно о постороннем человеке вспоминаешь, и многих мыслей того Базанова я не понимаю и некоторых поступков его не оправдываю. Это имейте в виду. Но слова из песни не выкинешь. Было. И философствовать тут, конечно, нечего : у всех у нас, фронтовиков, детство, юность и зрелость в один год укладывались. Зато и год службы не зря за три считали... Вы были на фронте? Ну видите, а я вам объясняю...
Приехал я в Ташкент к вечеру. Серый проливной дождь лупит. Вокзал маленький, жалкий, одноэтажный, забит людьми: дети, узлы, старики - одна куча, муравейник, ногу поставить некуда. Прошел я на носочках. Но и на площади перед вокзалом, и в скверике — полно. Вроде и быт какой-то наблюдается. Обжили люди землю, точно в таборе цыганском. Ноев ковчег, одним словом. Грязища под ногами киснет. Дети плачут. Картина знакомая: сколько таких вокзалов я перевидал за годы войны! Но здесь, чувствую, настроение у людей совсем иное — реэвакуация все это называется. Семьдесят тысяч сел уничтожили гитлеровцы, из трех тысяч наших городов почти две тысячи разрушили и спалили. Возвращаться людям куда? В землянки, в поросшие сорняками поля? Шалаши ставить зимой на улицах, заваленных кирпичом и щебенкой? Но вот возвращаются. Трудно жили, трудно жить будут, а вот возвращаются. И с радостью!
«Но мне-то не по пути с вами, друзья мои горемычные !» — думаю. Походил я по площади, вглядываясь в незнакомые лица и высматривая знакомые, и подался вверх по улице куда глаза глядят.
Дождь еще сильнее сечет. Крупные пузыри вскипают на лужах - надолго дождь. Бежит навстречу мне,по обеим сторонам улицы, коричневая вода в канавках под деревьями. А деревья вдоль всей улицы — голые, продрогшие, мокрые. И пусто совсем на улице, безлюдно. Мелькнет нет-нет одинокая черная тень, прошмыгнет, скроется. Сыро, зябко, неуютно. Где ты, золотая моя Азия? Куда идти, где искать тебя?
Шагаю по улице, размышляю. Кончится война, отстроятся города, окопы запахают, эвакуированные на свои места вернутся, и я должен бы в Ленинград вернуться, к себе домой, но вот прибиваюсь к новому, незнакомому берегу, и нет у меня ни капельки сожаления или неуверенности: не зря ли приехал. Мокрый иду, холодный, голодный и сирый, а мысли радостные, утешительные и даже приподнятые: дело себе придумал — золото искать. Все устроится. И крыша над головой будет, и друзья верные, и хлеб с маслом, и финики заморские с медом...
Вижу, впереди, среди деревьев, будто огонек взблескивает. Неверный такой, неяркий, желтоватый. Через канавку — мосточек, а чуть в стороне — халабуда с открытой верандой. Люди лежат, сидят. Люди — это уже хорошо. Иду к людям, пробираюсь на свободное место. Никто мне вопросов не задает. Как в сказке. Сажусь, оглядываюсь. Глаза к полутьме привыкли — вижу: старики в черных теплых халатах молча чай пьют из плоских чашек без ручек. Много их, стариков, и все будто одинаковые. Ну, не только старики, и помоложе есть, но сплошь мужики — ни одной женщины не видно. Справа лежит кто-то, накрывшись с головой цветастым, из лоскутков, ватным одеялом. Неподалеку трехведерный медный самовар, вокруг него одноногий старик прыгает, и мальчишка ему помогает. А левей от меня огромный ефрейтор сидит. Ноги скрестил под себя, поджал и блаженствует — банку тушенки выщелу-чивает. Я к нему приваливаюсь: все свой брат-солдат. Помню, еще подумал — наш ли это солдат? Коричневый, как араб, лицо плоское, глаза — щелочки, нос точно доской придавили. Индус, может, или иранец? Но форма наша — погончики гнутые, мятые, шапка-ушанка, кирзачи — все как положено. Ефрейтор — одна лычка. Интересуюсь у ефрейтора — что, мол, это за учреждение? Столовая — не столовая, гостиница, что ли?
- Чайхана, — отвечает.
— Что такое чайхана?
— Чайхана — это чайхана. Чай знаешь?
— Чайная, что ли?
— Похоже, но лучше. У нас и спят тут, и клуб, и красный уголок, понимаешь?
Разговорились. Джизакским парнем ефрейтор оказался, на втором году службы счастье ему подвалило. Жена командира полка с детьми в Ташкент в сорок первом была эвакуирована. Вот ефрейтора и послали это святое семейство домой, в Тулу, перевезти. Все он сделал: и билеты у коменданта выбил, и упаковаться помог, и до вокзала довез, и в вагон посадил. Только одно не сделал — сам сесть не успел. Накануне девушку встретил, землячку. В одной махалле жили, в школу ходили вместе. Очень обрадовались друг другу, весь вечер гуляли, о любви говорили. Она его провожать пришла. На вокзале, по площади опять гуляли, о любви говорили. Целовались, обещали письма друг другу каждый день писать. «Очень замечательная девушка, — говорил ефрейтор. — Такая красивая, что прямо ай-ай-ай! Расстаться никак невозможно было. Не заметили, как поезд ушел и жена подполковника уехала и детей подполковника увезла. Как их догонишь? Следующий поезд на Москву только завтра обещают. И любимая девушка в Джизак вернулась».
Равиль — звали ефрейтора. Он по-братски поделился со мной всем, что имел: консервами, сахаром, теплым спальным местом неподалеку от самовара. И еще одну неоценимую услугу оказал он мне в тот вечер — представил одноногому чайханщику как старого своего друга. Рекомендация оказалась внушительной. Они коротко поговорили по-узбекски, чайханщик усмехнулся, кинул мне лоскутное одеяло и ушел к самовару. Одеяло пахло бараньим салом...
— Почему он смеется? — спросил я у Равиля.
— Я сказал, мы родственники, а он сказал: «Какие родственники? Под одним деревом простоквашу ели?» Вот и смеется...
Проснулся я от тишины. Оказывается, человек и от ишины просыпается, особенно фронтовик. Мне об том многие говорили — не могли в тишине спать. Гла-а открыл — ничего понять не могу: небо над головой
голубое, тепло, и ни души вокруг. Где я? Медный самовар увидел — разом все вспомнил. А тут и одноногий старик подходит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218
— Да, — сказал Зыбин, сосед Базанова по палате. — Готовый рассказ. И выдумывать ничего не надо. А вы небось устали и спать хотите?
— Только не спать, — сказал Глеб. — Вчера крутился до утра: воспоминания одолели. Нету сил.
— Закономерно. — Сосед улыбнулся ободряюще. — Значит, опять станем разговаривать. Неужели так сели вот в поезд и поехали в Азию?
— Да, так вот сел и поехал. Сколько мне было? Двадцать. Я тогда и в Трою запросто мог бы поехать, если б военком чебоксарский майор Семин мог туда литер выписать. Подумаешь, Троя! Города и не с такими названиями штурмом брали! А о деревнях и говорить не приходится.
Но вспоминать сейчас о той поездке трудно. Потому что более двадцати лет прошло, и словно о постороннем человеке вспоминаешь, и многих мыслей того Базанова я не понимаю и некоторых поступков его не оправдываю. Это имейте в виду. Но слова из песни не выкинешь. Было. И философствовать тут, конечно, нечего : у всех у нас, фронтовиков, детство, юность и зрелость в один год укладывались. Зато и год службы не зря за три считали... Вы были на фронте? Ну видите, а я вам объясняю...
Приехал я в Ташкент к вечеру. Серый проливной дождь лупит. Вокзал маленький, жалкий, одноэтажный, забит людьми: дети, узлы, старики - одна куча, муравейник, ногу поставить некуда. Прошел я на носочках. Но и на площади перед вокзалом, и в скверике — полно. Вроде и быт какой-то наблюдается. Обжили люди землю, точно в таборе цыганском. Ноев ковчег, одним словом. Грязища под ногами киснет. Дети плачут. Картина знакомая: сколько таких вокзалов я перевидал за годы войны! Но здесь, чувствую, настроение у людей совсем иное — реэвакуация все это называется. Семьдесят тысяч сел уничтожили гитлеровцы, из трех тысяч наших городов почти две тысячи разрушили и спалили. Возвращаться людям куда? В землянки, в поросшие сорняками поля? Шалаши ставить зимой на улицах, заваленных кирпичом и щебенкой? Но вот возвращаются. Трудно жили, трудно жить будут, а вот возвращаются. И с радостью!
«Но мне-то не по пути с вами, друзья мои горемычные !» — думаю. Походил я по площади, вглядываясь в незнакомые лица и высматривая знакомые, и подался вверх по улице куда глаза глядят.
Дождь еще сильнее сечет. Крупные пузыри вскипают на лужах - надолго дождь. Бежит навстречу мне,по обеим сторонам улицы, коричневая вода в канавках под деревьями. А деревья вдоль всей улицы — голые, продрогшие, мокрые. И пусто совсем на улице, безлюдно. Мелькнет нет-нет одинокая черная тень, прошмыгнет, скроется. Сыро, зябко, неуютно. Где ты, золотая моя Азия? Куда идти, где искать тебя?
Шагаю по улице, размышляю. Кончится война, отстроятся города, окопы запахают, эвакуированные на свои места вернутся, и я должен бы в Ленинград вернуться, к себе домой, но вот прибиваюсь к новому, незнакомому берегу, и нет у меня ни капельки сожаления или неуверенности: не зря ли приехал. Мокрый иду, холодный, голодный и сирый, а мысли радостные, утешительные и даже приподнятые: дело себе придумал — золото искать. Все устроится. И крыша над головой будет, и друзья верные, и хлеб с маслом, и финики заморские с медом...
Вижу, впереди, среди деревьев, будто огонек взблескивает. Неверный такой, неяркий, желтоватый. Через канавку — мосточек, а чуть в стороне — халабуда с открытой верандой. Люди лежат, сидят. Люди — это уже хорошо. Иду к людям, пробираюсь на свободное место. Никто мне вопросов не задает. Как в сказке. Сажусь, оглядываюсь. Глаза к полутьме привыкли — вижу: старики в черных теплых халатах молча чай пьют из плоских чашек без ручек. Много их, стариков, и все будто одинаковые. Ну, не только старики, и помоложе есть, но сплошь мужики — ни одной женщины не видно. Справа лежит кто-то, накрывшись с головой цветастым, из лоскутков, ватным одеялом. Неподалеку трехведерный медный самовар, вокруг него одноногий старик прыгает, и мальчишка ему помогает. А левей от меня огромный ефрейтор сидит. Ноги скрестил под себя, поджал и блаженствует — банку тушенки выщелу-чивает. Я к нему приваливаюсь: все свой брат-солдат. Помню, еще подумал — наш ли это солдат? Коричневый, как араб, лицо плоское, глаза — щелочки, нос точно доской придавили. Индус, может, или иранец? Но форма наша — погончики гнутые, мятые, шапка-ушанка, кирзачи — все как положено. Ефрейтор — одна лычка. Интересуюсь у ефрейтора — что, мол, это за учреждение? Столовая — не столовая, гостиница, что ли?
- Чайхана, — отвечает.
— Что такое чайхана?
— Чайхана — это чайхана. Чай знаешь?
— Чайная, что ли?
— Похоже, но лучше. У нас и спят тут, и клуб, и красный уголок, понимаешь?
Разговорились. Джизакским парнем ефрейтор оказался, на втором году службы счастье ему подвалило. Жена командира полка с детьми в Ташкент в сорок первом была эвакуирована. Вот ефрейтора и послали это святое семейство домой, в Тулу, перевезти. Все он сделал: и билеты у коменданта выбил, и упаковаться помог, и до вокзала довез, и в вагон посадил. Только одно не сделал — сам сесть не успел. Накануне девушку встретил, землячку. В одной махалле жили, в школу ходили вместе. Очень обрадовались друг другу, весь вечер гуляли, о любви говорили. Она его провожать пришла. На вокзале, по площади опять гуляли, о любви говорили. Целовались, обещали письма друг другу каждый день писать. «Очень замечательная девушка, — говорил ефрейтор. — Такая красивая, что прямо ай-ай-ай! Расстаться никак невозможно было. Не заметили, как поезд ушел и жена подполковника уехала и детей подполковника увезла. Как их догонишь? Следующий поезд на Москву только завтра обещают. И любимая девушка в Джизак вернулась».
Равиль — звали ефрейтора. Он по-братски поделился со мной всем, что имел: консервами, сахаром, теплым спальным местом неподалеку от самовара. И еще одну неоценимую услугу оказал он мне в тот вечер — представил одноногому чайханщику как старого своего друга. Рекомендация оказалась внушительной. Они коротко поговорили по-узбекски, чайханщик усмехнулся, кинул мне лоскутное одеяло и ушел к самовару. Одеяло пахло бараньим салом...
— Почему он смеется? — спросил я у Равиля.
— Я сказал, мы родственники, а он сказал: «Какие родственники? Под одним деревом простоквашу ели?» Вот и смеется...
Проснулся я от тишины. Оказывается, человек и от ишины просыпается, особенно фронтовик. Мне об том многие говорили — не могли в тишине спать. Гла-а открыл — ничего понять не могу: небо над головой
голубое, тепло, и ни души вокруг. Где я? Медный самовар увидел — разом все вспомнил. А тут и одноногий старик подходит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218