— Выше головы, значит, не прыгнешь. Неинтересно.
— А мне всегда казалось, здорово — не равнина до горизонта, а ладонь, не горы, а пальцы.
— Занятно,- послышался вдруг из-за плащ-палатки глухой бас фельдшера. Он поднялся с нар - большой, тощий, костистый, кажущийся огромным в белой фланелевой рубахе и ватных, провисших на плоском, будто срезанном заду штанах. Как стеариновый, тускло
блестел лысый череп. Фельдшер прошлепал к столу. Сворачивая самокрутку, послюнявил ее и, прикурив от коптилки, закончил: — Верующая-то бабка небось была, из духовного звания?
— Нет, и икон не держала.
— Верующая, — осклабился фельдшер. — По сказочке видать. Знаю, сам в низшем духовном звании состоял, намучился. В том и дело. Человек — муравей на планете боговой. Что ему разрешено? А ничего! По земле ползать, глаз от земли не поднимать.
— По земле, говоришь, ползать? — подал голос старшина от двери. — А тебе это приходилось, фершал? На нейтралке иль по минному полю? А? Вижу, не приходилось. Тут и в бога, в душу и в черта готов поверить : пронеси смертуха — дай господи! — всем святым по свечке.
— Не в том дело, — фельдшер сморщился.
— Кто его знает, в чем. Судьба — индейка, жизнь — копейка.
— Пускай нет бога,— вступил в разговор пожилой сапер, раненный в ноги. — И веры в него нет среди народа. А вот совесть люди зря забывают. Совесть, она нашего брата держала. Человека человеком призывала быть. Честным и добрым. И слово блюсти, на нес свои дела оглядываться и сверху смотреть. В религии совесть важна. Кресты с церквей поскидали — черт с ними, с крестами!—и совесть упала. А взамен что?
— Ох и заговорил, ох и заговорил! Не по-нашему, не по-советскому.
— Что ж, раз к разговору пришлось. Мне мысли мои, однако, воевать не мешают. Орден имею, медальку.
— Темный ты человек, Ерофеев, дремучий.
— Светлый, ошибаетесь. Дружков моих спросите — ротных и тех, что на том свете уже. Честный солдат я.
— Добренький! Тебя по щеке, а ты другую подставляешь!
— Зачем так! Не о врагах мое слово, тут вопрос ясный досконально. О дружеской совести говорю — промеж своих, значит. Каким наш, советский человек должен быть? С высокой своей сознательностью и совестью, так я полагаю. Другом своему суседу и товари-
щу. Во всем — от сих до сих — как брат родный, да и того больше.
— Мысли правильные, а стоят на голове!
— Вот этого я и не утверждаю.
— Все-то ты прикидываешься!
— Недопонимаете вы, товарищ младший лейтенант.
— Чего к людям привязываешься, фершал? — зло вскинулся раненый сержант. — Скотину тебе лечить — не людей.
— Не мешай разговору!
— Мораль у нас одна — стой насмерть, дави немца!
— Завели шарманку: бог, бог! Я сам себе бог, другого не треба!
— Известно — артиллерист. Ты и есть бог войны — еще бы!
Поднеси ему его грамм слабительного, сестричка!Оказалось, вся хата не спит.Раздавив пяткой окурок, фельдшер ушел, завалился на нары у себя в закутке...
Так и стал Базанов штатным рассказчиком.Отгремят котелки за ужином, наступит долгий вечер и — «ну-ка, сказитель!» — подавай абы какую историю. Поначалу пришлось школьные уроки литературы вспомнить: «Как ныне сбирается вещий Олег...», «Мой дядя самых честных правил...» Слушали плохо. И тогда, превратив Печорина в майора-танкиста, он рассказал раненым «Героя нашего времени». Глеб фантазировал нагло, вдохновенно и радостно — соединял героев Жюля Верна и Дюма, Гюго и Конан-Дойля, Майн Рида, Пушкина и Лермонтова. Грушницкий превращался в диверсанта-фашиста, его убивал в честной схватке Печорин. «Наутилус» капитана «Немова» проходил под арктическими льдами и топил немецкие линкоры. Дубровский прыгал с парашютом в тыл врага, чтобы отомстить изменнику бургомистру одного из городков Украины — давнему недругу своего отца. Бесстрашный и неуловимый куперовский Следопыт партизанил в белорусских лесах...
Как один день пронеслись вольготные медсанбатов-ские денечки, рассказы-сказочки...Война есть война. Некогда солдату залеживаться в госпиталях, не пристало. У него свой путь, выверенная орбита — на пересыльный пункт, в запасной полк, в окоп. Пошагал этим путем и рядовой Глеб Базанов. Солдат по второму году службы, из добровольцев, двадцать четвертого года рождения, комсомолец, окончивший среднюю школу номер 235 в Питере, обученный воинскому делу на фронте под Смоленском, обстрелянный у Луги, раненный в сорок втором в Сталинграде и торопящийся снова в строй.
Попал Глеб волею судеб в Горьковский артиллерийский центр — в Гороховецкие лагеря. Тут формировались артиллерийские бригады и дивизии. Было го лодновато, неустроенно, суматошно.
Кончался январь сорок третьего.Три дня валялся он на нарах пересылки — длиннющей, как ангар, землянки, по крышу вросшей в песчаный грунт. Нары, устланные клейкими смолистыми еловыми лапами, мирно пахли пионерским лагерем. Ночами не спалось, мешал холод. В лесу вокруг гулко трещали и покряхтывали от крепкого мороза деревья. Визжал снег под ногами часовых. Луна, обведенная стылым зеленым кольцом, как непотухающая осветительная ракета, высвечивала сугробы и тропинки.
С подъема начиналась забытая тыловая суета: зарядка, построения, политинформация, строения, пробежки с котелками на кухню.
Днем приходили в землянку озабоченные офицеры. Выбирали и уводили с собой дефицитных специалистов — наводчиков, механиков, радистов, шоферов, писарей, каптенармусов. Группами шатались солдаты из других землянок, искали земляков и однополчан, делились новостями. Счастливцы каким-то чудом получали письма из дома. К кому-то приезжали жены. Ловкачи всеми правдами и неправдами добирались до деревни Мулино и выменивали на белье, на запасные, скрытые от старшин сапоги шматок сала или полбуханки домашнего хлеба. Свирепствовал командир роты — большой любитель строевой песни, стойки «смирно» и раздач внеочередных нарядов. Базанову все это порядком надоело.
На рассвете четвертого дня настал и его черед. С неправильным ударением, незнакомо прозвучала фамилия.
Базанов сунул ноги в валенки, проворно соскочил вниз и занял место в шеренге, вытянувшись и повернув голову направо, чтобы, согласно уставу, видеть грудь четвертого. Коренастый, темноскулый, чуть косящий лейтенант в белоснежном новеньком полушубке — не то казах, не то татарин — посмотрел на него благосклонно и сделал пометку в своей командирской книжке.
Отобранных солдат и сержантов построили по четыре и повели по лесной наезженной до скользкости дороге в баню. Мыться никому не хотелось: горячей воды выдали по ведру на троих, из дыр и щелей сруба немилосердно дуло. Помылись. Всех опять построили по четыре и повели дальше в лес, в расположение части, где и предстояло им дальнейшее прохождение службы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218