Глава обширного семейства, полностью находящегося на его иждивении, Гриша между тем слыл неистребимым оптимистом. Он
думал, к этому его обязывает должность и место работы.Ежедневно Гриша просовывал в дверь палаты голову — предзакатный солнечный диск, лучезарно улыбался и бодро задавал один и тот же вопрос:
— Броцца будем? А стрицца?..
Приход парикмахера знаменовал собой пик больничного дня. Во всяком случае, для тех, кто шел на поправку. Заканчивались процедуры, уходили лечащие врачи. Наступала «медицинская пауза», как говорил Зыбин, и «личное время», как сказал бы старшина Цацко, окажись он — не дай аллах! — в ташкентской больнице...
День, похожий на все остальные, завершался внезапным взрывом общей активности, когда ночной дежурный врач обходил палаты, спрашивая, кто как себя чувствует и на что жалуется; старшая медсестра разносила последнюю норму лекарств, и все выпрашивали снотворное и па эту ночь, и про запас, «чтоб дома было».
В десять тридцать гасили свет. Исчезали все звуки. Наступала ночь и мучительное ожидание сна. Сон приходил поздно, после третьей таблетки барбамила. Зыбин советовал: примите три сразу. Глеб не соглашался, не хотел привыкать к снотворному. Думал вернуть сон. Пока не удавалось...
Утром голова была тяжелая, не поднимешь. А тут, как всегда, «служба сахара». А потом — Кармен. Какой тут сон...
Глеб лежал, прислушиваясь к голосам в коридоре. Шла пересменка. Разговаривали санитарки. Одна была ему видна — она стояла возле окна и курила, отмахивая дым в форточку.
— Полную ночь возили, и все тяжелые,— устало сказала невидимая Глебу.
— И Зина, чтоб ей икалось, не вышла. Приболела будто ?
— Приболела! Все деньги заработать хочет. Разве шутка — сутки через сутки дежурить. Старуха, а туда еще, фигуряет...
— Мне вон хватает.
— Тебя сродственники больных уважают, потому что ласковая. Тот пятерку, тот десятку.
— Будто у тебя не так! Говорят, в этом годе и врачам прибавят.
— Что ты! Достается им не меньше нашего... Одна пара «философов» исчезла. День начинался нормально.
После обеда заглянул рыжий Гриша.
— Ероцца будем ? — широко улыбнувшись, поинтересовался он. — А стрицца?
— Я, пожалуй, побреюсь, — сказал Зыбин.
— А вы, пожалуйста? — Гриша проворно раскрыл фанерный чемодан и, как иллюзионист, принялся раскладывать многочисленные предметы своего ремесла — тазики, мисочки, бритвы в брезентовом чехольчике, ножницы, бруски для правки. Услышав отказ База-нова, он обиделся вроде бы, но сказал сдержанно, спрятав обиду: — Волос у вас, извините, бритья требует, или, может, вы не доверяете мне?
— Ну что вы, Гриша, что вы, — улыбнулся Глеб.
— Между прочим, всю войну я стриг и брил одного большого генерала. Он не обижался и, знаете, даже сражения выигрывал. И еще какие сражения! Ого! Мы с ним и в Берлин вошли вместе, — Гриша победно поглядел на Базанова и, захватив тазик, направился за водой. Быстро вернулся и, намыливая подбородок Зы-бина, закончил, будто и не выходил: — И, знаете, я ни разу не порезал его, а ведь в каких условиях приходилось работать! В темноте, холоде, при бомбежках и обстрелах. У меня, представьте себе, рука очень твердая.
— А вода вот у тебя холодна, как смерть холодна, — заметил Зыбин. — Пожалел бы ты меня, Гриша, а?
— Холодна?— притворно удивился парикмахер.— Так что же? Мигом сделаем кипяток,— и он опять исчез.
— Глеб Семенович, не хандрите,— сказал Зыбин,— побрейтесь, наденьте бодрую улыбку. Это все, что мы пока можем. Мы — живы, к черту мрачные мысли!
— И как это вы обо всем догадываетесь?
— Профессионально.
— Признаешься, а вы в очерк все мои мысли вставите. Или — не дай аллах! — еще роман напишете.
— Понаблюдаю за вами и действительно за роман засяду. Розовая мечта всех газетчиков — уйти хоть разок в литературу.
— Вы меня пугаете.
— А вы нервничаете? Почему?
— Нервничаю — следовательно, существую.
— А будет ли сегодня рассказ?
— Ждете?
— Жажду.
— Теперь я буду осторожным.
— Простите, — появившийся Гриша, сияя от возбуждения, снова принялся намыливать щеки Зыбина. — Задержался я не просто, а земляка встретил. Наш — днепропетровский. Застрял, как и я, в Ташкенте, знаете, семья, проблемы. С пятым инфарктом пожаловал. Что? Он их щелкает, как орехи. А в промежутках детей делает. Торопится. Что? Я и говорю, так и надо. Пять детей — пять инфарктов... Вас не беспокоит? Беспокоит? Сейчас мы мигом сделаем, мигом направим. Между прочим, большой приток больных. Модная болезнь, а? Раньше ничего и не знали, сердечный приступ — и все. Жив — жив, не жив — значит, не жив. А теперь все эти приборы, все эти аппараты и препараты... У вас очень твердый волос, простите. К вашему волосу нужна особая бритва. Так у меня она и есть — «золинген», трофеи наших войск, знаете ли... Но дети, дети — цветы жизни! Не давайте им слишком распускаться, очень правильно это острят. Мой младшенький — сорванец, знаете ли, не в отца, нет. Жена говорит ему: не будешь меня слушаться, Ленечка, я заболею и умру. Умру — ничего себе юмор, а? Не очень она у меня и умная, да? Мальчишка выслушал и обрадовался: я, значит, буду в школе молоко бесплатно получать. Почему бесплатно? Как сирота. Какой же ты, негодяй, сирота, ведь папочка у тебя остается, и братики, и сестричка! Дала ему подзатыльник, другой, а он заявляет: детей бить нельзя, советская власть не простит вам этого... Откуда берутся такие, я вас спрашиваю? При чем тут советская власть? Ну, как?
— Замечательно, — сказал Зыбин. — Спасибо, Гришенька.
— Ничего не стоит. Я вот сейчас вас проодеколоню, так все наши женщины...
— Только моим, — поспешил предупредить Зыбин. — Возьмите в тумбочке.
— О, «шипр» — это нам известно. Это таки неплохой одеколон. С ним исключительно я работал в Днепропетровске. У меня была своя клиентура, не очень много, но хватало — всегда к Грише очередь... Ну, а вы все-таки отказываетесь броцца?
— Завтра,— сказал Глеб.
— Это как вам угодно. Можно, конечно, и завтра. У вас, между прочим, отличная палата, лучшая на отделении. И всего двое — это тоже хорошо. А то когда больных десять, один говорит: откроем форточку, а девять обязательно отказываются, ибо они мерзнут И боятся застудиться. Они всегда боятся — таких большинство, знаете. Правда, и здесь, как я помню, стояло как-то четыре кровати. А уж три — почти всегда. Будьте здоровы. Я зайду к вам завтра. Не выбрасывайте, пожалуйста, газеты: мне так нужна бумага. Всего вам хорошего...
— Так будет рассказ? — повторил Зыбин.
— Если будет бессонница, — ответил Глеб.
— Итак, утром следующего дня после приезда в Ташкент я пошел на Пушкинскую улицу к Пира-довым. И сразу же нашел их: эту фамилию и этот дом на Пушкинской знали все.
Не характерный для Ташкента тех лет низкий штакетник открывал взорам прохожих большой, странной архитектуры двухэтажный особняк, состоявший, наверное, из десятка застекленных и открытых веранд, каких-то пристроек, выпячивающихся во все стороны, как колонии полипов, крылечек, кладовочек и совсем уж непонятного назначения коробов — для комнаты слишком маленьких, для ящиков, пожалуй, слишком больших.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218
думал, к этому его обязывает должность и место работы.Ежедневно Гриша просовывал в дверь палаты голову — предзакатный солнечный диск, лучезарно улыбался и бодро задавал один и тот же вопрос:
— Броцца будем? А стрицца?..
Приход парикмахера знаменовал собой пик больничного дня. Во всяком случае, для тех, кто шел на поправку. Заканчивались процедуры, уходили лечащие врачи. Наступала «медицинская пауза», как говорил Зыбин, и «личное время», как сказал бы старшина Цацко, окажись он — не дай аллах! — в ташкентской больнице...
День, похожий на все остальные, завершался внезапным взрывом общей активности, когда ночной дежурный врач обходил палаты, спрашивая, кто как себя чувствует и на что жалуется; старшая медсестра разносила последнюю норму лекарств, и все выпрашивали снотворное и па эту ночь, и про запас, «чтоб дома было».
В десять тридцать гасили свет. Исчезали все звуки. Наступала ночь и мучительное ожидание сна. Сон приходил поздно, после третьей таблетки барбамила. Зыбин советовал: примите три сразу. Глеб не соглашался, не хотел привыкать к снотворному. Думал вернуть сон. Пока не удавалось...
Утром голова была тяжелая, не поднимешь. А тут, как всегда, «служба сахара». А потом — Кармен. Какой тут сон...
Глеб лежал, прислушиваясь к голосам в коридоре. Шла пересменка. Разговаривали санитарки. Одна была ему видна — она стояла возле окна и курила, отмахивая дым в форточку.
— Полную ночь возили, и все тяжелые,— устало сказала невидимая Глебу.
— И Зина, чтоб ей икалось, не вышла. Приболела будто ?
— Приболела! Все деньги заработать хочет. Разве шутка — сутки через сутки дежурить. Старуха, а туда еще, фигуряет...
— Мне вон хватает.
— Тебя сродственники больных уважают, потому что ласковая. Тот пятерку, тот десятку.
— Будто у тебя не так! Говорят, в этом годе и врачам прибавят.
— Что ты! Достается им не меньше нашего... Одна пара «философов» исчезла. День начинался нормально.
После обеда заглянул рыжий Гриша.
— Ероцца будем ? — широко улыбнувшись, поинтересовался он. — А стрицца?
— Я, пожалуй, побреюсь, — сказал Зыбин.
— А вы, пожалуйста? — Гриша проворно раскрыл фанерный чемодан и, как иллюзионист, принялся раскладывать многочисленные предметы своего ремесла — тазики, мисочки, бритвы в брезентовом чехольчике, ножницы, бруски для правки. Услышав отказ База-нова, он обиделся вроде бы, но сказал сдержанно, спрятав обиду: — Волос у вас, извините, бритья требует, или, может, вы не доверяете мне?
— Ну что вы, Гриша, что вы, — улыбнулся Глеб.
— Между прочим, всю войну я стриг и брил одного большого генерала. Он не обижался и, знаете, даже сражения выигрывал. И еще какие сражения! Ого! Мы с ним и в Берлин вошли вместе, — Гриша победно поглядел на Базанова и, захватив тазик, направился за водой. Быстро вернулся и, намыливая подбородок Зы-бина, закончил, будто и не выходил: — И, знаете, я ни разу не порезал его, а ведь в каких условиях приходилось работать! В темноте, холоде, при бомбежках и обстрелах. У меня, представьте себе, рука очень твердая.
— А вода вот у тебя холодна, как смерть холодна, — заметил Зыбин. — Пожалел бы ты меня, Гриша, а?
— Холодна?— притворно удивился парикмахер.— Так что же? Мигом сделаем кипяток,— и он опять исчез.
— Глеб Семенович, не хандрите,— сказал Зыбин,— побрейтесь, наденьте бодрую улыбку. Это все, что мы пока можем. Мы — живы, к черту мрачные мысли!
— И как это вы обо всем догадываетесь?
— Профессионально.
— Признаешься, а вы в очерк все мои мысли вставите. Или — не дай аллах! — еще роман напишете.
— Понаблюдаю за вами и действительно за роман засяду. Розовая мечта всех газетчиков — уйти хоть разок в литературу.
— Вы меня пугаете.
— А вы нервничаете? Почему?
— Нервничаю — следовательно, существую.
— А будет ли сегодня рассказ?
— Ждете?
— Жажду.
— Теперь я буду осторожным.
— Простите, — появившийся Гриша, сияя от возбуждения, снова принялся намыливать щеки Зыбина. — Задержался я не просто, а земляка встретил. Наш — днепропетровский. Застрял, как и я, в Ташкенте, знаете, семья, проблемы. С пятым инфарктом пожаловал. Что? Он их щелкает, как орехи. А в промежутках детей делает. Торопится. Что? Я и говорю, так и надо. Пять детей — пять инфарктов... Вас не беспокоит? Беспокоит? Сейчас мы мигом сделаем, мигом направим. Между прочим, большой приток больных. Модная болезнь, а? Раньше ничего и не знали, сердечный приступ — и все. Жив — жив, не жив — значит, не жив. А теперь все эти приборы, все эти аппараты и препараты... У вас очень твердый волос, простите. К вашему волосу нужна особая бритва. Так у меня она и есть — «золинген», трофеи наших войск, знаете ли... Но дети, дети — цветы жизни! Не давайте им слишком распускаться, очень правильно это острят. Мой младшенький — сорванец, знаете ли, не в отца, нет. Жена говорит ему: не будешь меня слушаться, Ленечка, я заболею и умру. Умру — ничего себе юмор, а? Не очень она у меня и умная, да? Мальчишка выслушал и обрадовался: я, значит, буду в школе молоко бесплатно получать. Почему бесплатно? Как сирота. Какой же ты, негодяй, сирота, ведь папочка у тебя остается, и братики, и сестричка! Дала ему подзатыльник, другой, а он заявляет: детей бить нельзя, советская власть не простит вам этого... Откуда берутся такие, я вас спрашиваю? При чем тут советская власть? Ну, как?
— Замечательно, — сказал Зыбин. — Спасибо, Гришенька.
— Ничего не стоит. Я вот сейчас вас проодеколоню, так все наши женщины...
— Только моим, — поспешил предупредить Зыбин. — Возьмите в тумбочке.
— О, «шипр» — это нам известно. Это таки неплохой одеколон. С ним исключительно я работал в Днепропетровске. У меня была своя клиентура, не очень много, но хватало — всегда к Грише очередь... Ну, а вы все-таки отказываетесь броцца?
— Завтра,— сказал Глеб.
— Это как вам угодно. Можно, конечно, и завтра. У вас, между прочим, отличная палата, лучшая на отделении. И всего двое — это тоже хорошо. А то когда больных десять, один говорит: откроем форточку, а девять обязательно отказываются, ибо они мерзнут И боятся застудиться. Они всегда боятся — таких большинство, знаете. Правда, и здесь, как я помню, стояло как-то четыре кровати. А уж три — почти всегда. Будьте здоровы. Я зайду к вам завтра. Не выбрасывайте, пожалуйста, газеты: мне так нужна бумага. Всего вам хорошего...
— Так будет рассказ? — повторил Зыбин.
— Если будет бессонница, — ответил Глеб.
— Итак, утром следующего дня после приезда в Ташкент я пошел на Пушкинскую улицу к Пира-довым. И сразу же нашел их: эту фамилию и этот дом на Пушкинской знали все.
Не характерный для Ташкента тех лет низкий штакетник открывал взорам прохожих большой, странной архитектуры двухэтажный особняк, состоявший, наверное, из десятка застекленных и открытых веранд, каких-то пристроек, выпячивающихся во все стороны, как колонии полипов, крылечек, кладовочек и совсем уж непонятного назначения коробов — для комнаты слишком маленьких, для ящиков, пожалуй, слишком больших.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218