— Что бы вы мне посоветовали? Ну как поступили бы вы на моем месте?
— Не люблю я давать житейские советы,— никудышный педагог, как тот доктор из анекдота: «Больной потел перед смертью?— Потел.— Ну, значит, лечили его правильно». Зарекся... Хочу только, чтобы ты сам подумал, не теряя времени. И выбрал стоящее дело на всю жизнь. Знаешь, что главное? Будь человеком. Не уступай подлецам. Это главное.
«Ну, вот и политчас, — подумал Глеб. — А на кой черт сдались мне его нравоучения? От коньяка он расчувствовался, что ли? А я-то при чем?»
Глеб промолчал.Полысалов понял: известное дело — мальчишки не любят нравоучений. Как объяснить ему прорвавшуюся
внезапно симпатию, стремление уберечь от ошибок, научить, защитить, обезопасить? Потому что он один, и нет уже ни Петра, ни Антона. А как он защитил их? Как оберегал и почему не уберег? Полысалов хлебнул коньяка.
— Я понял, Игорь Игнатьевич. — Базанов встал. — Разрешите идти?
Полысалов словно и не слыхал его, крутил бутылку, не отрывая задумчивого взгляда от угла комнаты, где стояли костыли с поперечинами из плексигласа. Потом сказал:
— Говорю тебе это как сыну. А сынам сказать не могу: потерял их. Двух сразу, понял?
Глеб все еще стоял. Он понял сегодняшнее состояние Полысалова, и посочувствовал, и хотел как-то успокоить его. Но ни одна нужная фраза не приходила на ум: таким тяжелым было неприкрытое отцовское горе этого сильного человека. Глеб стоял и молчал, кляня себя и не решаясь уйти.
— Ты что-то сказал? — спросил вдруг Полысалов, глядя на него в упор и словно не узнавая его.
— Нет... Вы не расстраивайтесь, Игорь Игнатьевич.
— А, ладно, — Полысалов кивнул, как показалось Базанову, рассеянно и чуть насмешливо.
— Могу быть свободным, товарищ полковник?— обиженно спросил Глеб, задетый этой интонацией, тем, что его добрый порыв остался незамеченным и неоцененным. — Я пойду тогда?
— Да, да, иди,— поспешно сказал Полысалов, наливая себе остатки коньяка...
Утром был врачебный осмотр.Главный врач госпиталя, широкоскулый майор, дольше, чем обычно, задержался возле Базанова. Его постоянный эскорт стоял вокруг навытяжку, изготовившись ответить на любой вопрос.
Майор приказал Глебу лечь и, с удовольствием глядя на широкий, цвета свежей ветчины, рубец, перерезающий живот от бедра до бедра, заметил, что развитие грануляционной ткани проходит отлично, а эпителиальный покров его тоже вполне устраивает. Он
грубо помял живот Базанова холодными, твердыми пальцами, поинтересовался, как идет лечебная физкультура и регулярно ли получает больной физиотерапевтические назначения. Распек сестру за неповоротливость и, потрепав Глеба по щеке, сказал, обращаясь ко всем сразу:
— Футболист-то! Скоро бегать будет. Зашуршав халатами, врачи ответили ему общим радостным вздохом.
— Ну, пора тебе и в самоволку,— сказал Горобец, когда обход закончился. — Мне одному скучно. Хочу развлечься в коллективе. — Он сел в ногах Базанова и завел разговор о новостях с фронта...
В начале апреля прекратилось пешеходное движение через Волгу. А восемнадцатого начался ледоход. Побежали по снежному полю узкие причудливые трещины. Появились разводья и большие полыньи, в которых чернела парящая вода. Лед торосился, льдины кружились, толкались, налезая друг на друга, крошились. Река копила силу, ждала своего часа. И вдруг, поднатужившись, стронула враз все ледовое поле от берега до берега", рванула и, сокрушая, понесла.
Советская Армия громила немцев. Гнала их под Новгородом, Старой Руссой и Невелем; сняла блокаду Ленинграда; добивала окруженных в Корсунь-Шевчен-ковском котле; очищала Правобережную Украину, Крым и Одессу; дралась в предгорьях Карпат и в Румынии. И это тоже было как широкое весеннее половодье — буйное, радостное и обнадеживающее...
По Волге плавно и величаво скользили льдины. Как вспышки выстрелов, нестерпимо ярко взблескивали на солнце их хрустальные грани. На льдинах важно расхаживали грачи, а однажды проплыло мимо госпиталя целое семейство зайчат, испуганных до столбняка, прижавшихся друг к другу, нахохлившихся и жалких. Высоко в небе стройными эскадрильями шли к северу журавлиные косяки.
Набухали живой веселой водой реки Чебоксарка и Кабулка. Дышала теплом напоенная влагой земля. Через форточку влетал в палату свежий ветерок, стойко пахнущий талой весной. Гомонили на порыжевших деревьях скворцы. На верхушке древней липы, росшей перед окнами, каркали вороны.
Газета «Красная Чувашия» публиковала оперативные сводки Верховного Главнокомандования и сообщения Информбюро, портреты чувашей — героев войны, писала о всенародном сборе денег на танки и самолеты, о начавшихся полевых работах, трудовой самоотверженности горожан и о регистрации велосипедов и скота.
Жизнь шла повсюду трудная и малознакомая. А Глеб был отгорожен от нее деревянным госпитальным забором. Ему хотелось на улицу, к реке, к наливающимся земными соками деревьям. Силы возвращались, он чувствовал, что все чаще и чаще начинает думать о себе не только в прошедшем времени, но в настоящем и даже в будущем, что, как прежде, как всегда, пробуждается в нем интерес к окружающим его людям и начинает он заражаться их радостями и горестями.
Быстрее всех Глеб подружился с Горобцом — они были одногодки. Базанову всегда нравились такие парни — сильные, дерзкие, открытые и вместе с тем доверчивые до полной незащищенности. Занятный Горобец был парень, тертый, рисковый. Историями, происшедшими с ним, которые он по поводу и без повода охотно рассказывал, увлекалась вся рота. Хирургические сестры спорили за право делать ему перевязки. Врачи считали его идеальным больным, хвастались им и всегда ставили всем в пример.
Одно было плохо — Петр Горобец совершенно не понимал и не принимал юмора. Человек, хоть раз попытавшийся даже беззлобно пошутить над ним, переставал существовать для него как личность, достойная внимания. Он ценил серьезные и дружеские отношения между настоящими мужчинами, женщин в душе немного презирал — их постоянное внимание испортило его, — считал, что «все они одним йодом мазаны», и жег доверчивые сердца.
У него было тяжелое полостное ранение. А кроме того, носил Горобец в своем огромном теле семь осколков от разорвавшейся под ногами мины: «полкило железа — верняк», как любил повторять он, и среди них один, гуляющий где-то возле самого сердца. Базанов услыхал — поразился. Думал, здоровяк, дуб-человек, поэтому и оптимист, а оказывается, ходит Петя по ни-
точке, каждую минуту сорваться может. И все равно: била в нем молодая жизнь безудержно, и ничто и никто не мог остановить ярую жажду деятельности, которая буквально захлестывала Горобца. Он раздобыл где-то короткую ему шинель и разбитые сапоги и чуть не каждый вечер уходил в самоволку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218