В вестибюле было полным-полно народа. Все гомонили, перемещались с места на место, толпились группками, курили и смеялись, разговаривали по телефонам. Слева в холле торговали книгами и билетами на вечерние киносеансы; справа за низкими столиками сидели шахматисты с окостеневшими от раздумий лицами. Рядом гремел большеэкранный телевизор. Перед ним в удобных креслах малочисленные зрители. Каждый второй встречный раскланивался с Зыбиным, жал ему руку, некоторые обнимали, хлопали по плечу.
— Ну, популярность, — заметил Глеб. — Не ожидал.
— Издеваешься? А я, между прочим, тридцать лет в газет.
— Гордыня погубит тебя, Андрей сын Петров.
— Ладно, ладно! Идем, покажу тебе нашу хату. Они прошли мимо кафетерия. В низких мягких креслах и на высоких, суживающихся кверху табуретках у стойки сидели в основном молодые представители журналистики; густо пахло молотым кофе; над головами недвижно висело спрессовавшееся табачное облако. Зыбин увлек Базанова вниз, в пивной бар. Здесь и яблоку негде было упасть и стоял галдеж, как возле билетных железнодорожных касс в самый разгар курортного сезона.
— Хочешь пива без очереди? - спросил Зыбин.
— Ты пьешь пиво?
— Нет.
— И я нет.
— А водку?
— Только коньяк, и то в лечебных дозах.
— Бережешь сердчишко-то, страхуешься?
— Страхуюсь: у меня и так перегрузок хватает.
— Понимаю. Не то что у вас, в столицах, думаешь?
Вы, мол, только по асфальту и передвигаетесь. Презираешь ? А на асфальте, между прочим, и поскользнуться проще. Ладно, идем в харчевню. Покормлю тебя, как положено, — добрей станешь.
Они прошли узким коридором мимо кухни, мимо еще одной большой стойки, за которой плавно передвигалась брюнетка с матово-оливковым лицом. За ее спиной на полках красовались бутылки с яркими наклейками, коньяки и водки в экспортном исполнении, банки с соками, блоки сигарет. Покрытая толстым стеклом полированная поверхность стойки отражала все это цветное великолепие и желтые точки цилиндрических светильников, спускавшихся на разноцветных шнурах. Под плафонами торчали три головы завсегдатаев, мешающих брюнетке работать. Однако действовала она четко, споро, привычно, не поднимая глаз.
— Как жизнь, Маша? — спросил Зыбин на ходу.
— Лучше всех, Андрей Петрович! — бойко ответила девушка. Она широко улыбнулась, и лицо ее стало сразу милым и простыл!.
— Ты куришь? — спросил Зыбин Глеба.
— Нет, бросил с момента нашего с тобой ташкент-•ского расставания.
— Ну, ты мужик! Стойкий! С тебя портреты писать. Или романы! Напишешь — не поверят.
— Напиши хорошо — поверят. Но ты разве напишешь? Все собираешься!
Они сели за пустой столик в дальнем углу.
— Немало прошло с тех пор, как мы встретились под кровлей доктора Воловика. Как он там? Видел ты его? К тебе не собирается?
— Как только построят больницу у нас в Солнечном, может быть, и переедет. Есть договоренность.
— А газета у вас не предвидится?
— А ты бы махнул?
— На годик. Поставил бы тебе это дело на высшем уровне, кадры подготовил и удрал.
— Будет город, будет и газета. Пока что мы стенгазетами и радио обходимся.
Подошла официантка. Принесла кувшин с какой-то красноватой жидкостью, на хлебнице — пышные, в муке, калачики. Спросила:
— Как всегда, Андрей Петрович?
— Нет уж, Ниночка. Сегодня я встретил друга, и мы гуляем. Так Что проявляйте инициативу.
— А что тут выдумывать, — флегматично сказала официантка. — Семужка, ассорти вот мясное, салатик. И мясо по-суворовски. Мясо у нас сегодня исключительно прекрасное, Андрей Петрович. Я мигом.
— Мы не торопимся, и вы не рвитесь, Ниночка. — Зыбин посмотрел вокруг, потом на Базанова и спросил : — Ну что, пустынник, потряс я тебя нашим домом?
— Дом прекрасный: суета сует и всяческая суета... Меня другое поражает. На столе у замминистра — пусто, ни папки, ни бумажки на нем. Телефоны, телетайпы, телевизоры, машинки всякие. И субординация железная.
— Жизнь меняется, летит вперед, новое развивается. — Зыбин поднял бровь. — Вот в чем суть.
— Понятно. Революционный размах и деловитость. Помнишь, было такое понятие: русский размах — американская деловитость. Теперь мы говорим так: русский размах, русская деловитость — и это здорово! Жаль только, деловитость иногда человечность подменяет. Все такие деловые, деловые — ах! А на остальные чувства просто времени нет.
— Ты о ком-то конкретно?
— Я не люблю обобщений. — Посмеялись, и Глеб сказал: — Нарушим традицию: давай ты рассказывай, а я помолчу.
— Что уж... Я секретарь могучей газеты, повторяю. Веду более или менее размеренную жизнь. Командировки крайне редки. Ходят слухи о повышении — не скрою, и я слыхал. Вроде бы решен вопрос о новой газете.
— И ты шефом?
— Скорей всего первым замом.
— То-то, я смотрю, все тебе, точно генерал-губернатору, кланяются.
— Слаб человечек, Глебушка. И борют мя страсти мнози... Но, скажу честно, поманишь к себе на стройку — вырвусь, брошу здесь все и уеду.
— Ваше желание учтем. Ну, за встречу! — Они чокнулись, отпили по глотку коньяка. Оглядев стол, уставленный закусками, Глеб сказал: — А кормят вас отлично, братья-журналисты. После таких деликатесов языки, как я полагаю, сами собой развязываются, а?
— Хитер ты, Базанов, и я хитер. Поэтому и затащил тебя сюда. То-то! Ну, рассказывай, теперь твоя очередь.
— Дай хоть поесть минут десять спокойно.
— Быстро есть вредно, — парировал Зыбин. — Ты жуй не торопясь и рассказывай не торопясь.
— Да уж и не знаю начать с чего. Столько произошло за это время. Я и представления не имел, как сложно город строить. Их веками строили, а тут сроки сумасшедшие, да и не только в городе дело. Главное — строительство золотодобывающего комбината. Тысячи проблем — технических, производственных, человеческих, а я — геолог вчерашний, ни бельмеса во всем этом. Кинули меня в воду — и плыть не плыву, и тонуть не тону, несет меня, крутит-вертит, пока выгребать не начал. Наглотался, конечно, водички горько-соленой, но, как вы пишете, вышел из всех испытаний окрепшим и опыта кое-какого поднабрался.
— Ну а шеф твой — начальник строительства — что за человек? Как живете-работаете? Мирно? Схватываетесь?
— Пока нет. Поиски разведчиков.
— Но в чем проблемы?
— В двух словах не объяснишь. Придется танцевать от печки, ничего с тобой не поделаешь, Андрей: профессионально вытаскиваешь меня на разговор.
— Глеб, ты стал занудой. Мне жаль этого Богина.
— Не нуждается он в твоей жалости.
Глеб достал из портфеля большой черный пакет, оттуда несколько фотографий, протянул их Зыбину. На одной была изображена голая степь с цепью гололобых холмов по горизонту, с юртой и верблюдом на переднем плане; на другой — то же место, балки, люди, какие-то ящики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218