Зыбин решительно открыл блокнот и принялся за расшифровку своей стенограммы рассказа Базанова. Когда он закончил, Глеб и его заместитель говорили уже об обычном, на понятном русском языке: о шофере Сенькине, секретарше Ниночке, старшем бурмастере корейце Ли, который наконец забурился «правильно» и план стал давать с небольшим даже перевыполнением, но по-прежнему не может разобраться в шекспировских страстях, разрывающих треугольник: дизелист — лаборантка — помощник бурового мастера. Посмеялись: любовь зла.
— А что, стоящий у вас начальник? — задал провокационный вопрос Зыбин.
— Отдыхать с ним хорошо, работать плохо, — ответил Сеня. Подхалимаж не был ему свойствен. И пояснил: — Себя загнал и нас всех загнать хочет. Требовательный на лишнюю копейку. И кто его этому научил?
— Помолчи, — сказал Глеб. — Не видишь, у него перо приготовлено, а ты меня поносишь.
— Я думаю, культ личности на него большое влияние оказал. Запишите,— сказал Сеня не то шутя, не то серьезно. — Он — порождение этого культа.
В палату заглянул рыжий Гриша.
— Броцца будем? — как всегда лучезарно улыбаясь, спросил он.— А стрицца?
Больничный день шел обычным порядком...
— Итак, производственная ваша деятельность мне в общих чертах известна,— сказал Зыбин после врачебного осмотра, когда они с Глебом остались одни. — А вот сюда, — он показал на сердце, — вы меня не пускаете. Я даже не знаю, женаты ли вы, есть ли у вас семья ?
— А это важно?
— Для романа, не для меня.
— У вас совсем нет воображения. Так в литературу не въедешь, Андрей Петрович. И не люблю я говорить о личном. Семьи у меня нет, а жена была. Нет, мы не разошлись, никто никого не бросил. Она умерла. Очень рано. Погибла. И давайте закроем наши блокноты.
— Ведь все равно будете вспоминать все, переживать в одиночку.
— Эмоции сужают сосуды, как говорит Воловик. Я не буду вспоминать, Андрей Петрович, я постараюсь не думать об этом.
— Простите меня.
— Прощаю. Сила воли у инфарктника должна быть в десять раз больше, чем у всякого другого человека. Вот вам афоризм — запишите, дружище.
— Не торопитесь, Глеб Семенович, вы хотите обогнать даже свой график, который, между прочим, никто не утверждал. Три ступеньки в день. Делайте выдох — пошли. Раз, два — приставили ногу. Вздохните. Не надо так глубоко. Вы же не ныряете, нормальный вдох. Раз, два, три — стоп! Не надо четвертую ступень-
ку, не надо. Спускайтесь. Да, на выдохе. Все движения на выдохе.
— Давайте повторим, доктор.
— Первый раз вижу такого больного. Вы — нахал и враг себе, Базанов.
— Я себе не враг, но у меня нет времени.
— Вы не уйдете отсюда, пока я не скомандую... И... и вам ничто и никто не поможет. Послушайте, что я скажу. Много лет назад друзья подарили мне старинный и дорогой чайный сервиз. Голубой такой, знаете, с золотом. И надо же приключиться — в первый же торжественный вечер я отбил у одной чашки ручку. Неловко повернулся на радостях — бац! - и напрочь ручка. Не в том дело: ручку я приклеил, конечно. Но чашка с изъяном. Поставил ее в самый угол буфета и стал пользоваться другими пятью: не так часто устраивал я массовые чаепития, народ собирается — ему рюмки нужны главным образом. Так что я хотел вам сказать? От сервиза одни воспоминания, а та, поломанная чашка стоит на прежнем месте. Вы меня поняли, надеюсь, Базанов?
— Еще бы, Лев Михайлович. Но философия вашей замечательной притчи мне не подходит.
— Почему же философия моей притчи вам не подходит?
— Я не хочу пылиться на дальней полке, доктор. Согласитесь, это не так уж и интересно, и простите за невольно возникший по вашей вине банальный образ. Наш общий друг Зыбин стал бы презирать меня за такое сравнение. Пусть оно останется между нами...
На графике-календаре зачеркнут еще один день. Закончены все уготованные врачами процедуры, приняты лекарства и трехразовое питание. Завершил обход заступивший на ночное дежурство врач. Прибрались нянечки. Старшая медсестра готовит лечебные карточки больных к утреннему обходу. Угомонились ходячие. Выключен свет. Тишина. Кажется, полное беззвучие.
Спать хочется, а сон не идет. Приняты три таблетки: пипольфен, барбамил, снова пипольфен, но сна нет.
Голова ясная, сердце ведет себя пристойно — не частит, не давит, не болит, — а не спится.
Зыбин спит, счастливец. Хорошо, не храпит: была бы мука. Утомился, бедняга,— опять разговоры, опять записи. Ему проще: вернется в свою газету, которую без конца ругает и без которой и дня не проживет, наверное. Геологу-поисковику труднее: всю жизнь ездил пешком, климата не выбирал и маршрутов — тоже. Удастся ли удержаться на прежнем уровне, не стать обузой для товарищей? Или сразу после выписки начать искать кабинетную должность: к восьми — на работу, с двенадцати до часу — обеденный перерыв, в пять — домой? Накануне выходного вечерком у приятеля преферанс по малой. В воскресенье — заслуженный отдых, дозволенные развлечения, без излишеств. «Всего-то радости — одна косорыловка», как любит повторять Зыбин. Размеренная жизнь. Новая жизнь. Будут и новые привычки. Заслуженному землепроходцу дадут комнату, может, и квартиру. Обязаны по закону: бродяга, проработавший в геологоразведке определенное время, имеет право на жилье в городе. Но как скучно и душно будет в этой квартире, из которой уже не уйдешь в поле, не пойдешь в интересный и перспективный маршрут...
Добрые друзья-геологи, прокаленные солнцем, просоленные водой далеких колодцев, пропыленные лёссовой пылью степей, станут все реже появляться в его доме; будут охотно гонять чаи, чтобы не провоцировать хозяина на выпивку; вести никчемушные разговоры, чтобы не раздражать его спорами; не касаться больных геологических проблем, которых становится с каждым годом, увы, все больше и больше, потому что знания наши становятся все обширнее и все глубже и глубже лезем мы в землю...
Осесть в Ташкенте? Здесь Ануш, Сильва Нерсесов-на, Рахимов, старый Тиша — столько добрых друзей, которые помогли ему стать тем, кем он стал. Они будут рады, если он осядет в Ташкенте, заведет семью. Мать Ануш и Тишабай-ата мечтают понянчить его, базанов-ского, сына или дочь. При каждой встрече разговоры лишь об этом. «Увижу ли внука, дождусь ли солнечного дня?» — повторяет старик. Не сдается, все прыгает на одной ноге, как перепелка, которую приручил от
одиночества, а вот глаза сдают, и нет силы прогнать его к врачу, положить в клинику на исследование. «Хоп, хоп, исделам», — обещает он при каждой редкой встрече и каждый раз находит какие-нибудь отговорки, оттяжки: вот урюк отцветет, вот дувал другу отремонтирую, вот зима настанет...
Зыбин о книге мечтает. Тишабай-ака — о внуке. А как радовалась Марина, подруга Аси, когда ее именем назвали какую-то паршивую колючку, открытую ею на Памире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218