— Приволокли его к минометчикам. Там и НП, и огневые. Палят «катюши» со страшной силой. Связь наладили, докладываем их командиру, майору: пленный с нами, документы. А майор в запарке: «Нечего с ним чикаться, некогда мне. Ты взял, ты и гони его в тыл». А нас двое, я и Курков — солдат из колхозничков. Сидим у телефона, и немец с нами. Тут полковник на «виллисе» проезжает. «Докладывай, сержант, что за пленный, откуда?» Достал военный разговорник, стал немцу вопросы задавать. Полковник обрадовался: «Допрашивай его тут, при мне». А офицер молчит, губы в полоску и ногой дергает. Нога-то его и выдала, вижу — боится. Говорю: «Полковник приказал расстрелять тебя, если не будешь давать показаний». — «Стреляйте!» — кричит, а сам от страха на землю садится. Ну и раскололся, все без утайки выложил — какая часть, кто командир, где собираются прорываться. Они тогда под Витебском из окружения выходили. Посадил его полковник на «виллис», меня вместе с ним, и поехали мы прямо в штаб армии. Там покормили, выпить мне дали и сутки отдыха. Кино еще смотрел. А потом догонял своих на попутных, еле нашел. Вот и вся история.
— А как брали его, расскажи.
— В другой раз, Петя.
— Можно и в другой, ты сегодня именинник — тебе и решать. Почему бы нам с тобой в город не попроситься? А? Не пустят? Да ты что?! Орден дали и не пустят? Не смеши. Клистирным этим трубкам Боевого Красного Знамени и вовек не видать! Идем, попросимся. И я при тебе как сопровождающий. Айда, Глебка!
Но ведь не пустили. И разговаривать не стали. Не помогли ни уговоры, ни шум, что поднял Горобец, ни ссылки на орден. Главный врач отказал. Он был как скала — этот усталый пожилой майор медицинской службы. Не помог им и начальник госпиталя. Забыв, что он был инициатором этого похода по начальству, Горобец сказал уверенно и самолюбиво:
— Самоволка. Самоволка — верняк. И унижаться не надо было. Тоже мне! Разве они могут понять фронтовика!..
— Ну, будь!
— Ваше здоровье, товарищ гвардии полковник.
— Меня зовут Игорь Игнатьевич.
— Ясно!
— Так и зови.
— Есть!
— Не получается у нас разговор, Глеб. А жаль. Они сидели в маленькой комнате, куда влезли лишь кровать, тумбочка и стул. Возле окна стояли костыли с поперечинами из плексигласа.
Полковник отодвинул тумбочку из угла к двери, колени Глеба упирались в нее, сидеть было неудобно. Глеб видел шрам летчика вблизи,— он был страшен, словно зацепили крючком за скулу и дернули.
— Красиво? — перехватив его взгляд, летчик провел рукой по шее. — Старый. Меня еще в Испании отметили.
— Вы и там были?
— На мне, Глеб, историю наших вооруженных сил изучать можно. Не думай, что хвастаюсь, — я старый пень, мне кокетничать нечего.
Летчик был крепкий, неторопливый и уверенный в себе. От него исходила какая-то спокойная сила. Наверное, все люди кажутся рядом с ним маленькими и несмышлеными. Во всяком случае Глеб чувствовал себя именно так. И будто не было у него трех лет войны, колючей проволоки в Дорогобуже, не переживал он все то, что пережил, и не прошел через все то, что прошел. Вчерашний десятиклассник сидел в крохотной комнатушке перед директором школы, упираясь коленями в стенку тумбочки.
Они выпили по пластмассовому стаканчику коньяка. Теплый комок обжег рот, покатился вниз и остановился, согревая грудь.
— Привык пить? — спросил летчик. — А куришь? Все правильно. Повзрослел, дома и не узнают. Дома для отца-матери ты — пацан, на всю жизнь мальчишка в коротких штанах, верно?
— Не знаю.
— Верно.
Чем-то нравился Полысалову этот сержант. Его по-юношески чистое лицо с мягкими, еще размытыми чертами, чуть припухлые губы, добрые серые глаза. И то, что награжден парень орденом, и был тяжело ранен, и то, что угадывалась в нем независимость и ершистость, которую, как еж иголки, он готов был показать в любой момент.
— Письма из дому получаешь? Ты откуда?
Базанов ответил, что родился и вырос в Ленинграде, окончил школу и сразу же пошел на фронт добровольцем. Отец умер до войны, был строителем, упал с лесов и разбился. Старший брат служил действительную на границе и пропал без вести. Остались мать и бабка, они не эвакуировались из Питера, и он не знает, что с ними. Знает только, что их дом разбомбило, об этом сообщила одноклассница, живущая неподалеку. Потом была блокада. Да и он все ездил — после каждого ранения новая часть, новый фронт, новый адрес, — разве можно дождаться ответного письма? Жива ли мать? — ведь столько ленинградцев умерло от голода. Думал однажды, что пошлют на Ленинградский фронт, — не получилось: послали под Старую Руссу — близко, а домой не заглянешь.
— Да, Ленинград, Ленинград, — задумчиво вздохнул Полысалов. — Прекрасный город. Служил там — под Лугой. Каждое воскресенье ездили. Какой город! — Он помолчал и снова достал бутылку. Налил стаканчик себе, на донышке — Базанову, сказал: — Не думай, что жалею, — остерегайся. Заживет пузо — наверстаешь! У тебя все впереди. И я вот, видишь,— жив. И жить буду.— Он выпил коньяк залпом, одним глотком, налил себе еще. Острый кадык дернулся вниз-вверх, в горле булькнуло.
По молчаливому согласию о войне они больше не говорили. А говорили о всякой разности: мирных днях сорок первого, об охоте и рыбалке, о волейболе и плавании, которыми увлекался Глеб, о Черном море, где прошли юношеские годы Полысалова. Исчезла скованность первых минут, как-то стерлось различие и в возрасте, и в воинском звании, непроизвольное желание в ответ на каждый вопрос вскочить, вытянуться, откозырять. Полковник сумел незаметно помочь Базанову забыть, где он находится, с кем говорит, и почувство-
вать себя вновь веселым пареньком с Васильевского острова, каким он был, кажется, еще совсем недавно.
— А скажи, Глеб, что ты дальше-то думаешь делать? — спросил вдруг Полысалов.
— Как дальше? — вопрос застал Базанова врасплох. — Выпишут, за меня командование подумает. — Он хохотнул, но летчик не поддержал его, даже не улыбнулся, и он замолчал.
— В армию пойдешь, ну дослужишь до конца войны... В кадрах, конечно, не думаешь остаться? Козырял овка тебе не нравится, так? Значит, в один прекрасный день сменишь гимнастерку на пиджачок, сапоги — на ботинки с галошами и пойдешь один по дороге новой жизни. Специальности у тебя нет, делать что умеешь? Алгебраические задачки решать, да и те, наверное, подзабыл? Топор в руках не держал, за станком не стоял, что такое мастерок и знать не знаешь, — куда подашься? Кормить бесплатно тебя некому, и твоя совесть, уверен, этого не допустит. Так что же, База-нов?
— Признаться, не думал, Игорь Игнатьевич.
— А ты подумай. Придется подумать, может быть раньше, чем полагаешь.
— Почему так?
Полысалов хотел было сказать, что после тяжелого ранения Базанова могут признать негодным к службе в армии, но решил зря не волновать его и промолчал, пожав плечами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218