Но вокруг по-прежнему было тихо и мертво. Обессилев, Глеб опустил Бирюка, прижал ухо к его груди. Сердце билось. Он слабо дьппал еще, но снег уже не таял на его лице.
— Подожди, Бирюк, подожди, — приговаривал Глеб, стараясь найти какие-то другие, ободряющие и его и себя слова и вспомнив вдруг, что он даже не знает, как зовут раненого. — Немного осталось, подожди, пожалуйста.
Тоскливо оглянувшись, он заметил несколько странных холмиков. Это были трупы наших солдат, заметенные снегом. Базанов двинулся от одного к другому и вдруг, увидев дерево, узнал это место. Словно сразу посветлело вокруг: траншеи были неподалеку, это одинокое дерево он приметил еще перед атакой, оно торчало метрах в ста от окопа. «Теперь только не получить бы от своих девять грамм свинца», — подумал Глеб и снова пополз, волоча Бирюка на шинели.
— Стой! Кто идет?! - окликнули его из боевого охранения.
— Свои. Я — Базанов, ребята, — тихо отозвался Глеб. Силы совсем оставили его...
Почему он вспомнил об этом, лежа без сна на старой кровати в окраинном чебоксарском домике?
Как и тогда, сейчас у Глеба было ощущение, что идет он неизвестно куда, не разбирая дороги, по печальной, мертвой земле, что потеряны все ориентиры и метельная снежная пелена застлала все вокруг до самых глаз.
Жестокий грипп свалил Базанова. Всю войну не простужался, не болел, а вот-нате: не успел стать гражданским человеком, отпустил нервишки, простыл — и сразу высокая температура, бредовое состояние. Госпитальную койку сменил на угол за ситцевой занавеской. И опять посторонние люди должны ухаживать за ним. Глеб чувствовал себя слабым и беспомощным. И еще больше страдал от этого...
Утром Глеб заставил себя встать и, потея от слабости, чихая и кашляя, поплелся на работу. Сердобольные женщины немедля стали гнать его домой. Иннокентий Федосеевич милостиво санкционировал это не совсем законное мероприятие (когда еще удастся вызвать врача и оформить бюллетень?), заявив, что бухгалтерия вполне обойдется своими силами, как обходилась и прежде, пока Базанов воевал. Глеб вспылил: благодеяния ему не нужны! Демонстративно занял свое место и разложил опостылевшие таблицы. В бухгалтерии воцарилась осуждающая тишина.
Было душно, муторно. Цифры плыли перед глазами, как утки по озеру, превращаясь в жирные двойки и сливаясь. Сетка таблицы, увеличиваясь, напльшала тюремной решеткой. С трудом досидел он до конца рабочего дня. На улице, под моросящим дождем, стало немного легче. Возле первого оврага догнал его главбух, сказал глухо, с несвойственной ему извиняющейся интонацией:
— Простите старика, весь день себя ругаю. Провожу, разрешите? Обопритесь, я крепкий — на Волге вырос.
Всю долгую дорогу говорил о чем-то. Привел Базанова в дом, помог раздеться, уложил в кровать, ужаснулся, увидев фиолетовый шрам па животе. Внезапно исчез, но вскоре появился с двумя баночками и холщовым мешочком, приготовил чай, заваренный круто па каких-то гранах. Глеба знобило, он никак не мог согреться. Напоив его густым и горьким отваром, Иннокентий Федосеевич достал из кармана шерстяные носки, насыпал в них принесенную с собой сухую горчицу, надел на ноги Базанова, удовлетворенно заметил:
— Пропотеете как следует быть, а назавтра хворь снимет. Но лежите, лежите, не думайте ни О чем, постарайтесь уснуть. Я посижу пока. — Это прозвучало полувопросительно, Глеб кивнул, и старик добавил: - Конечно, посижу, пока Марья не вернется.
Вскоре Глеб заснул. Он спал и просыпался, с трудом соображая, где находится. Казалось: в душной бане, на полке, лежит на теплых соленых волнах, а с неба падает раскаленный мелкий песок; казалось, вытащили его из воды, бережно и туго перевязывают прохладными свежими бинтами. Ярко светила керосиновая лампа на столе. А рядом большая лысая голова, точно глобус...
Утром Глеб спросил у Марии Михайловны: долго ли пришлось возиться с ним Иннокентию Федосееви-чу, кажется, допоздна пробыл он здесь?
— Что ты! Всю ночь до петухов! — певуче ответила хозяйка, поводя черными, как переспелая вишня, глазами . — И рубаху на тебе менял, и на горшок садил. Меня и не подпускал: застыдится, мол, парень и ты не санитарка. Ни в какую! Озлобился человек нонче, а раньше? Золотой был, добряк из добряков, прямо не
от мира всего...Эх, Глеба, Глеба, встретил бы ты его два-три года назад! Он ведь отец Мити, мужа моего. Не намного сынка, видно, и переживет. Рак у него, Глеба, в легких. Резали, да толку: как открыли, так и закрыли — заражено все. Денечки считаные.
— А он знает?
— Как не знать?! До белого колена дошел — чувствует. Поэтому и озлился на весь ясный свет. Сердце крепкое, оно и держит. Другой кто помер бы давно, а этот тянет, работает еще. Только нельзя нынче на всех людей лютиться: война, горе к каждому и так со всех сторон лезет...
Мария Михайловна поила его чаем и киселями из своих ягод, приставала с разговорами и расспросами, жаловалась на вдовью долю. Прибегал из школы сияющий, рыженький, точно сыроежка, Юрка — совсем непохожий па мать и тоже требовал рассказов про войну, заставлял рисовать самолеты и танки. Заглянул как-то Зайцев, второй квартирант, работавший фотографом на базаре. Представился художником, предложил стопку водки. Тронутый общей заботой, Глеб рассказывал, охотно отвечал на вопросы, рисовал для Юрки танки, истребители, пушки. А сам все думал о том, что же ему предпринять.
Хорошо было Глебу днем, когда дом пустел и он оставался один, если не считать ленивой кошки Мурки, которая целыми сутками валялась, разбросавшись, в самых неподходящих местах. Глеб слушал звуки. Дом был полон ими: тикали ходики, шуршали сверчки за обоями у печки, вздыхали вымытые до бесцветия половицы, сухая яблоневая ветка царапалась в окно, иногда раздавались громкие голоса в переулке, отставший кусок железа на крыше гнулся под ветром и стучал о трубу.
Глеб не знал, что ему делать дальше, и не мог ничего придумать...
Однажды утром, когда Мария Михайловна, имевшая отгул за несколько ночных дежурств, затеяла по обыкновению приборку, которой была готова заниматься каждую минуту, Глеб спросил, почему не приходит Иннокентий Федосеевич.
— После гибели Мити не больно-то он меня и жалует. — Хозяйка невесело усмехнулась. — Считает, и я жить без мужа не должна, на внука — внимания ноль. Встретимся, губы раскатает и идет, не поздоровается ничуть. И на порог мой ни ногой — хоть в лоб расшиби!
— Да за что так?
— Виновата в том, что молода! Что ему доказывать? Бог с тобой, думаю. У тебя свои заботы, у меня — свои, Юрка вон — о нем главное внимание, человеком вырастить. А сама что? Думаю о себе в пустой постели: у мужа жила, как Христос за пазухой, все было, а только сказать если откровенно, что такое любовь, по совести говоря, и понять не успела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218
— Подожди, Бирюк, подожди, — приговаривал Глеб, стараясь найти какие-то другие, ободряющие и его и себя слова и вспомнив вдруг, что он даже не знает, как зовут раненого. — Немного осталось, подожди, пожалуйста.
Тоскливо оглянувшись, он заметил несколько странных холмиков. Это были трупы наших солдат, заметенные снегом. Базанов двинулся от одного к другому и вдруг, увидев дерево, узнал это место. Словно сразу посветлело вокруг: траншеи были неподалеку, это одинокое дерево он приметил еще перед атакой, оно торчало метрах в ста от окопа. «Теперь только не получить бы от своих девять грамм свинца», — подумал Глеб и снова пополз, волоча Бирюка на шинели.
— Стой! Кто идет?! - окликнули его из боевого охранения.
— Свои. Я — Базанов, ребята, — тихо отозвался Глеб. Силы совсем оставили его...
Почему он вспомнил об этом, лежа без сна на старой кровати в окраинном чебоксарском домике?
Как и тогда, сейчас у Глеба было ощущение, что идет он неизвестно куда, не разбирая дороги, по печальной, мертвой земле, что потеряны все ориентиры и метельная снежная пелена застлала все вокруг до самых глаз.
Жестокий грипп свалил Базанова. Всю войну не простужался, не болел, а вот-нате: не успел стать гражданским человеком, отпустил нервишки, простыл — и сразу высокая температура, бредовое состояние. Госпитальную койку сменил на угол за ситцевой занавеской. И опять посторонние люди должны ухаживать за ним. Глеб чувствовал себя слабым и беспомощным. И еще больше страдал от этого...
Утром Глеб заставил себя встать и, потея от слабости, чихая и кашляя, поплелся на работу. Сердобольные женщины немедля стали гнать его домой. Иннокентий Федосеевич милостиво санкционировал это не совсем законное мероприятие (когда еще удастся вызвать врача и оформить бюллетень?), заявив, что бухгалтерия вполне обойдется своими силами, как обходилась и прежде, пока Базанов воевал. Глеб вспылил: благодеяния ему не нужны! Демонстративно занял свое место и разложил опостылевшие таблицы. В бухгалтерии воцарилась осуждающая тишина.
Было душно, муторно. Цифры плыли перед глазами, как утки по озеру, превращаясь в жирные двойки и сливаясь. Сетка таблицы, увеличиваясь, напльшала тюремной решеткой. С трудом досидел он до конца рабочего дня. На улице, под моросящим дождем, стало немного легче. Возле первого оврага догнал его главбух, сказал глухо, с несвойственной ему извиняющейся интонацией:
— Простите старика, весь день себя ругаю. Провожу, разрешите? Обопритесь, я крепкий — на Волге вырос.
Всю долгую дорогу говорил о чем-то. Привел Базанова в дом, помог раздеться, уложил в кровать, ужаснулся, увидев фиолетовый шрам па животе. Внезапно исчез, но вскоре появился с двумя баночками и холщовым мешочком, приготовил чай, заваренный круто па каких-то гранах. Глеба знобило, он никак не мог согреться. Напоив его густым и горьким отваром, Иннокентий Федосеевич достал из кармана шерстяные носки, насыпал в них принесенную с собой сухую горчицу, надел на ноги Базанова, удовлетворенно заметил:
— Пропотеете как следует быть, а назавтра хворь снимет. Но лежите, лежите, не думайте ни О чем, постарайтесь уснуть. Я посижу пока. — Это прозвучало полувопросительно, Глеб кивнул, и старик добавил: - Конечно, посижу, пока Марья не вернется.
Вскоре Глеб заснул. Он спал и просыпался, с трудом соображая, где находится. Казалось: в душной бане, на полке, лежит на теплых соленых волнах, а с неба падает раскаленный мелкий песок; казалось, вытащили его из воды, бережно и туго перевязывают прохладными свежими бинтами. Ярко светила керосиновая лампа на столе. А рядом большая лысая голова, точно глобус...
Утром Глеб спросил у Марии Михайловны: долго ли пришлось возиться с ним Иннокентию Федосееви-чу, кажется, допоздна пробыл он здесь?
— Что ты! Всю ночь до петухов! — певуче ответила хозяйка, поводя черными, как переспелая вишня, глазами . — И рубаху на тебе менял, и на горшок садил. Меня и не подпускал: застыдится, мол, парень и ты не санитарка. Ни в какую! Озлобился человек нонче, а раньше? Золотой был, добряк из добряков, прямо не
от мира всего...Эх, Глеба, Глеба, встретил бы ты его два-три года назад! Он ведь отец Мити, мужа моего. Не намного сынка, видно, и переживет. Рак у него, Глеба, в легких. Резали, да толку: как открыли, так и закрыли — заражено все. Денечки считаные.
— А он знает?
— Как не знать?! До белого колена дошел — чувствует. Поэтому и озлился на весь ясный свет. Сердце крепкое, оно и держит. Другой кто помер бы давно, а этот тянет, работает еще. Только нельзя нынче на всех людей лютиться: война, горе к каждому и так со всех сторон лезет...
Мария Михайловна поила его чаем и киселями из своих ягод, приставала с разговорами и расспросами, жаловалась на вдовью долю. Прибегал из школы сияющий, рыженький, точно сыроежка, Юрка — совсем непохожий па мать и тоже требовал рассказов про войну, заставлял рисовать самолеты и танки. Заглянул как-то Зайцев, второй квартирант, работавший фотографом на базаре. Представился художником, предложил стопку водки. Тронутый общей заботой, Глеб рассказывал, охотно отвечал на вопросы, рисовал для Юрки танки, истребители, пушки. А сам все думал о том, что же ему предпринять.
Хорошо было Глебу днем, когда дом пустел и он оставался один, если не считать ленивой кошки Мурки, которая целыми сутками валялась, разбросавшись, в самых неподходящих местах. Глеб слушал звуки. Дом был полон ими: тикали ходики, шуршали сверчки за обоями у печки, вздыхали вымытые до бесцветия половицы, сухая яблоневая ветка царапалась в окно, иногда раздавались громкие голоса в переулке, отставший кусок железа на крыше гнулся под ветром и стучал о трубу.
Глеб не знал, что ему делать дальше, и не мог ничего придумать...
Однажды утром, когда Мария Михайловна, имевшая отгул за несколько ночных дежурств, затеяла по обыкновению приборку, которой была готова заниматься каждую минуту, Глеб спросил, почему не приходит Иннокентий Федосеевич.
— После гибели Мити не больно-то он меня и жалует. — Хозяйка невесело усмехнулась. — Считает, и я жить без мужа не должна, на внука — внимания ноль. Встретимся, губы раскатает и идет, не поздоровается ничуть. И на порог мой ни ногой — хоть в лоб расшиби!
— Да за что так?
— Виновата в том, что молода! Что ему доказывать? Бог с тобой, думаю. У тебя свои заботы, у меня — свои, Юрка вон — о нем главное внимание, человеком вырастить. А сама что? Думаю о себе в пустой постели: у мужа жила, как Христос за пазухой, все было, а только сказать если откровенно, что такое любовь, по совести говоря, и понять не успела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218