В тот день снова шел мелкий дождь. Водяная пыль висела в воздухе, собиралась капельками на ветвях деревьев, расквашивала лёссовую пыль под ногами, стушевывала окрестности. И хотя было тепло, город казался мне, как и в день приезда, унылым, маленьким и однообразным.
Открыв калитку, косо висевшую на одной петле, я вошел во двор и направился через сад к дому. Никто не встретился на пути, и только у самой входной двери,под козырьком, навстречу мне поднялась огромная бульдожиха и, приветливо виляя хвостом-обрубком, лизнув руку, любезно проводила в дом. Я прошел полутемным коридором — слабый свет шел из стеклянного люка над головой,— толкнул еще одну дверь и оказался в совершенно круглой, как цирковая арена, комнате. В центре ее, под световой дырой в потолке, стоял круглый стол, заваленный разной высоты стопками книг. По всей окружности комнаты располагались двери, их было шесть-семь, не меньше. Между ними, от пола до потолка, — стеллажи с книгами. Книги лежали на креслах и стульях, громоздились на полу, закрывали до половины широкий подоконник единственного окна, выходящего в сад.
Бульдожиха, проклацав когтями по темно-коричневым половицам, открыла лапой одну из дверей и, окинув меня внимательным взглядом добрых и задумчивых, почти человеческих глаз, скрылась за ней.
— Кого ты привела, Рози? — раздался голос откуда-то слева.
Я оглянулся.Справа приоткрылась дверь, мелькнула кудрявая детская голова и сверкнули угольками быстрые глаза.
Басовито гавкнула уже где-то далеко за стеной бульдожиха.В комнате, словно по мановению волшебной палочки, появилась маленькая щуплая старушечка — иначе не скажешь, — седая, аккуратная, доброжелательная, как фея -из сказки. Все это напоминало аттракцион известного иллюзиониста Кио.
— Садитесь, пожалуйста,— сделав широкий приглашающий жест, сказала старушка, как будто мы были с ней всю жизнь знакомы. — Не угодно ли чаю?
Я объяснил, что ищу Рубена Георгиевича Пира-дова: мне рекомендовал обратиться к нему Юлдаш Рахимов.
— Рубен вышел. Он у соседей. Я моментально позову его. Посидите. — Добрая фея проворно освободила от книг один из стульев, смахнула тряпочкой пыль и исчезла, будто растворилась в воздухе.
И пока я ждал Пирадова, все время, ежесекундно открывались разные двери. Сначала высунулся пожилой, болезненного вида носатый мужчина — поинтере-
совался, не его ли я жду; потом красивая чернобровая девушка с оливковым лицом — улыбнулась и исчезла; потом кудрявый мальчуган лет шести-семи вошел, порылся на стеллажах, спросил, не Федоренко ли меня зовут, взял книгу и удалился. Я понял, что в этом странном доме привыкли к появлению незнакомых людей.
Наконец добрая старушка вернулась в сопровождении бульдожихи и подвижного большеголового гнома, церемонно стукнувшего каблуками и назвавшегося Рубеном Георгиевичем Пирадовым. Он был такой милый, мягкий, задумчивый и улыбчивый, что показался мне чуть-чуть не от мира сего.
Рубен Георгиевич был писателем, и по образованию — историком. Коренной ташкентец, отлично знающий Среднюю Азию и влюбленный в нее, он выпустил еще до войны несколько беллетризованных краеведческих книжек, затем исторический роман об Улугбеке — внуке Тимура, принесший ему литературный успех и признание, и повесть из времен присоединения Средней Азии к России, вышедшую в конце сорокового года. Несколько лет спустя именно эта книжка доставила ему массу хлопот и волнений.
Пирадову было под шестьдесят, но он казался крепким и сильным, точно вырезанным из дубового корешка. Его сын — офицер — воевал, старшая, замужняя дочка работала в Свердловске. В семье осталась лишь младшая, студентка Ануш, — та самая девушка с оливковым лицом и тяжелой гривой смоляных волос, что улыбнулась мне по приходе, и жена Сильва Нерсесов-на, добрая фея. Остальные многочисленные обитатели большого дома — а их собралось под гостеприимной крышей более двух десятков — были для Пирадовых совершенно чужими людьми. В сорок первом, когда в Ташкент начали прибывать тысячи эвакуированных из западных прифронтовых областей, Рубен Георгиевич и Сильва Нерсесовна не раз ходили на вокзал и приводили к себе тех, кто, по их мнению, более других нуждался в крыше над головой и добром участии. Здесь нашли приют украинка с детьми из Запорожья, старики евреи из Вильно, одинокий, очень больной и беспомощный ленинградец, перенесший жестокую дистрофию, большая многодетная семья из Минска,
пятнадцатилетний паренек с сестренкой из Одессы, потерявшие родителей при бомбежке во время эвакуации морем. Пирадовы делились с ними всем, что имели: домом, постелью, мебелью, топливом — зимой, дарами сада — летом. Интернациональная коммуна в трудное время жила очень дружно, о ней были наслышаны вокруг.
Обо мне Рубен Георгиевич слышал от Рахимова. Выяснилось, что Юлдаша вызвали в Москву: намечался большой разворот археологической работы, прерванной войной. Вернется он через месяц, и сразу предстоят ему новые поездки в Алма-Ату, Фрунзе, Ашхабад для координации раскопок па территории всех Среднеазиатских республик.
Пирадов поинтересовался, что я решил делать, собираюсь ли учиться. Я ответил, что хотел бы. Пирадов заметил, что обещал Юлдашу заменить его и, пожалуй, готов стать моим поводырем и советчиком. Он как будто все присматривался ко мне, его темные, печальные, точно у бульдожихи Рози, глаза смотрели, как мне показалось тогда, испытующе, недоверчиво, словно что-то во мне не правилось ему, словно что-то я сказал не так или ответил не то. И эта мысль связывала и сковывала меня. Я почувствовал себя липшим в этом доме и обременительным для старого и доброго хозяина, уставшего за годы войны от сотен других забот и других людей, нуждавшихся в его помощи и поддержке. Я замкнулся и стал врать, что уже поселился у одного старика и устроился на работу, тем более что в этом году поступать в университет поздно, а до следующего учебного года еще надо дожить.
Нет, все это лишь показалось мне тогда по молодости и мальчишеской наивности, которая представлялась мне — боевому солдату, донельзя испуганному от встречи с жизнью, — независимостью и правом на самоутверждение. Рубен Георгиевич был одним из самых замечательных людей, которых я встречал в жизни. Самопожертвования, мудрой доброты ему было не занимать. Он сразу понял, что я, день назад приехавший в незнакомый город, мягко говоря, сочиняю. Но именно эта маленькая, сразу раскрытая им ложь и расположила его ко мне, родила дружбу — я не боюсь этого слова в применении к парню и умудренному жизнью старику,
ибо это была полная, чистая и обоюдная дружба, которую мы пронесли через все годы нашего знакомства до самой смерти Пирадова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218