В таком состоянии человек после операции рвет с себя бинты, кричит, охваченный нервной дрожью, вскакивает на поломанную — в шинах — ногу. Подобное нетерпение приходит не часто, только когда нервы срываются с последних тормозов. С Базановым это случилось впервые.
Он с трудом поднялся, натянул халат. Зыбин скосил в его сторону осуждающий глаз, но ничего не сказал, не спросил даже. Обиделся — факт. Глеб двинулся на поиски Воловика...
Лев Михайлович сидел в дальнем конце коридора, за столом старшей сестры, погруженный в кипу пухлых историй болезней. Делая записи, он морщил лоб, сводил брови — видно, вспоминал всех больных, которых он сегодня пользовал, и все многочисленные назначения, что предписывал им. Это действительно была адова работа. Воловик признавался — он ненавидел писанину, а тут и перо то переставало писать — он
тряс ручку, и она кляксила, — то выдавало такую густую линию, что чернила расплывались и вообще разобрать ничего нельзя было, и даже сам Лев Михайлович уже не понимал, что написал только что.
Воловик поднял большие, чуть навыкате глаза, в которых застыла мука нерешенных проблем, и спросил сухо;
— Чему обязан, товарищ Базанов? — выражая словами и тоном недовольство самовольным появлением Глеба. — А я-то уверен, все мои сознательные подопечные по своим кроваткам бай-бай на спинках. — Воловик был не самым ярким остряком даже среди медперсонала кардиологического отделения ташкентской больницы, и, как и многим другим людям, ему было свойственно ошибаться.
— У меня тут старик был, — начал, волнуясь, Глеб.
Воловик остановил его и, пододвинув табурет, требовательным жестом усадил Базанова, сжал двумя пальцами его кисть, глядя на часы, считая пульс и все больше хмурясь. Глеб вздохнул неглубоко, только чтобы перевести дыхание — все же он чувствовал себя погано, хуже, чем в последние дни, и хуже того обычного состояния, к которому привык уже, — и сказал:
— У него глаукома. Ему будут делать операцию.
— Об этом я догадался, представьте. Все же я врач, Глеб Семенович, терапевт, а не дератизатор. Вы зря встали.
— Я прошу вас, Лев Михайлович. Узнайте, где, когда и кто будет делать ему операцию.
— Вам это нужно знать? Необходимо? Излишнее волнение тоже? Может, вы хотите присутствовать? — Тут Воловик взглянул в лицо своего больного, понял, что «не туда погреб», осекся и закончил обычным будничным и дружеским тоном, которым изъяснялся всегда, когда был в добром расположении духа и не старался показать своего остроумия: — Я узнаю, Глеб Семенович, не беспокойтесь, я все для вас сделаю. Идемте. Я провожу вас в палату, и давайте нашу дальнейшую беседу проведем в других условиях, в постельном режиме, в партере, как говорят самбисты. — Почему «самбисты» — Лев Михайлович Воловик не смог бы объяснить. Просто сострил напоследок. И искренне подумал, что неплохо сострил...
— А знаете, я понял недавно. Самое характерное в моей профессии — то, что я не люблю разговаривать просто так, — объявил Зыбин. — Без дела, без прицела. Разговорчивый я лишь с теми, кто мне нужен для газеты. Не обязательно, конечно, для заказанного очерка или корреспонденции, но и чуть-чуть вперед, для блокнота. На два-три номера.
— Спасибо за доверие, но это ужасно,— сказал Глеб.
— Что? — не понял Зыбин.
— Неужели все газетчики так рассуждают? Жизнь не математика, а вы на все идете с готовыми формулами. Схемы, а не люди вас окружают. Выложил пасьян-сик — Петров со знаком плюс, Иванов с минусом — вот и очерк готов. Я, конечно, упрощаю, но нельзя же так. Я довольно много людей прессы повидал, когда золото нашли. Присмотрелся, и, знаете, пять из десяти уже со схемой ко мне приезжали. Чувствую, схема у них в голове, теперь надо только к ней факты и доказательства подобрать.
— Профессионально,— вставил Зыбин с непонятной, не то осуждающей, не то констатирующей интонацией. — Мы — профессионалы, — повторил он, — вот и подход деловой: нужны, как вы выразились, факты. Концепции, или схемы, по-вашему, придумывать действительно не требуется. Они уже существуют. Они именно как готовые формулы в математике: они — объективная реальность.
— Субъективная, — возразил Глеб. — И зачастую вовсе не реальность, а плод наших, как бы помягче сказать... приспособленческих, вот именно — приспособленческих стараний. «Чего изволите-с» — так это в старину называлось.
— Ну, вы загибаете, Базанов. Зачем же так, с перехлестом?
— Да разве я только про вас? Я и про себя, и про Рахимова, и про других. Я вам случай расскажу. Не очень свежий, лет ему примерно пятнадцать, но характерный для тех лет. Друг мой Юлдаш Рахимов — знаете его, он ведь крупный археолог, и уже тогда таковым всеми признавался: труды, ученики, печатные работы,
раскопки в Пянджикенте. И вдруг встречаемся внезапно в Караташе.
— Каким ветром занесло вас сюда, Юлдаш-ака? У вас же разворот раскопок под Самаркандом?
— Пришлось законсервировать, — отвечает. — Только на этот сезон, — и словно извиняется, чувствует, что я все понимаю, но как истый археолог готов забуриться где угодно, хоть у тещи на огороде. — Знаешь, здесь очень интересная организация водоснабжения — целая ирригационная система, построенная древними.
Я слушаю. Хорошо, увлекательно рассказывает Юлдаш Рахимович. Любого, даже самого незаинтересованного человека ему ничего не стоит превратить в восхищенного слушателя. Уж обо мне и говорить нечего: я и университет успел окончить, но так и остался по-прежнему восторженным почитателем его рассказов. — Северо-западнее Караташа, — продолжает Рахимов, — было озеро. Сначала, видимо, огромное, гигантское, потом почему-то стало мелеть, высыхать — ступени его обмеления и теперь видны отчетливо — возможно, из-за ухода реки, питающей озеро.
Но система древнего орошения из озера была действительно системой. На север, восток и юг веерообразно расходились каналы. Вода поднималась с помощью чигирей — больших колес с черпаками. Чигири отстояли друг от друга метров на сто. Каналы были самотечными. Выдумка древних состояла в том, что вода в каналах текла даже не горизонтально, а с некоторым уклоном вниз к каждому чигирю. Она крутила чигирь, поднималась метра на полтора и бежала к следующему. И так на двадцати километрах поднималась более чем на пятнадцать метров. Разве не насосная станция, а?! Как все просто! И какую гигантскую площадь орошала система эта, подумай!..
Или водоснабжение с такыров. Такыр пересекался канавками, канавки сходились к широкому, облицованному кирпичом желобу. Тот вел в цистерну — семиметрового диаметра, высотой в четыре метра, врытую в землю. Так наши предки собирали и хранили воду. Неподалеку от караван-сарая мы раскопали печь, в которой обжигался кирпич для таких цистерн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218
Он с трудом поднялся, натянул халат. Зыбин скосил в его сторону осуждающий глаз, но ничего не сказал, не спросил даже. Обиделся — факт. Глеб двинулся на поиски Воловика...
Лев Михайлович сидел в дальнем конце коридора, за столом старшей сестры, погруженный в кипу пухлых историй болезней. Делая записи, он морщил лоб, сводил брови — видно, вспоминал всех больных, которых он сегодня пользовал, и все многочисленные назначения, что предписывал им. Это действительно была адова работа. Воловик признавался — он ненавидел писанину, а тут и перо то переставало писать — он
тряс ручку, и она кляксила, — то выдавало такую густую линию, что чернила расплывались и вообще разобрать ничего нельзя было, и даже сам Лев Михайлович уже не понимал, что написал только что.
Воловик поднял большие, чуть навыкате глаза, в которых застыла мука нерешенных проблем, и спросил сухо;
— Чему обязан, товарищ Базанов? — выражая словами и тоном недовольство самовольным появлением Глеба. — А я-то уверен, все мои сознательные подопечные по своим кроваткам бай-бай на спинках. — Воловик был не самым ярким остряком даже среди медперсонала кардиологического отделения ташкентской больницы, и, как и многим другим людям, ему было свойственно ошибаться.
— У меня тут старик был, — начал, волнуясь, Глеб.
Воловик остановил его и, пододвинув табурет, требовательным жестом усадил Базанова, сжал двумя пальцами его кисть, глядя на часы, считая пульс и все больше хмурясь. Глеб вздохнул неглубоко, только чтобы перевести дыхание — все же он чувствовал себя погано, хуже, чем в последние дни, и хуже того обычного состояния, к которому привык уже, — и сказал:
— У него глаукома. Ему будут делать операцию.
— Об этом я догадался, представьте. Все же я врач, Глеб Семенович, терапевт, а не дератизатор. Вы зря встали.
— Я прошу вас, Лев Михайлович. Узнайте, где, когда и кто будет делать ему операцию.
— Вам это нужно знать? Необходимо? Излишнее волнение тоже? Может, вы хотите присутствовать? — Тут Воловик взглянул в лицо своего больного, понял, что «не туда погреб», осекся и закончил обычным будничным и дружеским тоном, которым изъяснялся всегда, когда был в добром расположении духа и не старался показать своего остроумия: — Я узнаю, Глеб Семенович, не беспокойтесь, я все для вас сделаю. Идемте. Я провожу вас в палату, и давайте нашу дальнейшую беседу проведем в других условиях, в постельном режиме, в партере, как говорят самбисты. — Почему «самбисты» — Лев Михайлович Воловик не смог бы объяснить. Просто сострил напоследок. И искренне подумал, что неплохо сострил...
— А знаете, я понял недавно. Самое характерное в моей профессии — то, что я не люблю разговаривать просто так, — объявил Зыбин. — Без дела, без прицела. Разговорчивый я лишь с теми, кто мне нужен для газеты. Не обязательно, конечно, для заказанного очерка или корреспонденции, но и чуть-чуть вперед, для блокнота. На два-три номера.
— Спасибо за доверие, но это ужасно,— сказал Глеб.
— Что? — не понял Зыбин.
— Неужели все газетчики так рассуждают? Жизнь не математика, а вы на все идете с готовыми формулами. Схемы, а не люди вас окружают. Выложил пасьян-сик — Петров со знаком плюс, Иванов с минусом — вот и очерк готов. Я, конечно, упрощаю, но нельзя же так. Я довольно много людей прессы повидал, когда золото нашли. Присмотрелся, и, знаете, пять из десяти уже со схемой ко мне приезжали. Чувствую, схема у них в голове, теперь надо только к ней факты и доказательства подобрать.
— Профессионально,— вставил Зыбин с непонятной, не то осуждающей, не то констатирующей интонацией. — Мы — профессионалы, — повторил он, — вот и подход деловой: нужны, как вы выразились, факты. Концепции, или схемы, по-вашему, придумывать действительно не требуется. Они уже существуют. Они именно как готовые формулы в математике: они — объективная реальность.
— Субъективная, — возразил Глеб. — И зачастую вовсе не реальность, а плод наших, как бы помягче сказать... приспособленческих, вот именно — приспособленческих стараний. «Чего изволите-с» — так это в старину называлось.
— Ну, вы загибаете, Базанов. Зачем же так, с перехлестом?
— Да разве я только про вас? Я и про себя, и про Рахимова, и про других. Я вам случай расскажу. Не очень свежий, лет ему примерно пятнадцать, но характерный для тех лет. Друг мой Юлдаш Рахимов — знаете его, он ведь крупный археолог, и уже тогда таковым всеми признавался: труды, ученики, печатные работы,
раскопки в Пянджикенте. И вдруг встречаемся внезапно в Караташе.
— Каким ветром занесло вас сюда, Юлдаш-ака? У вас же разворот раскопок под Самаркандом?
— Пришлось законсервировать, — отвечает. — Только на этот сезон, — и словно извиняется, чувствует, что я все понимаю, но как истый археолог готов забуриться где угодно, хоть у тещи на огороде. — Знаешь, здесь очень интересная организация водоснабжения — целая ирригационная система, построенная древними.
Я слушаю. Хорошо, увлекательно рассказывает Юлдаш Рахимович. Любого, даже самого незаинтересованного человека ему ничего не стоит превратить в восхищенного слушателя. Уж обо мне и говорить нечего: я и университет успел окончить, но так и остался по-прежнему восторженным почитателем его рассказов. — Северо-западнее Караташа, — продолжает Рахимов, — было озеро. Сначала, видимо, огромное, гигантское, потом почему-то стало мелеть, высыхать — ступени его обмеления и теперь видны отчетливо — возможно, из-за ухода реки, питающей озеро.
Но система древнего орошения из озера была действительно системой. На север, восток и юг веерообразно расходились каналы. Вода поднималась с помощью чигирей — больших колес с черпаками. Чигири отстояли друг от друга метров на сто. Каналы были самотечными. Выдумка древних состояла в том, что вода в каналах текла даже не горизонтально, а с некоторым уклоном вниз к каждому чигирю. Она крутила чигирь, поднималась метра на полтора и бежала к следующему. И так на двадцати километрах поднималась более чем на пятнадцать метров. Разве не насосная станция, а?! Как все просто! И какую гигантскую площадь орошала система эта, подумай!..
Или водоснабжение с такыров. Такыр пересекался канавками, канавки сходились к широкому, облицованному кирпичом желобу. Тот вел в цистерну — семиметрового диаметра, высотой в четыре метра, врытую в землю. Так наши предки собирали и хранили воду. Неподалеку от караван-сарая мы раскопали печь, в которой обжигался кирпич для таких цистерн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218