Мне, правда, не надо — медицине надо. Юлдаш сказал, пусть так будет. Жаль, Талиба в Ташкенте нет, с ним посоветоваться можно было бы. А так с кем советоваться? Со своей тюбетейкой?.. Совсем стар стал. Совсем плохо глаза видят. Совсем плохо, и очков таких нет, оказывается, чтоб помогли видеть. Врачи говорят, нельзя больше четырех пиал чая в день пить. И возле горячего самовара нельзя сидеть... Бох-бох-бох! Кул-лук, спасибо большое. Иглой не выкопаешь колодца. Когда конь над пропастью, поздно натягивать удила. Но если уж падать, то с высокого верблюда, Тиша. Как суждено, так и будет, Тиша. Какая польза от глаз, если ум твой слеп? Зачем человеку ждать плохого, надо ждать хорошего...»
Было решено — операция. И Тишабая готовили к ней. Но тут каким-то образом он узнал о случившемся с Базановым и настоял, чтобы его отвезли в больницу к Глебу. Немедленно. Сейчас же.
...Глеб не видел старика немногим более полугода и очень поразился происшедшей в нем перемене. Ти-шабай не просто похудел — он исхудал, как-то сжался весь, сморщился, стал маленьким, серым, точно воробышек. Точно слепой воробышек, да и без одной ноги к тому же. Такая жалость пронзила вдруг Глеба, слезы навернулись, и дыхание зашлось. Одинокий, больной, совсем старый, старый Тишабай, святой человек, добрая душа, всего себя отдавал людям. Глебу отдавал себя вот уж сколько лет. А что сделал для него он, Базанов? Помог получить квартиру. Приезжал когда придется — раз в месяц, если командировки случались, а то и раз в полгода. Подарки привозил, покупки какие-то делал, а что старику надо было? Внука! Каждая обновка чуть ли не с боем встречалась. И вот не
уследил. «Такую болезнь запустил старик, — казнил себя Базанов. — Потому-то и не пускали его сюда. Виноват, ох виноват я перед тобой, отец. За делами и своими неурядицами твою беду просмотрел. Не должен был, не имел права!..»
Тиша, улыбаясь, смотрел на Глеба. Это был час отдыха, но для старика сделали исключение и сразу пропустили в палату. Чтобы не показать своей слепоты, он сел на кровать к Базанову, к самому его изголовью, но все равно уже не увидел Глеба и даже его лица не увидел — оно расплывалось, поэтому он коснулся рукой коротко стриженных волос Глеба и провел своей твердой, словно каменной, ладонью по его впалым щекам, и тут случилось чудо: старик понял, о чем думал Глеб и что волновало его в эти минуты. Юлдаш или эти болтливые женщины Пирадовы рассказали Глебу о его глаукоме — он и это понял, но не в этом было сейчас главное. Тиша почувствовал, как казнит себя Глеб за то, что он, Тиша, старый и бесполезный уже в этой жизни человек, слепнет, что он ослабел и дал взять верх над собой обычным старческим немощам, которые одолеваюткаждого старика, когда приходит его время. Тиша на ощупь обнял Глеба, ткнулся лицом в его лицо и, усевшись покойно, сказал по-узбекски:
— Не терзай себя понапрасну, сынок. Все годы я был тебе как родной, но в моей болезни нет твоей вины. Она пришла сама, тихо, точно вор... В вате не спрячешь огня. Пусть лечат, я доверюсь врачам, это достопочтенные и уважаемые люди. Но сам я думаю: загони змею в бамбуковую палку, она ведь и там будет извиваться. Беда моя от старости, а от старости даже самые лучшие врачи не придумали еще лекарства. Сваренной рыбе вода не помогает, сынок...— Он снова ласково провел ладонью по голове и щеке Глеба, улыбнулся жалко и обезоруживающе сказал: — Будь спокоен. За себя и за меня. И не говори мне приятных слов: приятные слова не бывают истинными, истинные — приятными.
— Я просто устал, дада, — тихо сказал Глеб, тоже по-узбекски. — Немного отдыхаю, видишь, — он спохватился, что произнес «видишь» — не то слово,— и добавил, осердясь на себя: — Но я виноват. Я все равно очень виноват, дада.
— Хватит, Галиб, сынок. Долгий разговор — тяжелая поклажа верблюду. Когда скисает молоко, никто не разбивает кувшина. Успокойся, сын, и послушай, что скажу тебе я, засидевшийся на этом свете. Я, конечно, не очень тороплюсь туда, там меня не ждет никто. Человек приходит в эту жизнь и уходит из нее, и это так же верно, как и то, что солнце встает утром и уходит от нас каждый вечер. За долгую свою жизнь я потерял всех. Зачем я живу? А?.. Каждый человек должен жить потому, что он кому-то нужен. Потому, что кто-то нуждается в его помощи. Разве двадцать лет назад я не был нужен тебе? Разве тебе не нужен был очень красивый человек, учитель наш — домулла Рубен-ака Пи-радов? Разве и ты никому не нужен теперь? Ты — большой начальник. Не может быть такого, чтоб никто не нуждался в твоей помощи! Ты — добрый человек, и разве доброта твоя не может облегчить чью-то трудную жизнь? Подумай, как давно перестали стрелять пушки, а люди до сих пор плачут и умываются слезами. Отсохни у меня язык, если вру, плюнь мне в лицо, если я вру... Так я жил все эти годы, сынок, потому и друзей у меня много, и ничего я не боюсь. Даже черной ночи, которую судьба может послать мне до конца дней моих... А от тебя я не хочу слышать, что ты устал...
Лев Михайлович Воловик, воспользовавшись правом лечащего врача, осторожно повел старого Тишу к выходу. Он знал, что и посетитель, и пациент нуждаются теперь в его помощи. Но на пороге, нащупав дверной косяк, старик обернулся и, глядя чуть в сторону от кровати Базанова, сказал бодро и уже по-русски:
— Приходи домой, Галиб, сынок. Я тебя пловом встречу. Ох, пловом! У-у-у! И друзей своих веди. — Это, видно, относилось к врачу и Зыбину, присутствие которого старик угадывал.
Во время всего разговора, который шел по-узбекски и который Зыбин не понимал, он делал вид, что дремлет, и действительно задремал, и лишь приход врача разбудил его. Зыбин приподнялся и, приветственно покрутив над головой рукой, бодренько отозвался:
— Спасибо за приглашение, папаша, обязательно придем. И по плову соскучились — готовьте самый
большой казан! Одной кашей здесь кормят, а разве будет сила у мужика, которого так кормят?
— Йок! — твердо сказал старик. Приложив обе руки к груди, он поклонился и вышел.
— Это мой второй отец,— сказал Глеб.
— Я понял, — отозвался Зыбин. — Он плохо видит. Что с ним?
— Он совсем плох, и я в этом виноват. Я, я! И давайте помолчим, Андрей Петрович. Простите... Помолчим.
В палате повисла тишина. Чуть напряженная, настороженная. Наверное, обиделся Зыбин. Да бог с ним: не об этом думал сейчас Базанов. Опять болело сердце. Ныло левое плечо, покалывало под лопаткой. А может, все это и не страшно. Взвинтил себя, разнервничался — вот и кажется, что только-только привезли сюда с инфарктом: свежее проникающее ранение сердца. И нитроглицерин под рукой. Что, так и будет теперь всегда, всю жизнь и каждый день той жизни, что осталась? И зачем такая жизнь?..
Нетерпение охватило Базанова. Оно родилось маленьким слабым комком где-то под ключицей и разрасталось, словно этот комок надували мощным насосом, — захватывало, как зуд, руки, ноги, голову, отдавалось в каждой напрягшейся мышце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218
Было решено — операция. И Тишабая готовили к ней. Но тут каким-то образом он узнал о случившемся с Базановым и настоял, чтобы его отвезли в больницу к Глебу. Немедленно. Сейчас же.
...Глеб не видел старика немногим более полугода и очень поразился происшедшей в нем перемене. Ти-шабай не просто похудел — он исхудал, как-то сжался весь, сморщился, стал маленьким, серым, точно воробышек. Точно слепой воробышек, да и без одной ноги к тому же. Такая жалость пронзила вдруг Глеба, слезы навернулись, и дыхание зашлось. Одинокий, больной, совсем старый, старый Тишабай, святой человек, добрая душа, всего себя отдавал людям. Глебу отдавал себя вот уж сколько лет. А что сделал для него он, Базанов? Помог получить квартиру. Приезжал когда придется — раз в месяц, если командировки случались, а то и раз в полгода. Подарки привозил, покупки какие-то делал, а что старику надо было? Внука! Каждая обновка чуть ли не с боем встречалась. И вот не
уследил. «Такую болезнь запустил старик, — казнил себя Базанов. — Потому-то и не пускали его сюда. Виноват, ох виноват я перед тобой, отец. За делами и своими неурядицами твою беду просмотрел. Не должен был, не имел права!..»
Тиша, улыбаясь, смотрел на Глеба. Это был час отдыха, но для старика сделали исключение и сразу пропустили в палату. Чтобы не показать своей слепоты, он сел на кровать к Базанову, к самому его изголовью, но все равно уже не увидел Глеба и даже его лица не увидел — оно расплывалось, поэтому он коснулся рукой коротко стриженных волос Глеба и провел своей твердой, словно каменной, ладонью по его впалым щекам, и тут случилось чудо: старик понял, о чем думал Глеб и что волновало его в эти минуты. Юлдаш или эти болтливые женщины Пирадовы рассказали Глебу о его глаукоме — он и это понял, но не в этом было сейчас главное. Тиша почувствовал, как казнит себя Глеб за то, что он, Тиша, старый и бесполезный уже в этой жизни человек, слепнет, что он ослабел и дал взять верх над собой обычным старческим немощам, которые одолеваюткаждого старика, когда приходит его время. Тиша на ощупь обнял Глеба, ткнулся лицом в его лицо и, усевшись покойно, сказал по-узбекски:
— Не терзай себя понапрасну, сынок. Все годы я был тебе как родной, но в моей болезни нет твоей вины. Она пришла сама, тихо, точно вор... В вате не спрячешь огня. Пусть лечат, я доверюсь врачам, это достопочтенные и уважаемые люди. Но сам я думаю: загони змею в бамбуковую палку, она ведь и там будет извиваться. Беда моя от старости, а от старости даже самые лучшие врачи не придумали еще лекарства. Сваренной рыбе вода не помогает, сынок...— Он снова ласково провел ладонью по голове и щеке Глеба, улыбнулся жалко и обезоруживающе сказал: — Будь спокоен. За себя и за меня. И не говори мне приятных слов: приятные слова не бывают истинными, истинные — приятными.
— Я просто устал, дада, — тихо сказал Глеб, тоже по-узбекски. — Немного отдыхаю, видишь, — он спохватился, что произнес «видишь» — не то слово,— и добавил, осердясь на себя: — Но я виноват. Я все равно очень виноват, дада.
— Хватит, Галиб, сынок. Долгий разговор — тяжелая поклажа верблюду. Когда скисает молоко, никто не разбивает кувшина. Успокойся, сын, и послушай, что скажу тебе я, засидевшийся на этом свете. Я, конечно, не очень тороплюсь туда, там меня не ждет никто. Человек приходит в эту жизнь и уходит из нее, и это так же верно, как и то, что солнце встает утром и уходит от нас каждый вечер. За долгую свою жизнь я потерял всех. Зачем я живу? А?.. Каждый человек должен жить потому, что он кому-то нужен. Потому, что кто-то нуждается в его помощи. Разве двадцать лет назад я не был нужен тебе? Разве тебе не нужен был очень красивый человек, учитель наш — домулла Рубен-ака Пи-радов? Разве и ты никому не нужен теперь? Ты — большой начальник. Не может быть такого, чтоб никто не нуждался в твоей помощи! Ты — добрый человек, и разве доброта твоя не может облегчить чью-то трудную жизнь? Подумай, как давно перестали стрелять пушки, а люди до сих пор плачут и умываются слезами. Отсохни у меня язык, если вру, плюнь мне в лицо, если я вру... Так я жил все эти годы, сынок, потому и друзей у меня много, и ничего я не боюсь. Даже черной ночи, которую судьба может послать мне до конца дней моих... А от тебя я не хочу слышать, что ты устал...
Лев Михайлович Воловик, воспользовавшись правом лечащего врача, осторожно повел старого Тишу к выходу. Он знал, что и посетитель, и пациент нуждаются теперь в его помощи. Но на пороге, нащупав дверной косяк, старик обернулся и, глядя чуть в сторону от кровати Базанова, сказал бодро и уже по-русски:
— Приходи домой, Галиб, сынок. Я тебя пловом встречу. Ох, пловом! У-у-у! И друзей своих веди. — Это, видно, относилось к врачу и Зыбину, присутствие которого старик угадывал.
Во время всего разговора, который шел по-узбекски и который Зыбин не понимал, он делал вид, что дремлет, и действительно задремал, и лишь приход врача разбудил его. Зыбин приподнялся и, приветственно покрутив над головой рукой, бодренько отозвался:
— Спасибо за приглашение, папаша, обязательно придем. И по плову соскучились — готовьте самый
большой казан! Одной кашей здесь кормят, а разве будет сила у мужика, которого так кормят?
— Йок! — твердо сказал старик. Приложив обе руки к груди, он поклонился и вышел.
— Это мой второй отец,— сказал Глеб.
— Я понял, — отозвался Зыбин. — Он плохо видит. Что с ним?
— Он совсем плох, и я в этом виноват. Я, я! И давайте помолчим, Андрей Петрович. Простите... Помолчим.
В палате повисла тишина. Чуть напряженная, настороженная. Наверное, обиделся Зыбин. Да бог с ним: не об этом думал сейчас Базанов. Опять болело сердце. Ныло левое плечо, покалывало под лопаткой. А может, все это и не страшно. Взвинтил себя, разнервничался — вот и кажется, что только-только привезли сюда с инфарктом: свежее проникающее ранение сердца. И нитроглицерин под рукой. Что, так и будет теперь всегда, всю жизнь и каждый день той жизни, что осталась? И зачем такая жизнь?..
Нетерпение охватило Базанова. Оно родилось маленьким слабым комком где-то под ключицей и разрасталось, словно этот комок надували мощным насосом, — захватывало, как зуд, руки, ноги, голову, отдавалось в каждой напрягшейся мышце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218