Рассказал я ему о Барса-Кельмесе. Согласился: «Очень интересные, перспективные места, судя по всему - богатые. Когда-нибудь и до них доберутся, может и золото найдут. Только ведь легенды широко толковать нужно: для народа богатство — и вода, и земля, а не только недра. Когда-то и я там ползал. Помню, наткнешься на расщелину, сероводородом шибает — ужас! И в легендах во всех адский этот запах присут-
ствует. Сероводород — спутник нефти, газа. А ведь это тоже богатство, Глеб, сокровище не менее ценное, чем золотое месторождение. Если все легенды — а их сотни — прочитать буквально, золото в любом месте Средней Азии должно быть — раскапывай и добывай. И искать не надо — все просто!»
Рубен Георгиевич оживился, часто вставал и ходил по кабинету. И почувствовал себя лучше. Или лишь доказывал, что это так,— разве его разберешь? Взялся кормить меня, принес остатки супа, помидоры, огурцы, кинзу и другие съедобные травки. В это время отворилась дверь и вошел... Юлдаш Рахимов.
Точно так в кино бывает: прямо с вокзала, случайно, попутная машина подбросила его до консерватории, он и зашел к Пирадову. Очень изменившийся со времени нашей последней встречи в Чебоксарах, вальяжный, в хорошем костюме и светлой шелковой рубашке с открытым воротом. Непохожий на солдата из роты выздоравливающих, и все-таки прежний, знакомый и, как всегда, очень располагающий к себе.
Мы обнялись. Рахимов с загадочным лицом факира открыл чемодан. Достал круг колбасы, черный хлеб, тушенку и американские консервированные сосиски. А выждав паузу, еще и бутылку коньяка. Мы ахнули. Вскоре вернулись Сильва Нерсесовна и Ануш. Пира-дов, как обычно, притащил всех соседей, имевшихся в доме, и пир начался.
Они были замечательные люди и верные друзья — добряк и мечтатель Пирадов и трезвый реалист Рахимов, такие разные по характерам и такие одинаковые по отношению к жизни и людям. Им двоим — главным — и обязан я всем хорошим, что есть во мне, потому что именно они подхватили меня слева и справа в самый трудный для меня период жизни.
А через несколько дней я покатил в Ленинград. Разговоры об учебе, которые мы не раз вели с Рубеном, Юлдаш Рахимов тут же поставил на практическую ногу. Он поговорил в ректорате и с деканом геологического. Я написал заявление и отправился за необходимыми документами. Естественно, при себе их у меня не оказалось: идя на фронт, я не позаботился взять с собой аттестат или, на худой конец, снять с него копию. Рахимов выхлопотал мне пропуск, дал денег. Пи-
радов, на случай, если окажусь на мели — отказать ему в этом было невозможно,— снабдил меня письмом к своим ленинградским друзьям, друзья были у него повсюду. Сильва Нерсесовна напекла в дорогу лепешек и коржиков на меду. Ну а Ануш проводила меня на вокзал, спросила, вернусь ли я, и улыбнулась напоследок своей неповторимой улыбкой — грустной и насмешливой одновременно.
— Значит, еще одно путешествие? — радостно и ободряюще сказал Зыбин, поощряя Базанова на новый рассказ. — В родные пенаты ?
— Да, съездил,— Глеб ответил неохотно,— в общем, не зря: город повидал, документы, привез.
И по тому, как он это сказал и каким тоном, Зыбин понял: сегодня рассказа о Ленинграде не будет, а может, и никогда не будет. Видно, слишком тяжелые воспоминания.
Зыбин развернул газету и демонстративно углубился в чтение — в газетах он читал все.Зыбин не стал теперь нажимать и настаивать, чутьем опытного газетчика понимая, что его упорство может сразу подорвать их взаимное и растущее доверие. В то же время он не мог примириться с тем, что ему не удается разговорить Базанова. Ленинградский период жизни Глеба остается незнакомым ему, а это наверняка интересное время, ведь взрослый человек встречается со своим детством и юностью — и к этим вопросам все-таки следует обязательно вернуться, но при случае, под настроение. Он все равно вытащит хоть по кускам из Базанова все, что было с ним в Ленинграде: для будущей книги это очень важно.
Хватило бы сил написать эту книгу. Сколько раз жизнь уже сталкивала его с интересными людьми, и он загорался желанием рассказать о них. Однажды это был потомственный летчик, в другой раз — пастух, служивший в годы войны в армейской разведке, потом — женщина с потрясающей биографией, ставшая в тридцать пять лет известным математиком. Каждый раз Зыбин горячо принимался за дело: составлял подробные поглавные планы, исписывал блокноты, интервьюируя своих героев, начинал писать даже...
Да, он отлично разбирался в людях, умел ставить проблему и «брать материал», и писал легко — быстро и пристойно. Но очерк больше десяти страниц становился для него пыткой. Зыбин начинал мусолить его — бесконечно правил, чистил, устранял длинноты и в конце концов терял к нему всякий интерес. Он не мог преодолеть в себе боязни многостраничного повествования. Этот психологический барьер был воздвигнут в его душе долгими годами работы в газете.
Теперь Зыбин предпринимал новую попытку.Его интересовал Базанов. Он захотел рассказать о судьбе недавних мальчишек — целого поколения, ушедшего со школьной скамьи на фронт и ставшего главной силой в восстановлении страны. Он уже видел и осязал .эту толстую книгу, в твердой обложке, пахнущую типографской краской. Он был уверен, что преодолеет сопротивление Глеба и заставит его рассказать все, что захочется ему, Зыбину. Нужно только время. А времени у них было предостаточно. Тут уж торопиться не следует. В первый раз в жизни Зыбину не нужно торопиться. Он видел и в этом доброе предзнаменование.
Базанова тянуло в сон. В середине дня ему обязательно хотелось спать, ужасно хотелось, и он изо всех сил боролся, стараясь сберечь это желание и донести его до ночи. Глеб понимал, что заснет и сегодня, на миг он даже пожалел, что не стал рассказывать соседу о Ленинграде. Эта поездка сохранилась в памяти во всех подробностях, в мельчайших деталях — будто закончилась вчера.
...Глеб забрался в теплушку «пятьсот веселого» товарно-пассажирского и приготовился к долгому путешествию. И вот поплыла назад привокзальная площадь Ташкента, как всегда набитая народом, станционные постройки и службы; потянулись саманные домики и покосившиеся избушки, сооруженные будто наспех из досок, фанеры и проржавевшего кровельного железа; промелькнули огороды и сады, полные золотыми персиками и красно-желтыми яблоками. Поезд пошел степью. Она расширялась, увеличивалась, росла и наконец заняла всю землю до самого горизонта.
Глеб не знал, как все сложится в Ленинграде, что ждет его там и как встретит его дом, но он знал, что вернется в Ташкент обязательно. Азия слишком глубо-
ко вошла в него, уже пустила корни в его сознании идея поисков золота. Он уже на «ты» мог разговаривать с пустыней, Ташкент стал знакомым городом, его ждали там старый Тиша, Пирадов, Рахимов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218