Глеб был пьян. Впервые в жизни. Уходил куда-то ввысь, начинал внезапно опускаться винтом потолок, все быстрее и быстрее приближались и отдалялись до булавочной величины лица — вроде бы знакомые, но искаженные до неузнаваемости. Среди шума толпы на привокзальной площади, среди гудков фабрик и звона трамваев, лязга и грохота пароходных шатунов, от которого хотелось закрыть голову подушкой, отчетливо прорывались отдельные фразы и слова, очень важные для него. Он старался осмыслить их и запомнить.
И тут внезапно заболел у него живот; сначала внизу справа, потом, дойдя до поясницы, боль захватила его всего целиком и затрясла — до озноба и пота, до минутного протрезвления. Глеб почувствовал, что сейчас его
вырвет, тут, за столом, немедленно. Он собрал все силы, поднялся и шагнул прочь на ватных, непослушных ногах, как слепой вытянув руки, и его плавно повело куда-то вбок и подхватило, понесло...
А боль все не проходила, она рвала в клочья живот, бросала на землю и катала по земле, как тогда, но кре-мя ранения. Он хотел кричать, но не смог. Он подтягивал ноги к подбородку, скручивался, сжимался, чтобы стать поменьше и совсем маленьким, чтобы обмануть боль и придавить ее, передохнуть хоть минуту...
Чьи-то ласковые руки легли ему на лоб. Студеный ручеек пробежал по его губам, ловко омыл его лицо. И ушла боль, будто и не было ее. Стало совсем тихо, исчез и шум толпы, и звон трамвая, и грохот машин. И только чей-то знакомый голос повторял четко и часто: «...Миленький, миленький, родной, любимый, миленький, родной, любимый». Мягкие, теплые губы касались его губ, лба и щек, кто-то плакал рядом, и редкие крупные солоноватые капли падали па его лицо. Он ловил их широко раскрытым ртом, потому что именно они убивали в нем боль и приносили спокойствие. Удивительное спокойствие, которое бывает разве только во сне...
Маша крикнула с порога, в темноту:
— Валя, ну где же ты?
— Да здесь. Вот, — ответила Валя.
— Ничего не вижу.
— На бревнах.
— Веди его домой: простудишь.
— Он заснул.
— Горе луковое! Давай я посижу.
— Мне не холодно.
— Да где ты?!
— Тут. Не ори как ненормальная.
— Иди сейчас же домой!
— Ты мне не можешь приказывать. Кто ты ему?
— А ты? Он простудится, простудится, поняла?! И ты будешь виновата, ты!
— Он проснется от твоих идиотских крикон, и ему станет плохо.
— Надо же отнести его в дом.
— Позови Горобца.
— Нет его.
— Замолчи! Возьмем вдвоем.
— Ничего я не вижу!.. Куда ты его затащила?
— Иди на голос... Ну... Ну... Вот я, дай руку. Бери его, осторожнее.
— Подожди. Дай осмотреться. Глаза привыкнут.
— Как мы его возьмем?
— Как надо — так и возьмем, — сказала Маша и, помолчав, добавила: — А я не знала, что ты такая.
— Какая же я? — с вызовом переспросила Валя.
— Бессовестная ты, вот! Я поняла теперь. Берешь, что плохо положено.
— Дура ты, Машка, дура. Разве про такое можно так? Разве ж тут от нас с тобой что-нибудь зависит? Ты у него спроси.
— Ну и спрошу.
Девушки, осторожно ступая, понесли Базанова в дом...Глеб очнулся под утро и никак не мог сообразить, где он находится.Он лежал в палате.Ему было очень плохо. Очень. Как тогда, несколько месяцев назад, когда его привезли в чебоксарский госпиталь.
В те, первые дни, когда он впервые открыл глаза и увидел потолок.Целую вечность тогда он лежал на спине, и память трудно возвращалась к нему. Словно сон, долгий, непонятный, а перед сном — ничего. И за ним ничего. Все забылось, стушевалось, ушло.
Придя в себя, он вспомнил потолки. Это было первое, что он тогда вспомнил.Брезентовый потолок большой медсанбатовской палатки, затянутый серой марлей. Провиснув, марля колыхалась, когда кто-нибудь входил, и словно дышала, падала на глаза. Базанов вспомнил страшную жажду и боль — острую, колюще-рвущую, разрывающую, чьи-то сурово-требовательные руки и тонкий голос, уныло повторявший: «Не-льзя, не-льзя... Ни ложечки, милый, ни глоточка, милый, ни капельки, милый».
И более раннее воспоминание — над головой покачивалась белая верхняя полка санитарного вагона. Было душно. Сладко, до тошноты, пахло гноем и нестиранными бинтами. Йодом и спиртом. И несвежим мясом.
С полки медленно и настойчиво сползало коричневое байковое одеяло с черным — краской — корявым номером в углу. Бессильно свешивалась и ходила, как маятник, крепкая, вся в синих вздутых жилах, волосатая рука с громадной, точно лопата, ладонью. Ладонь была черная, блестящая, в глубоких сухих трещинах.
Неисчезающий дымный сумрак окутывал нагон. Стук колес на стыках и покачивание вагона отдавались резкими, болезненными и короткими, как укол, толчками где-то у поясницы. Все звуки вокруг: голоса, храп и стоны, лязг буферов, гудки паровозов на станциях казались глухими, слившимися в один непрекращаю щийся гул, доносившийся издалека, словно из-под воды.
Не было ни дней, ни ночей. Базанов засыпал и просыпался. И каждый раз над ним была белая полка, ползущее вниз коричневое байковое одеяло с черным номером в углу и волосатая рука, качающаяся, как маятник.
Потом вернулись сны и, как озарение, короткие и разорванные воспоминания о них. И среди снов чаще всего один, повторявшийся точно кошмар: идет Ваза-нов по бесконечной заснеженной дороге, под деревьями со связанными верхушками, а под ногами дощатый пастил — он упруго и гибко пружинит. Медленно плывут в ночном звездном небе связанные верхушки деревьев, и нет конца этому черному коридору. И только в дальнем конце его, на самой линии горизонта, нее ярче и ярче разгорается малиновая точка. Она вырастает в шар, пухнет, ширится, накаляется и вдруг начинает тревожно пульсировать, как сигнал бедствия.
Базанов ускоряет шаги. Дощатый настил ходит под ногами, точно палуба корабля в шторм. Торопятся, мельтешат черные стволы слева и справа.
Базанов напрягает силы. Каждый мускул его тела натянут, дрожит и звучно вибрирует, как струна. Громче, громче, громче. Раздается сухой треск, потом грохот. Что-то обрывается в груди, Базанов падает лицом в снег. Скатывается с настила, ползет по припорошенному снегом болоту, с трудом подтягиваясь на руках
и волоча перебитые ноги — вперед и вперед, из черноты к малиновому горизонту. Еще одно усилие. Еще одно — последнее. Уже близок сияющий шар. Он огромен, огромен, как солнце. Там кончается черный лес и болото. Там тепло и спасение.
Базанов приподнимается. Золотая вспышка ослепляет его, молния стремительно бьет в грудь.Объятый огнем, разваливаясь на куски, как сбитый самолет, Базанов летит куда-то в черноту, пробивая плотные ватные облака, которые пахнут эфиром, йодом и кровью...
Базанова везут по длинному темному коридору на операционных носилках.В дальнем конце коридора зажигается и гаснет яркая красная лампочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218