Палата наполнена звуками.
И где-то позади тонкий высокий голос попискивает, как морзянка: ти-ти-ти...
А что же было потом? Что было еще? И когда это было?..
— Вы все время спите, спите. Что же вы делаете ночью? — спрашивает рыженькая девочка.
— Тоже сплю, — безразлично отвечает Глеб.
— А с кем же вы все время разговариваете во сне?
— С друзьями.
— Их так много?
— Было очень много, теперь меньше стало. Не сиди здесь. И не слушай.
— Вы — тяжелый. Я поэтому. Мне поручили.
— Ладно, тогда сиди...
Вспомнить есть что. Но лезут в голову все какие-то мелочи, детали, названия сел. Черпак баланды — «суп-пюре гороховый» — на обед, три сухаря и горстка «узюму» вместо сахара в Гороховецких лагерях. Черные печные трубы, едкий и сладкий неистребимый запах гари, трупы лошадей со вздутыми животами в городе Чернь. Захваченные немецкие окопы — консервные банки и пустые бутылки с яркими этикетками, портреты Гитлера и сентиментальные поздравительные открытки, вонючий порошок от вшей, плошки-светильники, патроны в черных ящиках и противогазы в гофрированных железных круглых коробках. Колонны пленных у Мценска и Жиздры. Понурые, испуганные и опустившиеся фрицы — не похожие на тех, которых он видел осенью сорок первого, когда, словно мышь, проползал через их боевые охранения, стараясь вырваться из окружения к своим...
Лоб в лоб, глаза в глаза он видел немцев. И куст между ними — слабая защита. Скрой, родная трава! Спаси, густой куст!..
Стоп. Все это было... С этого началось... С этого началась для него война. И он стал солдатом...
Каждый день, чередуясь, приходили в палату ребятишки. Особенно часто — рыженькая, веснушчатая, с короткими, как козьи хвостики, косичками, которую Глеб увидел, впервые придя в себя. Приносили линованную бумагу и самодельные конверты, огрызки карандашей. Чинно рассаживались по табуреткам между койками, проявляли трогательную заботу о раненых, стараясь не смотреть на недопитую кем-нибудь кружку компота или кусок сахара, — решительно отказывались, если им предлагали. Под диктовку писали раненым письма домой, читали вслух газеты и книжки, затева-
ли импровизированные концерты. Как-то приволокли с собой потешного медвежонка, которого тут же принялись дрессировать.
Но и ребята не возбуждали интереса у Базанова. Он воспринимал их лишь как обязательную составную часть своей сегодняшней госпитальной жизни, как прием пищи, мучительные медицинские процедуры или приход старика почтальона, приносящего ежедневную газету «Красная Чувашия», которую, прочитав, раненые немедленно раздирали на курево.
Память услужливо возвращалась к Базанову. Вспоминая все былое, он с удовольствием оставался наедине с собой. Проходил еще раз там, где уже проходил, переживал то, что было уже пережито. Глядел на все и на себя как бы со стороны, и это тоже было нужно ему, просто необходимо, хотя порой ему казалось, что теперь он во многом поступил бы иначе. Но тут уж ничего не поделаешь.
Однажды рыженькая Надя подвела к его койке не то учительницу, не то пионервожатую — высокую, худенькую, с большими — во все лицо — янтарными глазами. Усадив ее на табурет, сказала заговорщически:
— Помните, Валентина Ивановна? Вот он. Поговорите, пожалуйста, — и убежала.
Девушка потупилась:
— Надя очень хочет узнать, почему вы такой грустный, нелюдимый? Все молчите и писем никому не пишете.
Глеб посмотрел на нее искоса.
— Я с подшефной фабрики. Может, я смогу помочь вам? Хоть чем-нибудь? — она смутилась и мучительно покраснела, испугавшись, видно, что он не так поймет ее.
— А чем?
Девушка закусила губу:
— Ну... не знаю... письмо...
Глеб ободряюще улыбнулся. Девушка понравилась ему.
— Не хочется исповедоваться незнакомым, да еще в таком большом обществе. — Почему-то испугавшись, что она обидится, он заставил себя улыбнуться. — До-штопают врачи, нагружу почту. Обещали, и в футбол играть буду.
— Вы футболист?
— К слову пришлось.
— А родом откуда?
— Из Ленинграда.
— И у вас там никого?
— Мать. Но дом разбомбило, потерял ее. Девушка сочувственно кивнула. Хотела спросить еще о чем-то, но, уловив его нежелание говорить, промолчала. А потом грустно, совсем по-старчески вздохнув, переспросила:
— Так вам и не нужно ничего?
— Нет,— вырвалось у него почти грубо. «Вообразил, будто я навязываюсь ему»,— подумала она и встала.
— Приходите еще, — сказал ей Глеб вдогонку, и это тоже прозвучало как издевка.
Девушки с янтарными глазами долго не было. Потом она появилась как-то под вечер, он не позвал ее, и она не подошла.
Зато быстро познакомился и стал сходиться Глеб с соседом по палате, его койка стояла близко от базановской...
У соседа все было добротное и огромное. Скульптурный торс, туго обтянутый белой нательной рубахой с тесемочками у ворота, могучая шея, лобастая голова, раковины-уши, нос, рот и квадратный подбородок, словно выбитые из каменной глыбы несколькими точными ударами зубила. И глаза большие, черные, дерзкие под пышными иссиня-черными бровями, сросшимися в линию по лбу от виска до виска.
— Здоров! — басил сосед, показывая ловко пригнанные, крупные зубы. — С праздничком тебя двойным. К жизни ты, братуха, вернулся — это я вижу. И армия наша сегодня на госграницу СССР вышла. Теперь мы с тобой на чужой территории воюем, а это куда веселей!
— Какое же число сегодня?
— Двадцать шестое марта, друг, — это точно. Как и то, что фамилия моя Горобец, имя Петр и кантуемся мы, братуха, в госпитале славного города Чебоксары, столицы республики чувашей.
— Понятно, — устало кивает Базанов. — Спать, вот что мне все время хочется.
— И так давишь двадцать четыре часа в сутки,— грохотал Горобец. — Куда ж больше?!
Горобец оказался прав: Базанов действительно возвращался к жизни. Рана на животе уже не гноилась и начала зарубцовываться. Ему разрешили спать на боку, начали сажать. Ушли кошмарные всполохи и сны, рожденные болью, перестал видеться ночной лес, полностью вернулась память. По его просьбе он был переведен на освободившуюся койку возле окна.
Госпиталь, разместившийся в трехэтажной школе-десятилетке, находился на высоком берегу Волги, недалеко от чебоксарской пассажирской пристани. По утрам, после ежедневного врачебного обхода, процедур и перевязки, пока не сгибала его усталость, Глеб сидел на подоконнике, глядя сверху на реку и на противоположный пологий, поросший густым высоким кустарником левый берег. По льду проложилась дорога, брели люди и лошаденки, запряженные в сани-розвальни. Изредка показывались и грузовики — чаще всего газогенераторные, с котлами по бокам кабины, похожими на пароходные трубы, — везли дрова, бочки, тюки с прошлогодним сеном.
Глебу нравилось наблюдать за чужой, незнакомой ему тыловой жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218