Месяц лежал на спине, видел кусок потолка, кусок стены и ступни соседа. Тошно. А потом приободрился и стал выкарабкиваться. Надо начинать все сначала — учиться ходить от печки. А вот ездить будет трудно. Стану чиновником, в секретариате материалы править или в отделе писем с трудящимися беседовать, пенсии дожидаться.
— Врете! Для моей острастки все сейчас придумали. А ведь не убеждает, ей-богу! Знаете, почему настоящие геологи за поисковую партию держатся? Идешь в маршрут — значит, человек. Приземлился в кабинете — прощай, молодость. Нет, мы с вами обязаны задавать себе программу. На каждый день и на всю жизнь.
— Бодритесь, — констатировал Воловик. — Хорошо, это добрый тонус.
— Не хочу прибедняться, не имею права.
— Главное, не зарываться.
— У вас своя идея, доктор, у меня — своя, у Зы-бина — своя. Мы обменялись ими, и теперь у каждого из нас по три замечательные идеи. Пользуйтесь каждой, смотря по обстоятельствам. На здоровье!
— Учтите, после выписки вы еще два-три месяца просидите на больничном.
— Это будет потом, дорогой доктор. Главное — мне от вас вырваться,— закончил разговор Базанов.
— Помните, говорил как-то, что по-настоящему я подружился с пустыней не в сорок пятом зимой, когда был в экспедиции Турсунова, а гораздо позднее. Произошло это во время моей студенческой практики. Мне предстояло познакомиться с буровыми работами на воду в юго-западных Кызылкумах, в точке с веселым названием Кара-Мазар, что в переводе, как вам известно, означает «черное кладбище».
Безумно жаркое начало июня предвещало трудное лето. Грузовичок с продуктами прихватил меня в базовом лагере партии. Мы выехали в предрассветной мгле, чтобы еще до восхода солнца преодолеть обширную полосу барханных песков, вырваться на такыры, сделать крюк километров в шестьдесят и приблизиться к буровой. Затем предстояло преодолеть еще километров восемьдесят по сыпучим пескам и при полном солнце, средь бела дня. Тут уж ничего не придумаешь: приходилось идти и на это.
Шофер Гена оказался веселым, разбитным малым, но его полуторка видала виды и давно уже по праву могла бы украшать какой-нибудь музей истории автомобильного транспорта. Едва только мы перевалили последний серп барханной гряды и вырвались на такыр, солнце, стремительно несшееся к зениту, забралось высоко и прицельно ударило мне в правый висок. Дверца кабины нагрелась так, что вот-вот воспламенится, градусов под сто, да и в самой кабине было столько же.
На такыре стало чуть полегче, поехали быстрее, ветерок появился. Но как только шофер притормаживал, чтобы ловчее перескочить на другой такыр, волны сухого и горячего воздуха со стороны песков, которые оставались слева, догоняли и захлестывали машину. «Что же там, в адском котле, если и здесь, с краю его, дышать невозможно?» — спрашивал я себя скорее с любопытством, нежели со страхом.
Но ни дикая жара, ни сыпучие пески, ни мертвые такыры, обманывающие нас видениями озер, не поразили меня тогда так, как картина погибающей без воды отары овец. Мы остановились у небольшого бетонированного хауза. Вокруг водоема, на раскаленном песке — он жег ногу даже через сапоги, — лежали обессилевшие, полумертвые овцы. Сотни овец. Колодец высох. Большое брезентовое ведро поднимало с тридцатиметровой глубины лишь густую зловонную жижу. Чабаны с черными от тоски, горя и жажды лицами хватали то одну, то другую овцу за ноги и бросали в хауз. Но овцы не лизали жижу. Это было страшное зрелище — обреченные животные умирали безропотно, они все равно не дошли бы до следующего колодца, да и кто знал — не высох ли и он.
Овцы всегда казались мне беззащитными и кроткими животными. Видели ли вы, как ведут они себя во время стрижки, когда их хватают за ноги и кидают на стол под ножницы? Когда их ведут на убой? Ту самую кроткую овцу, которая, как гласит древняя легенда, сама пришла к человеку. И вот теперь люди ничем не могли помочь овцам. У нас была лишь одна бочка с водой — мы напоили чабанов и обещали, приехав на буровую, попытать-ся по рации вызвать им водовозку. Больше ничего и мы не могли сделать.
Довольно скоро в положении овец оказались люди. И ваш покорный слуга в том числе.Буровые в пустыне все одинаковые. Вышка, дощатый домик-лаборатория, камералка, кухня и палатки. Есть, конечно, варианты. Где-то вышка из металлоконструкций или, скажем, кают-компания сооружена, где-то волейбольная сетка натянута — это сугубо индивидуальное. А общее — непрерывный процесс бурения, вахта, как у моряков, сменная. Пыхает дизель, вертятся штанги с победитовой либо алмазной коронкой. Парни в замасленных майках трудятся. Двести метров — план проходки в месяц. Через каждые пять-де-сять пробуренных метров — стоп. Поднимай два метра керна, вынимай долото, бур, наращивай трубы, буровую колонну — техника несложная, примитивненькая, но что поделаешь — необходимая. И все при деле. Кроме меня, практиканта грешного. Верчусь у всех под ногами: вникаю. Посадили меня керны — пробы пород — описывать и упаковывать, лаборантке Валере помогать, и вздохнули с облегчением.
Вот уж кто был романтиком пустыни — это Валера Гурьева. Начитавшись книг и статей про покорителей природы, она бросила накануне выпуска музыкальное училище, — «Все равно Буся Гольдштейн из меня не получился!» — поплакала и удрала из дома в геологи, добралась до Нукуса. Там ей предложили место воспитателя в детском саду. Еще раз слезы — и она на курсах лаборантов. Четыре месяца учебы — дорога на буровую открыта. Валера была отличной девушкой и не слишком строгим начальником. Мы быстро поладили. Вот только в пустыне она уже разочаровывалась: год работы, и никаких происшествий. Ну солнце, ну песок, иу ветер — подумаешь, невидаль! Обе ее подруги, что учились с ней в Нукусе, давно в Ташкент вернулись. И она бы это сделала, да перед родителями неудобно. Но я-то знал, и вся буровая знала, что держит здесь Валеру Гурьеву. Она была безответно влюблена в бурмастера Мишку Никитенко — русоволосого гиганта, отдавшего свое сердце далекой и неведомой Ларисе Петровне, проживавшей не то в Ярославле, не то в Горьком.
Жизнь, и правда, текла однообразно и тоскливо. Мартеновский жар с восхода солнца и до заката. Короткая ночная прохлада. Усталые, вымотавшиеся за смену ребята. Еженедельные приезды Гены на полуторке — продукты, письма, старые газеты. Приезд водовозки. Вот и все развлечения.
Однажды я проснулся от странного ощущения. Разламывалась голова, болело тело. Странные звуки неслись отовсюду — свист ветра, шум волн, скрипы и стоны сливались в дикую и заунывную мелодию. Отбросив полог, я выглянул наружу и отпрянул: не узнал места, где стояла палатка. Тучи песка и черной пыли, крутясь над песчаными грядами, затмевали окрестности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218
— Врете! Для моей острастки все сейчас придумали. А ведь не убеждает, ей-богу! Знаете, почему настоящие геологи за поисковую партию держатся? Идешь в маршрут — значит, человек. Приземлился в кабинете — прощай, молодость. Нет, мы с вами обязаны задавать себе программу. На каждый день и на всю жизнь.
— Бодритесь, — констатировал Воловик. — Хорошо, это добрый тонус.
— Не хочу прибедняться, не имею права.
— Главное, не зарываться.
— У вас своя идея, доктор, у меня — своя, у Зы-бина — своя. Мы обменялись ими, и теперь у каждого из нас по три замечательные идеи. Пользуйтесь каждой, смотря по обстоятельствам. На здоровье!
— Учтите, после выписки вы еще два-три месяца просидите на больничном.
— Это будет потом, дорогой доктор. Главное — мне от вас вырваться,— закончил разговор Базанов.
— Помните, говорил как-то, что по-настоящему я подружился с пустыней не в сорок пятом зимой, когда был в экспедиции Турсунова, а гораздо позднее. Произошло это во время моей студенческой практики. Мне предстояло познакомиться с буровыми работами на воду в юго-западных Кызылкумах, в точке с веселым названием Кара-Мазар, что в переводе, как вам известно, означает «черное кладбище».
Безумно жаркое начало июня предвещало трудное лето. Грузовичок с продуктами прихватил меня в базовом лагере партии. Мы выехали в предрассветной мгле, чтобы еще до восхода солнца преодолеть обширную полосу барханных песков, вырваться на такыры, сделать крюк километров в шестьдесят и приблизиться к буровой. Затем предстояло преодолеть еще километров восемьдесят по сыпучим пескам и при полном солнце, средь бела дня. Тут уж ничего не придумаешь: приходилось идти и на это.
Шофер Гена оказался веселым, разбитным малым, но его полуторка видала виды и давно уже по праву могла бы украшать какой-нибудь музей истории автомобильного транспорта. Едва только мы перевалили последний серп барханной гряды и вырвались на такыр, солнце, стремительно несшееся к зениту, забралось высоко и прицельно ударило мне в правый висок. Дверца кабины нагрелась так, что вот-вот воспламенится, градусов под сто, да и в самой кабине было столько же.
На такыре стало чуть полегче, поехали быстрее, ветерок появился. Но как только шофер притормаживал, чтобы ловчее перескочить на другой такыр, волны сухого и горячего воздуха со стороны песков, которые оставались слева, догоняли и захлестывали машину. «Что же там, в адском котле, если и здесь, с краю его, дышать невозможно?» — спрашивал я себя скорее с любопытством, нежели со страхом.
Но ни дикая жара, ни сыпучие пески, ни мертвые такыры, обманывающие нас видениями озер, не поразили меня тогда так, как картина погибающей без воды отары овец. Мы остановились у небольшого бетонированного хауза. Вокруг водоема, на раскаленном песке — он жег ногу даже через сапоги, — лежали обессилевшие, полумертвые овцы. Сотни овец. Колодец высох. Большое брезентовое ведро поднимало с тридцатиметровой глубины лишь густую зловонную жижу. Чабаны с черными от тоски, горя и жажды лицами хватали то одну, то другую овцу за ноги и бросали в хауз. Но овцы не лизали жижу. Это было страшное зрелище — обреченные животные умирали безропотно, они все равно не дошли бы до следующего колодца, да и кто знал — не высох ли и он.
Овцы всегда казались мне беззащитными и кроткими животными. Видели ли вы, как ведут они себя во время стрижки, когда их хватают за ноги и кидают на стол под ножницы? Когда их ведут на убой? Ту самую кроткую овцу, которая, как гласит древняя легенда, сама пришла к человеку. И вот теперь люди ничем не могли помочь овцам. У нас была лишь одна бочка с водой — мы напоили чабанов и обещали, приехав на буровую, попытать-ся по рации вызвать им водовозку. Больше ничего и мы не могли сделать.
Довольно скоро в положении овец оказались люди. И ваш покорный слуга в том числе.Буровые в пустыне все одинаковые. Вышка, дощатый домик-лаборатория, камералка, кухня и палатки. Есть, конечно, варианты. Где-то вышка из металлоконструкций или, скажем, кают-компания сооружена, где-то волейбольная сетка натянута — это сугубо индивидуальное. А общее — непрерывный процесс бурения, вахта, как у моряков, сменная. Пыхает дизель, вертятся штанги с победитовой либо алмазной коронкой. Парни в замасленных майках трудятся. Двести метров — план проходки в месяц. Через каждые пять-де-сять пробуренных метров — стоп. Поднимай два метра керна, вынимай долото, бур, наращивай трубы, буровую колонну — техника несложная, примитивненькая, но что поделаешь — необходимая. И все при деле. Кроме меня, практиканта грешного. Верчусь у всех под ногами: вникаю. Посадили меня керны — пробы пород — описывать и упаковывать, лаборантке Валере помогать, и вздохнули с облегчением.
Вот уж кто был романтиком пустыни — это Валера Гурьева. Начитавшись книг и статей про покорителей природы, она бросила накануне выпуска музыкальное училище, — «Все равно Буся Гольдштейн из меня не получился!» — поплакала и удрала из дома в геологи, добралась до Нукуса. Там ей предложили место воспитателя в детском саду. Еще раз слезы — и она на курсах лаборантов. Четыре месяца учебы — дорога на буровую открыта. Валера была отличной девушкой и не слишком строгим начальником. Мы быстро поладили. Вот только в пустыне она уже разочаровывалась: год работы, и никаких происшествий. Ну солнце, ну песок, иу ветер — подумаешь, невидаль! Обе ее подруги, что учились с ней в Нукусе, давно в Ташкент вернулись. И она бы это сделала, да перед родителями неудобно. Но я-то знал, и вся буровая знала, что держит здесь Валеру Гурьеву. Она была безответно влюблена в бурмастера Мишку Никитенко — русоволосого гиганта, отдавшего свое сердце далекой и неведомой Ларисе Петровне, проживавшей не то в Ярославле, не то в Горьком.
Жизнь, и правда, текла однообразно и тоскливо. Мартеновский жар с восхода солнца и до заката. Короткая ночная прохлада. Усталые, вымотавшиеся за смену ребята. Еженедельные приезды Гены на полуторке — продукты, письма, старые газеты. Приезд водовозки. Вот и все развлечения.
Однажды я проснулся от странного ощущения. Разламывалась голова, болело тело. Странные звуки неслись отовсюду — свист ветра, шум волн, скрипы и стоны сливались в дикую и заунывную мелодию. Отбросив полог, я выглянул наружу и отпрянул: не узнал места, где стояла палатка. Тучи песка и черной пыли, крутясь над песчаными грядами, затмевали окрестности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218