Приезжаю в колхоз, а там все «на товсь», все готово — хоть кинофильм снимай, и репетировать не надо. Председатель — вчерашний фронтовичек. Расторопный. Все без намека понимает, неглуп и без показухи — то, что нужно для газеты, лишнего не делает. Ко-
роткая беседа о свиноводстве в сельхозартели — общие цифры, показатели роста по годам, роль техники в заготовке кормов. А тут уж и лучший бригадир прибыл, готов к показу своего хозяйства. Этот симпатичный малый — хрестоматийный такой молодец — понравился мне по-настоящему. Я очерк о нем тиснул. С моей легкой руки, гляжу, и замелькала его фамилия: речь где-то произнес, об опыте рассказал на областном совещании животноводов, в иллюстрированном журнале с обложки улыбается: снят знакомый мой Коля Лях среди племенных свиней в халате белом, как у модного
стоматолога.Год прошел, и вот опять мне задание — новый очерк о Ляхе. Рост героя, новые успехи, планы, перспективы. Путь знакомый, проторенный — еду. И, представь, подгадываю в «Рассвет» к вечеру, приезжаю прямо к Колиному дому, а там гулянка во всю рязанскую. Что такое? День рождения мой герой отмечает. Меня, правда, еще узнают, хватают под локотки, усаживают слева от именинника, среди всякого другого начальства. Закусываем — свинина во всех видах, сам понимаешь. Коля Лях не совсем твердым уже языком тост провозглашает: «За товарища Зыбина из Москвы, отца моего родного, который из меня человека сделал!» Пью под аплодисменты собравшихся. Еще тост, справа: «За то, чтоб и впредь прославляли газеты Николая Гавриловича Ляха и наш колхоз!» А потом, кажется, и за широкую известность Коли Ляха во всемирном масштабе чаши подняли. Ну, все как полагается. Только замечаю я, герой мой скисает на глазах, и о том, чтобы интервьюировать его сегодня, про новые достижения расспрашивать, речи быть не может, да и завтра, судя по всему, полдня, а то и целый день у меня пропадет.
Загрустил я немножко. Боком, боком — и к выходу. В избе накурено, напито, надышано — топор вешай. Отсижусь, думаю, на крылечке, проветрюсь, а там и на постой к кому-нибудь из уходящих с торжества определюсь. Сижу — луну разглядываю. Сзади — бряк дверью! Коля Лях рядом присаживается. «Чего ты, хозяин дорогой, гостей бросил?» — «Разговор к вам есть, — отвечает голосом довольно трезвым. — Разрешите?» — «Давай, раз есть».— «Только не обижайтесь: ве-
селый я несколько, простите великодушно, но правду скажу: терпение мое лопнуло, и вы в этом больше всех виноваты». — «Пойди поспи, хозяин. Завтра поговорим». — «Нет! — восклицает он горько и по колену себя кулаком — хлоп! — Нет! Сегодня тебе все скажу... Зачем ты все придумал? Зачем людям наврал? Раньше счастливый я был, теперь насмехаются односельчане: какой я герой, чем лучше их работаю?! По какому такому праву Лях да Лях! И все в рот смотрят: что еще Коля Лях изобретет-выкинет? Ждут. Один подсказывает: в институт заочный быстрей поступай. Другой: с обращением выступай. Как же! Какое у меня право, когда я месяцами и свиней своих не вижу: то совещание, то заседание. В глаза людям смотреть стыдно. Нету у меня сил жить. Сопьюсь или еще чего сделаю антиморальное. Так и знайте, товарищ Зыбин».
Что я мог ему сказать? Выпросил тут же у председателя колхоза подводу и, сославшись уж не помню на что — приступ аппендицита, что ли, — в тот же вечер вернулся к себе, в столицу. Окончилось все неприятным разговором в секретариате. Не стал я больше писать о свинаре Ляхе... Есть у нас, газетчиков, расхожий термин — «поднять тему», «поднять человека». — Узкое лицо Зыбина было серьезно, но голубые глаза, всегда цепкие, внимательные, смотрели рассеянно и чуть виновато. — Бывает, человека настоящего поднимаем, бывает, ошибаемся.
— Но с Ляхом-то другой случай.
— Да, сельский этот паренек честнее меня оказался. Надо признаться. Не пошел против правды. Не встречал я его больше, и фамилия что-то не попадалась.
— Ага, не встречал! Вот и у тебя, Андрей, бессюжетность получается. А в романе небось ваши судьбы, как в детективе, переплелись бы, в каждой главе по пять раз встречались бы. Но, в общем-то, мелочь это. Я тебе о судьбе целой стройки расскажу, если время и настроение будет.
— Ты что в виду имеешь? Север?.. Железную дорогу?
— Строительство одного самотечного канала в пустыне — сам там был и в деле участвовал. Только уж в другой раз, не сегодня: долгий это рассказ и грустный, Андрей, друг мой, Петрович, хотя и был я в то время очень молод и очень счастлив, и работа была радостная — это ведь была моя первая самостоятельная работа, черт бы меня побрал!..
Старый Тишабай терял зрение. Глаукома прогрессировала...
Когда это началось — Тиша не помнил. Знал, давно. Теперь он видел плохо, сильная лампочка светила будто сквозь легкий туман, окруженная радужными кругами. Временами глаза словно росли, и казалось — вот-вот разорвут веки. Тупая боль ломила лоб.
Как-то летом, ранним, но уже очень жарким утром, его настигла совсем нечеловеческая боль. Она рвала голову. Болели глаза, губы, уши, живот. Старый Тиша катался по айвану. Сознание временами туманилось, прояснялось, но боль не отпускала, а он считал ниже своего достоинства звать на помощь: не к лицу мужчине, пройдет. Его вырвало. После этого ему полегчало, и он заснул. Проспал до полудня, встал с ощущением слабости и с мыслью, что здоров, просто съел что-то нехорошее и отравился, наверное. И вдруг заметил, что плохо видит.
Месяца через два приступ повторился — еще более сильный. Тишабай пролежал весь день, ночь и еще день. И опять зрение ухудшилось. Он скрывал это от друзей и знакомых, используя всякие мелкие хитрости, на которые оказался неистощим. Все то, прошлое лето Базанова не было в Ташкенте. Беду заметил Юлдаш Рахимов, навестивший старика по просьбе Глеба, который получил от Тишабая письмо, написанное почему-то чужой рукой.
Рахимов с трудом уговорил старого упрямца пойти к врачу. Нет, не в больницу, конечно, и даже не в поликлинику: Тиша не доверял медицинским учреждениям, не посещал их ни разу за свою долгую жизнь и очень гордился этим, — Рахимов повел его к своему приятелю, профессору-окулисту. Тот взглянул на зрачок Тишабая, отсвечивающий желтовато-серым мертвым светом, измерил тонометром внутреннее да-
вление и определил без колебаний: глаукома, к тому же запущенная. Нужно срочное лечение пилокарпином, обследование эндокринной, нервной и сердечно-сосудистой системы, а вернее всего — операция: длительное действие повышенного внутриглазного давления на зрительный нерв приводит к его атрофии, а это необратимый процесс, полная слепота...
Стали исследовать Тишабая врачи: изучают, советуются. А он неожиданно спокойно, философски к этому отнесся. «Надо, — рассуждал старик, — значит, надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218