Теперь он знал, что это, но все равно заставил себя улыбнуться и, показав неверной рукой себе на грудь, добавил: - Там... сердце к чертовой... матери рвется, а ты... волнуешь меня. Зря...
— Прекратите разговоры! - требовательно сказал второй врач. — Ему опять худо.
Это было последнее, что услышал тогда Базанов.
А вот как заплакала навзрыд Нина, как вбежал старый корсар, как возились с ним оба врача и несли его ребята-геологи два километра на руках к самолету, на вытянутых руках, без шелоха, точно необезврежен-ную авиабомбу, - он уже не слышал и не видел. Ему рассказал об этом потом Сеня.
Очнулся Глеб на столе в клинике, опутанный проводами. Стол был широк и необъятен, точно аэродром.
— Выжил, — раздался голос у него за головой.
— Да, случай, можно сказать, редкий, — ответил второй голос, женский. — Не случай — случайность. Но придется держать его под контролем.
Бежали и колыхались полярные сияния в окошке осциллографа. Самописцы старательно и трудолюбиво вычерчивали нескончаемые кривые кардиограмм. Мускулистый комочек, величиной всего-то с кулак, — бедное сердце человеческое, — какие невидимые бури сейчас сотрясали его! Оно трудилось из последних сил, как мотор грузовика на высокогорном подъеме, трудно и аритмично, а потом вдруг начинало бешено частить, стараясь быстрее протолкнуть по сосудам загустевшую кровь. Оно упрямо боролось за жизнь Папанова — один на один, и разве могли помочь ему все эти приборы, все эти датчики и провода, все врачи и химия?..
От первого дня болезни Базанова отделяли уже две недели лежания в кардиологической клинике Ташкентского медицинского института. По каждый раз воспоминание о том, первом дне рождало беспокойные мысли о будущем. Оно было неясным, его будущее, не похожим на жизнь, что он вел прежде, полным всяческих запретов — о них твердили со всех сторон и врачи, и сестры, и сосед Андрей Петрович,— все со знаком минус, все нельзя, все опасно, даже если и пойдет быстро рубцевание и не будет никаких осложнений. Нужно полгода иной, неполноценной жизни — бюллетени, медицинские комиссии, инвалидное положение...
За окном чуть светало. И все лил, не переставая, зимний ташкентский дождь. Глеб думал о трудной будущей жизни, и безысходное беспокойство опять начинало захлестывать его. Столько нужно сделать, а ничего не сделано, и как вытерпеть полгода, как жить все то время, что ему осталось жить? Соблюдать предписания врачей или, наплевав на них, черт возьми, вскочить, удрать к себе, в Солнечный... Или повернуться на бок — на первый случай. Невозможно больше лежать на спине, вся спина кажется одной большой раной — жжет, словно кожу с нее содрали, словно обгорела кожа... Глеб почувствовал непреодолимое желание сесть и понял, что сейчас сделает усилие и сядет. Непроиз-
вольно напряглись мышцы живота, он оперся на локти, но сдержал себя. К черту безумства, нужна выдержка, много выдержки! И лучше не думать сейчас обо всем этом. Лучше думать о дожде, о чем угодно, хоть об Андрее Петровиче Зыбине, соседе...
Зыбин был «третьеинфарктник». Он работал в редакции центральной газеты, в отделе сельского хозяйства, часто бывал в командировках, соблюдая, правда, известную осторожность и оберегая сердчишко после второго «трясения», но не очень-то и прислушиваясь к нему, не меняя своих привычек и образа жизни старого и убежденного холостяка.
Зыбин был узколиц и сед как лунь. Худое загорелое лицо аскета, будто подсвеченное светлыми голубыми глазами, очень молодило его и внушало доверие. Впрочем, глаза у Андрея Петровича были холодноваты и цепки — признак профессии, — а длинный хрящеватый нос с большими, будто прилипшими друг к другу ноздрями иногда двигался, точно принюхивался к собеседнику. Поначалу Зыбин показался Базанову не очень общительным. Три недели назад он был плох и теперь еще достаточно обеспокоен своим состоянием инфарктника по третьему разу, но со временем между соседями по палате установились добрые отношения и возникла взаимная приязнь. И вот потянуло их на разговоры. Скажи Глебу кто-нибудь об этом — не поверил бы, никогда такого раньше не случалось. Люди, много и охотно говорящие о своих переживаниях, вызывали у Базанова чувство досады и даже жалости, он просто не понимал их. Оказывается, наступает время, и это желание приходит к каждому. Может, виной болезнь и чувство бессилия, неполноценности?
В этот момент Зыбин заворочался на кровати, кашлянул, прочищая горло, и сказал ровным, спокойным голосом:
— Не молчите, не молчите, я слушаю.
Глеб ничего не ответил, и Зыбин тут же снова заснул. Бедняга: совсем замучил его своей бессонницей Базанов.Утро в больнице начиналось со «службы сахара». Так называл эту ежедневную процедуру Зыбин. Отмеченная особым доверием нянечка в шесть сорок пять, в самый сон, распахивала дверь и громогласно объяв-
ляла: «Получите сахар, больные». Ее призыв расколдовывал терапевтическое отделение. Медсестры торопливо обегали палаты с градусниками. Ходячие тянулись в умывальную. Ночные дежурные готовились к сдаче смены — мыли, чистили, наводили блеск. Проносилась «Кармен» — худющая жгучая брюнетка с большими ярко-красными клипсами, которые на ее бледном лице багровели, как пятна крови. Разносила хлеб, раздавала завтрак. Лицо каменное. Ни одной улыбки.
Потом, до обхода врачей, наступала тишина. И можно было подремать.Врач, лечащий Зыбина и Базанова, сам перенес инфаркт и, как думалось Глебу, не до конца верил в прописываемые им процедуры и вообще в медицину, а лишь полагался на силу и тренированность организма. Впрочем, он измерял им давление, прикладывал стетоскоп к груди, внимательно считал пульс, интересовался, как прошла ночь, принимаются ли лекарства. В этой палате пациенты не очень докучали ему, и между ними установились добрые отношения. На досуге Лев Михайлович Воловик не отказывал себе в удовольствии лишний раз посетить третью палату, чтобы поговорить о том о сем с интеллигентными людьми, не отягощенными теперь своими обычными делами.
Здесь, в больнице, существовала своя жизнь, о которой Базанов не имел ни малейшего представления. И житейская философия, и мораль, и критерии истинных человеческих ценностей были тут особые. Жизнь каждого делилась на два периода — доболь-ничный и больничный, а все человечество — на больных и здоровых. Каждый представлялся сам себе мудрецом, имеющим право на самовыражение.
Одним из таких доморощенных философов был больничный парикмахер, которого все запросто звали Гришей. В сером халате, с большим фанерным чемоданом, Гриша появлялся в больничном коридоре обычно юсле полудня. Был он донельзя худ и донельзя рыж. Рыжей была шевелюра, твердая щетина на щеках и подбородке, руки, поросшие густыми волосами, веки и ресницы — и даже сами глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218
— Прекратите разговоры! - требовательно сказал второй врач. — Ему опять худо.
Это было последнее, что услышал тогда Базанов.
А вот как заплакала навзрыд Нина, как вбежал старый корсар, как возились с ним оба врача и несли его ребята-геологи два километра на руках к самолету, на вытянутых руках, без шелоха, точно необезврежен-ную авиабомбу, - он уже не слышал и не видел. Ему рассказал об этом потом Сеня.
Очнулся Глеб на столе в клинике, опутанный проводами. Стол был широк и необъятен, точно аэродром.
— Выжил, — раздался голос у него за головой.
— Да, случай, можно сказать, редкий, — ответил второй голос, женский. — Не случай — случайность. Но придется держать его под контролем.
Бежали и колыхались полярные сияния в окошке осциллографа. Самописцы старательно и трудолюбиво вычерчивали нескончаемые кривые кардиограмм. Мускулистый комочек, величиной всего-то с кулак, — бедное сердце человеческое, — какие невидимые бури сейчас сотрясали его! Оно трудилось из последних сил, как мотор грузовика на высокогорном подъеме, трудно и аритмично, а потом вдруг начинало бешено частить, стараясь быстрее протолкнуть по сосудам загустевшую кровь. Оно упрямо боролось за жизнь Папанова — один на один, и разве могли помочь ему все эти приборы, все эти датчики и провода, все врачи и химия?..
От первого дня болезни Базанова отделяли уже две недели лежания в кардиологической клинике Ташкентского медицинского института. По каждый раз воспоминание о том, первом дне рождало беспокойные мысли о будущем. Оно было неясным, его будущее, не похожим на жизнь, что он вел прежде, полным всяческих запретов — о них твердили со всех сторон и врачи, и сестры, и сосед Андрей Петрович,— все со знаком минус, все нельзя, все опасно, даже если и пойдет быстро рубцевание и не будет никаких осложнений. Нужно полгода иной, неполноценной жизни — бюллетени, медицинские комиссии, инвалидное положение...
За окном чуть светало. И все лил, не переставая, зимний ташкентский дождь. Глеб думал о трудной будущей жизни, и безысходное беспокойство опять начинало захлестывать его. Столько нужно сделать, а ничего не сделано, и как вытерпеть полгода, как жить все то время, что ему осталось жить? Соблюдать предписания врачей или, наплевав на них, черт возьми, вскочить, удрать к себе, в Солнечный... Или повернуться на бок — на первый случай. Невозможно больше лежать на спине, вся спина кажется одной большой раной — жжет, словно кожу с нее содрали, словно обгорела кожа... Глеб почувствовал непреодолимое желание сесть и понял, что сейчас сделает усилие и сядет. Непроиз-
вольно напряглись мышцы живота, он оперся на локти, но сдержал себя. К черту безумства, нужна выдержка, много выдержки! И лучше не думать сейчас обо всем этом. Лучше думать о дожде, о чем угодно, хоть об Андрее Петровиче Зыбине, соседе...
Зыбин был «третьеинфарктник». Он работал в редакции центральной газеты, в отделе сельского хозяйства, часто бывал в командировках, соблюдая, правда, известную осторожность и оберегая сердчишко после второго «трясения», но не очень-то и прислушиваясь к нему, не меняя своих привычек и образа жизни старого и убежденного холостяка.
Зыбин был узколиц и сед как лунь. Худое загорелое лицо аскета, будто подсвеченное светлыми голубыми глазами, очень молодило его и внушало доверие. Впрочем, глаза у Андрея Петровича были холодноваты и цепки — признак профессии, — а длинный хрящеватый нос с большими, будто прилипшими друг к другу ноздрями иногда двигался, точно принюхивался к собеседнику. Поначалу Зыбин показался Базанову не очень общительным. Три недели назад он был плох и теперь еще достаточно обеспокоен своим состоянием инфарктника по третьему разу, но со временем между соседями по палате установились добрые отношения и возникла взаимная приязнь. И вот потянуло их на разговоры. Скажи Глебу кто-нибудь об этом — не поверил бы, никогда такого раньше не случалось. Люди, много и охотно говорящие о своих переживаниях, вызывали у Базанова чувство досады и даже жалости, он просто не понимал их. Оказывается, наступает время, и это желание приходит к каждому. Может, виной болезнь и чувство бессилия, неполноценности?
В этот момент Зыбин заворочался на кровати, кашлянул, прочищая горло, и сказал ровным, спокойным голосом:
— Не молчите, не молчите, я слушаю.
Глеб ничего не ответил, и Зыбин тут же снова заснул. Бедняга: совсем замучил его своей бессонницей Базанов.Утро в больнице начиналось со «службы сахара». Так называл эту ежедневную процедуру Зыбин. Отмеченная особым доверием нянечка в шесть сорок пять, в самый сон, распахивала дверь и громогласно объяв-
ляла: «Получите сахар, больные». Ее призыв расколдовывал терапевтическое отделение. Медсестры торопливо обегали палаты с градусниками. Ходячие тянулись в умывальную. Ночные дежурные готовились к сдаче смены — мыли, чистили, наводили блеск. Проносилась «Кармен» — худющая жгучая брюнетка с большими ярко-красными клипсами, которые на ее бледном лице багровели, как пятна крови. Разносила хлеб, раздавала завтрак. Лицо каменное. Ни одной улыбки.
Потом, до обхода врачей, наступала тишина. И можно было подремать.Врач, лечащий Зыбина и Базанова, сам перенес инфаркт и, как думалось Глебу, не до конца верил в прописываемые им процедуры и вообще в медицину, а лишь полагался на силу и тренированность организма. Впрочем, он измерял им давление, прикладывал стетоскоп к груди, внимательно считал пульс, интересовался, как прошла ночь, принимаются ли лекарства. В этой палате пациенты не очень докучали ему, и между ними установились добрые отношения. На досуге Лев Михайлович Воловик не отказывал себе в удовольствии лишний раз посетить третью палату, чтобы поговорить о том о сем с интеллигентными людьми, не отягощенными теперь своими обычными делами.
Здесь, в больнице, существовала своя жизнь, о которой Базанов не имел ни малейшего представления. И житейская философия, и мораль, и критерии истинных человеческих ценностей были тут особые. Жизнь каждого делилась на два периода — доболь-ничный и больничный, а все человечество — на больных и здоровых. Каждый представлялся сам себе мудрецом, имеющим право на самовыражение.
Одним из таких доморощенных философов был больничный парикмахер, которого все запросто звали Гришей. В сером халате, с большим фанерным чемоданом, Гриша появлялся в больничном коридоре обычно юсле полудня. Был он донельзя худ и донельзя рыж. Рыжей была шевелюра, твердая щетина на щеках и подбородке, руки, поросшие густыми волосами, веки и ресницы — и даже сами глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218