Казаки наелись вволю, сытые и немного охмелевшие.
Только один Ермак не изменил своей привычке: поел толокна с сухарями
и тем удовольствовался. Опытным взглядом он расматривал свое воинство.
Исхудалые, обросшие, оборванные казаки имели суровый, закаленный вид, но
видно было, как они смертельно устали. Все - от атаманов до рядового
казака.
Полный раздумий сидел Ермак в шатре. Неподалеку - Иртыш, а там, на
крутых ярах, кучумовская столица Искер. Перебежчики сообщили атаману, что
ханские гонцы рыскают по улусам и северным стойбищам, сзывая народ на
войну. Уже примчали в Искер степные кочевники на шустрых косматых коньках.
На ярах пылают костры, наездники живут под открытым небом. Ржанье их
жеребцов слышно в заиртышье. Из сумрачной тундры на поджарых, полинявших
оленях и на собачьих упряжках подоспели остяки. Из Прикодинских лесов
подошли вогулы - воины в берестяных колпаках и с деревянными щитами,
обтянутыми кожей. Но хан все еще колеблется, выжидает. Он не верит, что
пятьсот русских дойдут до Искера...
"Надо дойти! - сдвинув густые брови, думает Ермак. - Дойти и
напомнить хану его прошлые дела, пролитую кровь."
Перед мысленным взором атамана лежала обширная страна, населенная
разными народами, чуждыми татарам и враждебными к хану. Если сбить Кучума
с его куреня, - откроется несбыточное... Да, другие люди шли теперь с
Ермаком, не те, что приплыли с Волги. Была вольница, а теперь кусочек
Руси.
"С ними дойдешь! - решает Ермак. - Но дух перевести надо! Пусть
перестанут ныть раны их, пора отдохнуть! Дорога на Искер - последний
невиданный подвиг. Перед ним, видно, придется сделать великий искус,
пытать рать нуждой. Скуден, ой как скуден хлебный припас!" Выдюжит рать,
тогда и вперед будет с чем идти".
В шатер по-медвежьи ввалился Мещеряк. Лицо круглое, изрытое оспой,
плечи широкие и руки - медвежьи лапы.
"Силен! - с одорением подумал о нем Ермак. - А к силе ум немалый и
великая хозяйская сметка!"
- Ах, Матвей, Матвей, тебе бы думным дьяком в приказе сидеть! - не
утерпел и сказал Ермак.
- Мне в приказе сидеть не с руки, - серьезно ответил Мещеряк, и его
водянистые глаза потемнели.
- Пошто? - спросил Ермак.
- Всех приказных хапуг перевешаю за воровство и сам с тоски сдохну, -
не моргнув глазом, ответил Матвей и вместе с атаманом захохотал.
- Ух, и вольно бы тогда дышалось на Руси! - сквозь смех выговорил
Ермак.
Мещеряк в раздумье сдвинул брови.
- Нет, - покачал он большой головой. - Не быть этому на Руси! Как
только на святой земле появились приказные крысы да иуды, - с той поры и
пошло заворуйство и лихоимство! И не будет ему перевода до конца века.
- Вишь ты что выдумал! - весело удивился Ермак. - Так и не будет
перевода?
- Хочешь верь, атаман, хочешь нет, но, видать, руки у того, кто к
складам да амбарам, да к торговлишке приставлен, так устроены, что чужое
добро к ним прилипает!
- Вот оно что! И у тебя, выходит, такие руки?
- Мои руки чистые: своего не отдам и чужого не возьму!
- Добрый порядок! - уже не смеясь, похвалил Ермак. - Ну, сказывай,
что с припасами?
- Беречь надо, ответил Мещеряк.
- Коли так, будем беречь, - согласился атаман. - Зови Савву!
Загорелый, жилистый поп предстал перед Ермаком.
- Ведомо тебе, что наступает Успеньев пост? - спросил атаман.
- Уже наступил, - поклонился Савва. - Добрые люди две недели блюдут
пост, а наши повольники скоромятся.
- Какой же ты поп, коли дозволяешь это?
Савва поскреб затылок:
- А что поделаешь с ними? Да и не знаю: то ли я поп, то ли я, прости
господи, казак? С рукомесла сбился.
- Вот что, милый, - негромко сказал Ермак, - предстоит нам идти на
зимовье. А перед тем, как решить, что делать, повели всему воинству
поститься, да не две недели, а сорок ден. Слышал? Можно то?
- Казаки не иноки и не пустынники... - заикнулся Савва. - Не
выдюжат... согрешат.
- Так ты молебен устрой, да богом усовести их. Адом пригрози. Тебе
виднее. А на все время поста, мое атаманское слово, - отдых.
Растрига тряхнул волосами:
- Будет так, как велено! Выдержат искус, атаман!
- Ну, молодец поп! Спасибо тебе. - Ермак хлопнул Савву по плечу.
Вскоре в Карачине-городке отслужили молебен. Иерей, облаченный в
холщовую ризу, торжественно распевал тропари, курил смолкой, а сам умильно
и с хитрецой поглядывал на повольников: "Кремешки и грешники! То-то
постовать заставлю вас!".
А "кремешки" и "грешники" стояли с опухшими лицами: комары и
неистребимый гнус за летние недели искусали их лица, шеи, руки. Не спасали
ни смоляные сетки, ни дым костров.
Склонив голову, среди казаков стоял и Ермак. Тяготы и заботы оставили
следы и на его лице. В бороде атамана еще больше засеребрилось прядей.
Чувство жалости наполнило сердце попа, голос его задрожал: "Какой тут
пост! Едой бы крепко побаловать трудяг. Устали, бедные!".
А воины и впрямь утомились. Теперь они, как селяне, вспахавшие поле,
умиротворенно слушали молитвы, старательно крестились и кланялись
хоругвям. Когда Савва оповестил их о сорокадневном посте, никто ни словом
не взроптал.
Стоявший рядом с Ермаком Иванко Кольцо протяжно вздохнул:
- О, господи, помоги угомонить плоть!
Ермак взглянул на атамана, заметил горячий блеск его глаз и подумал:
"Этот и до могилы не угомонится!"
Матвей Мещеряк тут же, на молитве, отозвался на слова попа:
- Браты, перенесли мы тяжкие испытания и стали крепкими и
непобедимыми! Так железо крепчает и становится годным для меча только в
огне горна! Испытаем, браты, дух свой еще и постом и подумаем, как быть?
Пусть каждый из вас честно прислушается к своей совести, что она скажет.
Правду ли я говорю?
- Правду! - хором ответила громада.
Лицо Ермака просветлело. Добрыми глазами оглядел он своих бойцов:
"Вот когда все казачьи думки слились воедино!".
- Батько, - прошептал ему на ухо Кольцо. - А коли повоюем Сибирь,
быть тут казацкому царству!
Всегда об этом охотно говоривший, Ермак вдруг нахмурился и промолчал.

Четырнадцатого сентября пятьсот восемьдесят первого года казаки
покинули Карачин-городок и отплыли вниз по Тоболу. Берега были охвачены
осенним багряным пламенем. Желтели и осыпали яры золотыми листьями
догоравшие березки, трепетали на солнце лиловые листья осины. По буграм,
откосам, берегам розовели, бурыми, рыжими разводьями ярко пестрели леса.
Стояли сухие и красные дни осени.
Вдали выступили утесы, на них, торжественный, сияющий под солнцем,
шумел кедровник. Струги вышли на стремнину;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264